К причалу - Александра Марковна Тверитинова
— И я серьезно. Я очень серьезно, Марина. — Он так на меня посмотрел, что я совсем растерялась.
— Пожалуйста, никогда так на меня не смотри. И... никогда не говори со мной так.
— Как?..
— Расскажи мне лучше что-нибудь про Марсель, чтобы я могла думать о нем ночью, когда буду работать.
— Я тебе расскажу про Париж.
— Париж я знаю. Это самый чудесный город на свете, не считая моего. Про Марсель расскажи.
— Мы поедем в Марсель вместе, и я тебе всё там покажу.
— Спасибо, но сейчас расскажи хоть немножко, чтобы мне хватило на ночь.
— Но что же тебе рассказать? Что-нибудь романтическое?
— Да, пожалуйста. У меня дурной вкус, я ведь читаю Верлена.
— Ладно, сейчас расскажу.
Жано взял мою руку и зажал в своей.
— Марина, я давно хотел... Мне ужасно хотелось взять тебя за руки и сказать... всё сказать. Но я не решался. — Мне показалось, что у Жано дрогнул голос. — Марина, понимаешь... никогда прежде со мной этого не бывало.
Вдруг Жано порывисто встал, нагнулся ко мне и поцеловал в губы.
Сердце у меня ухнуло и пошло рывками. На мгновение я почувствовала его влажные теплые губы, и на какую-то долю секунды всё исчезло. Это было как короткий обморок.
Я ударила Жано по лицу. Он выпрямился. В его лице проступило что-то беспомощно-растерянное.
Прошло несколько мучительно долгих мгновений.
— Прости меня, — сказала я.
— Ты поступила правильно.
— Нет, ты меня, пожалуйста, прости. Но это так нехорошо получилось... Понимаешь... отель... Я не хотела сделать тебе больно. Тебе больно?
— Ты поступила совершенно правильно, — повторил Жано. — Я ничуть не сержусь. — Он снова отошел к окну и прислонился спиной к оконной решетке.
— Обидно, что у нас так получилось.
— А ты никогда ни о чем не жалей, мой урсон, миедвиежонок.
— Повтори.
— Миедвиежонок.
— Ну-ка, скажи еще раз.
— Иа тиебиа лиублиу, Марина. — И он добавил по-французски: — И за это тоже.
— За что — тоже?
— За то, что ты — это ты.
— Скверная игра у нас затевается, Жано.
— Я тебя люблю, Марина.
— Не надо. Не надо, Жано. Это испортит нашу дружбу. Не надо. Ладно?
— Хорошо, Марина.
Лицо его было теперь спокойно и серьезно.
В комнате стало совсем темно, и мы уже слабо различали друг друга.
Я встала, подошла к двери и включила свет. Было двадцать минут одиннадцатого.
Жано взглянул на стол.
— Давай вместе. — Он показал глазами на высокую стопку конвертов.
— Нет, нет, Жано. Месье Дюма... И вообще, тебе надо уходить. — Я заволновалась. — Внизу, наверно, уже закрыто. В десять закрывает.
— Ну и что же, откроет.
— Если спросит, не называй, пожалуйста, мою комнату, ладно?
Жано ушел. Стало уныло и одиноко. Я разложила на столе конверты и достала из портфеля ручку.
* * *
В отеле тишина. Такая тишина, что слышно, как шуршит, отскакивая, каждый надписанный мною конверт. Исступленно я сыплю на конверты мои каракульки, сонно вглядываюсь в них, и маленькие черные значки, густо рассыпанные на синей бумаге, вдруг оживают. Буквы, словно шустрые человечки, стремительно появляются, хватаются за руки, догоняя друг друга. Вот появился один — колченогий и кривобокий, тянет за собой другого, этот — еще одного, хромоногого. Выстроились, взявшись за руки, смотрят на меня. И я, вглядываясь в моих человечков, думаю о бабушке и стараюсь не думать о Жано. Если бы Тася была дома... На душе скверно. До чего скверно на душе!
Время было позднее, а Тася не шла, и я уже начала было тревожиться, но потом вспомнила, что у нее встреча с Костровым, и я успокоилась. С восхищением говорит она об этом русском. Костров Вадим Андреевич. Кажется, бывший офицер. А может, и не офицер он. Тася говорит, очень образован. Переводит на русский труды известного ученого-физиолога, в журналах публикует рецензии, в Сорбонне слушает лекции на филологическом и на юридическом факультетах. Даже страшно, честное слово. Тася радуется всегда своим встречам с Костровым.
На лестнице послышались глухие шаги. Тася!..
— Маринка, ты еще не спишь?
— Нет. — Я положила ручку и отодвинулась от стола.
Тася устало опустилась в кресло. Лицо у нее было печальное.
— Где ты ходишь так поздно? — спросила я.
— В кино. С Вадимом Андреевичем Костровым в «Гомон-палас» ходили.
— Что смотрели?
— Спортивный праздник в Москве. Здо́рово, Марина. А какой-то русский не выдержал, крикнул на весь зал: «Эх, орлы!»
— А что — очень уж хороши?
Тася вскинула на меня глаза. Мне стало почему-то не по себе.
— Знаешь, Марина, в последнее время в тебе появилось что-то такое, от чего у меня оскомина на душе делается.
— Тася, не надо. Не сердись на меня. Ну, разные мы с тобой.
— Очень. — Она всматривается в меня.
— Бабушка уехала с Георгиевской, — сказала я, и внутри у меня защемило.
— Письмо получила? Почему она уехала?
— Сменила квартиру, подешевле. Теперь на Николаевской, напротив гостиницы. Помнишь, домик в глубине двора? Там.
— Глупая ты, Маринка, честное слово! Что ж огорчаться-то? Бабушке одной ведь уютнее в маленькой квартирке.
— Может быть, я уйду из Сорбонны, — сказала я. — Работать буду.
— Знаешь что, не выдумывай. Кончай с конвертами и принимайся за химию.
— А студентов из «Университетской взаимопомощи» восстановили! Работают уже.
— Знаю. Жано говорил. Он ведь в комсомол сегодня вступил, — сказала Тася.
— Откуда ты знаешь?
— Встретили сейчас с Вадимом Андреевичем.
Я отвела глаза.
— Вадим Андреевич говорит, что Жано будет настоящим коммунистом, — сказала Тася, делая вид, что не заметила моего смущения.
— И отец у Жано коммунист, — сказала я. — Директор МОПРа или редактор...
— Маринка...
— Нет! — быстро сказала я, глядя Тасе прямо
