Криницы - Шамякин Иван Петрович

Но артисты эти и заставили насторожиться Лемяшевича. Вообще, чем внимательнее он приглядывался к Раисе, тем меньше она ему нравилась. Собственно, не то что она. Она красавица, совсем уже взрослая девушка. Не нравилось ему, как она себя держала. Правда, за столом она сидела молчаливая и как будто печальная или смущённая: краснела, когда к ней обращались, не поднимала глаз. Но шло это, как заметил Лемяшевич, не от скромности, а от кокетства, от самолюбования. Откуда взялось это у деревенской девушки? Орешкин? Его влияние? Но ведь он всего полмесяца у них на квартире… И притом театральными его манеры показались Лемяшевичу только при встрече. А здесь Орешкин держался значительно проще и естественнее. Сидел за столом в синей сатиновой рубашке, пил мало и не принуждал пить ни гостя, ни хозяйку, а только заботливо угощал:

— Грибки жареные, Михаил… — Лемяшевич заметил, что уже который раз Виктор Павлович проглатывает его отчество, как будто бы забывает. — Пожалуйста… Любите собирать грибы? Здесь простор для этого занятия. Я раньше не любил, а в Криницах меня научили понимать, какая в этом поэзия… Выйдешь до рассвета… Вымокнешь в росе… Заблудишься… А?.. Раиса покажет вам лучшие грибные места.

— После дождика могут боровички пойти, — сказала Аксинья Федосовна и вздохнула: — Эх, кабы не лён, сходила бы и я с вами! Начали ленок выбирать.

— Хороший лён? — поинтересовался Лемяшевич.

— На славу уродился. Не знаем, как и справимся. Дали теребилку. Новенькую. Но работнички на ней такие, что она полдня поработала, два дня стоит…

Заговорили о колхозных делах. Возможно, что беседа затянулась бы, так как Аксинье Федосовне, видимо, пришлось по сердцу, что гость разбирается в сельском хозяйстве и всем интересуется. Но она похвалила своего председателя колхоза:

— Не вор, как некоторые… Хозяйство понимает…

А Раиса хмуро заметила на это:

— Отчего ж народ его не любит?

— Эх, Раечка! Какой народ? Лодыри.

— Почему, мама, все лодыри? Можно подумать, что одна ты работаешь.

Орешкин укоризненно покачал головой:

— Некрасиво так с матерью разговаривать, Раиса. Аксинья Федоеовна покраснела, засуетилась.

— Ты лучше, Раечка, сыграла бы нам, повеселила. Вы играете, Михаил Кириллович?

Лемяшевич никогда даже не подходил к инструменту и с раздражением подумал: «Семнадцать лет я учился. А чему, спрашивается, научился? Что я умею?»

Рая охотно села за пианино.

Лемяшевич хотя не очень понимал, но любил музыку. Любил эти стройные звуки, которые вдруг заполняют твое существо и вызывают то веселое, то грустное, то задумчивое, то приподнятое настроение. Раиса играла знакомые мелодии современных песен, а это было понятно и просто. И стало хорошо на сердце.

Окно на улицу было открыто. Он стоял у окна, облокотившись на спинку стула. Когда смолкало пианино, воцарялась необычайная тишина, с улицы не долетало ни звука. Сильно пахло влажной землей. По ту сторону улицы ярко светились окна хат. Лемяшевич представил себе, как песня вылетает из окна и несется над деревней, в поле, на луг. Кто-то остановился в полосе света на улице, слушает. Не раз и сам он вот так же останавливался перед открытыми окнами на окраинных улицах Минска. Есть какое-то свое, особое очарование, часто покоряющее даже тонких знатоков музыки, в игре таких вот любителей-музыкантов. Лемяшевич задумался и не заметил, как за пианино оказался Орешкин, а Раиса вдруг запела романс:

Орешкин аккомпанировал по нотам, старым, пожелтевшим. Но хороший романс звучал как-то неестественно, театрально, и Лемяшевичу стало неловко и обидно за девушку, он разозлился на Орешкина: «Не тому учишь».

Завуч, видно, почувствовал настроение гостя. Кончив аккомпанировать так же неожиданно, как начал, он пояснил:

— Даргомыжский. — И добавил — Люблю Даргомыжского.

За пианино снова села Рая, сама себе аккомпанируя, спела «Пшеницу золотую».

Аксинья Федосовна сидела за столом и, подперев щеку ладонью, с любовью смотрела на дочку. «Пой, пой, доченька, ты ж у меня самая красивая, самая разумная, и никто не поет лучше тебя!» — прочитал в её взгляде Лемяшевич, И вдруг он услышал другие голоса, другую песню, она возникла неожиданно, без аккомпанемента. Необычайно выразительные девичьи голоса заглушили пианино. Сперва показалось, что это радио… Нет, голоса живые, близкие, сильные и задушевные. Лемяшевич выглянул в окно и увидел напротив, по ту сторону улицы, в таком же раскрытом и ярко освещенном окне двух девчат. Это они покорили его своим пением. И, должно быть, не одного его: затихла Раиса, замолкли все в комнате.

Соседки напротив пели простую народную песню, которую Лемяшевич так любил: «Ой, не кукуй, зозуленька, поутру». Особенно приятно и радостно было слышать её здесь, в эту тихую августовскую ночь, когда вокруг пахнет хлебами и яблоками.

И вдруг — злой смех и раздраженный голос: — Трещат, как сороки. Слушать тошно! Фальшивят на каждой ноте…

Раиса стояла у пианино, гордо подняв голову, но на лице выступили пунцовые пятна, глаза стали маленькими и колючими.

Аксинья Федосовна вздохнула:

— Что за люди! Только Раечка запоет, тут и они… Это назло.

— А поют они хорошо, — сказал Лемяшевич, как бы не понимая, чем возмущаются дочка и мать. На самом деле он сразу понял их «трагедию»: девушку убедили, что она лучшая певица, талант, и вдруг — соперницы, да такие, что не признать их нельзя, что могут и первенство взять.

Раиса, не лишенная слуха, понимала и чувствовала это и потому ненавидела их.

Вот она уже возненавидела и его, Лемяшевича, за оценку, которую он дал неизвестным певицам. Бросила презрительный взгляд—что он понимает в музыке!

Орешкин сказал, сохраняя «объективность»:

— Тоже наши ученицы, Михаил… Кириллович. Талантов — полна деревня.

Улицу осветили фары машины. Мимо палисадника промчалась «Победа». Раиса бросилась к окну и, когда красные огоньки стоп-сигнала повернули направо в переулок, засмеялась:

— Бородка поехал.

Орешкин тоже засмеялся. Аксинья Федосовна, нахмурившись, заметила:

— Умный человек, а делает глупости, — и пошла на кухню. Виктор Павлович вполголоса пояснил Лемяшевичу:

— Секретарь райкома к нашей одной преподавательнице заглядывает, — и игриво подмигнул.

Лемяшевича это покоробило.

Возвращаясь в школу, он долго думал о людях, с которыми познакомился за день. И почему-то мысли все возвращались к одному и тому же — к ночному визиту секретаря райкома. Как видно, об этом знают все. Смеются… Неприлично шутят, как Орешкин. Школьникам тоже все известно, в деревне ничего не скроешь. В душе росло возмущение этим человеком, которого он видел один-единственный раз, утром в райкоме, и который понравился ему там: простой, энергичный, веселый.