Часы - Лев Маркович Вайсенберг
Но я был тогда ветреным школьником и не позавидовал труднорожденной победе астронома Адамса. Источенные цифрами страницы его вычислений казались мне подобными нашим школьным страницам. И эти синусы, тангенсы! Цифры, как черви, — так думал я, школьник. — источат сладость любого плода. А счастливчик Гершель стоял перед моими глазами на фоне темного неба в ореоле из звезд.
В девятнадцатом году я сменил свое тесное школьное платье на походную шинель Красной армии и прошел весь тяжкий путь XI армии южного фронта. Я узнал трудность борьбы и завоевания и закон трудного рождения планет из темнотуманных пространств. Я узнал, что счастье можно не только найти, как в сказке, но и завоевать. Моя мысль возвращалась к счастливому Гершелю и трудолюбивому Адамсу. Змеиная кожа ветреного школьного платья была уже сброшена, и Джон Кук Адамс, трудолюбивый студент, в муках родивший зауранную планету Нептун, полюбился мне юношеской первой любовью.
Алексей Вячеславович, помнится, рассказывал нам, что планета, рожденная Адамсом, жалка и бедна по сравнению с нашей Землей. Ведь она в тридцать раз дальше от солнца нежели наша Земля, и солнце с этой планеты представляется крохотной точкой, и его теплые светлые лучи до нее почти не доходят. И на этой планете нет воды, и нет воздуха, и нет никакой жизни. Ибо где нет солнца, и где нет воды, и где пег воздуха, там не может быть жизни.
Но на нашей планете, говорил Алексей Вячеславович, которая зовется Землей, жизнь будет сильной и долгой. Ибо на нашей планете есть обилие живительных вод, в неуемных ручьях и медлительных реках, в соленых морях и океанах. На нашей планете есть обилие вод, упрятанных под корою земли и рассеянных в воздушной голубизне. Осмотритесь! Три четверти нашей Земли — резервуар этой обильнейшей жизни. И как непохоже наше большое близкое солнце на крохотно-бедное однообразное солнце Нептуна. Наше солнце дарит восход и закат и свои молочные лучи зеленым побегам нашей планеты. Здесь жизнь будет сильной и долгой.
Два года назад по одной печальной причине мне довелось посетить то самое кладбище, где был похоронен Алексей Вячеславович. Полуслучайно я разыскал его могилу. Как и в день его похорон, стояла весна, еще не поздняя, но буйные, яркозеленые травы успели скрыть десятилетний приземистый камень могилы.
А несколько дней спустя на тральщике «Советский Дельфин» я уходил из Мурманска в Баренцево море. Это был небольшой, но крепенький тральщик, двухмачтовый, вместимостью до трехсот регистровых тонн. В тот год был недоулов рыбы, и задано было очистить путину во-всю. Много тральщиков оторвалось от пристаней полуострова Кольского и Беломорья и ушло в Баренцево, в сторону угрюмых оледенелых островов Земли Франца Иосифа. Путина ж в тот год была густая и жирная, — треска, пикша, камбала, морской окунь шли сплошняком. «Советский Дельфин» обещал сдать триста регистровых тонн.
Когда колодцы рыбного трюма наполнились распластанной, омытой от крови, густо просоленной рыбой, «Советский Дельфин» повернул к своим берегам.
Все вышли на палубу.
Шел последний подъем трала. Лебедка вобрала в себя сырой трос, и родились из воды сетчатые крылья, и матица, и куток — нижняя часть трала. Трал повис над ящиком, полный сверкающей рыбы. Потом куток развязали, и радужный ливень рыб опустился на палубу. В нем билась зеленовато-желтая с белым брюшком треска, темно-лампасная пикша >о пятнами на боку, волоокие краснобрюхие окуни, коричневые камбалы, морские ерши. В нем сверкали огромные игловатые губки, морские анемоны, морские звезды, зеленовато-желтые и малиновые. Будто в знак союза с землей трал принес также камни и валуны, тысячелетия ждавшие на морском дне своей участи, — на минуту увидеть солнце ослепленными от света глазами и, не успев обсохнуть, быть брошенными назад в сырую могилу.
Но рыбы, рыбы здесь было обилие!
Я загляделся на этот блестящий улов. Я замечтался.
— Эй, рыбарь! — услышал я дружеский окрик.
Рыбарь. Эй, рыбарь! — шевельнулось во мне.
Это было полузабытое слово. Но оно шевельнулось, перекатилось во мне и ожило в моей памяти. Баренцево море обнимало тральщик «Советский Дельфин», шедший к своим берегам. Редкое солнце играло на жестких северных водах. И вдруг я вспомнил Алексея Вячеславовича и то, что говорил он о счастливчике Гершеле и о трудолюбце Джон Кук Адамсе. Я вспомнил Алексея Вячеславовича, великолепного учителя космографии и геодезии, и как говорил он о человеке, — что человеку дано быть ловцом, рыбарем новых планет.
Моя Англия
Английский язык
Мой отец — русский революционер, профессионал. Четырнадцати лет за нелегальщину он был вышвырнут из гимназии. Спустя семь лет на Обуховской обороне он пролил кровь, свою и чужую. Был арестован, сослан, бежал за границу, вернулся. Купец Синбаев продал его Колчаку за пять тысяч золотом.
Приведенных координат — времени и социального места — достаточно, чтобы вообразить кривую его стремительной жизни. Она выражает жизнь воина и отчасти кочевника, с тою лишь разницей, что кровом служили не только юрта, вигвам, шатер, но и каморка подпольщика, излишне гостеприимные объятия «шпалерки», избы сибирского поселения, окопы; а средствами передвижения были не только (верблюд, олень, як, но и арестантский вагон, и броневик, и океанский корабль.
Мое детство, мое отрочество были обусловлены этой кривой.
Я помню, — мне было четыре года тогда, — я сижу на руках у отца. На улице вокруг нас люди, много людей. Мы движемся вместе с толпой. Несут флаги, громко поют песни. Очень холодно. Снег, снег. Лица шагающих раскраснелись. Коричневый башлычок сползает мне на глаза. Я поднимаю его. Я вижу усики отца, покрытые инеем, и голубую фуражку. Кругом очень весело, как хорошо кругом! Красное солнце у крыши, дым идет из трубы, лают собаки и не могут достать меня. Но вот солнце садится за крышу, флаги впереди чернеют, пение обрывается. Нас толкают, кричат. Отец спотыкается. Люди бегут, рассыпаются по сторонам.
Несколько лет назад я видел в кино «Мать» Пудовкина. Коричневый башлычок, снежный день были возвращены мне молочным лучом, ползущим из будки механика, когда я увидел: конные городовые идут на рысях по чистому снегу, черные, деревянные. Бот такими упрятала их моя детская память в зимний день девятьсот пятого года.
Потом пришли дни Сибири, унылые места поселений в Уссурийском крае, кладбища живых. Мы не теряли отца из виду. Серый дом в два этажа с решетками в окнах стоял против нас. Весной, когда лопалась и скрипела кожура льда на
