Юрий Карабчиевский - Каждый раз весной
Был у нас в бригаде хороший парень Саша Румянцев, простой человек, но с какой-то странной тоской в глазах… Он говорил каждый раз весной: «Вот и почки распускаются. Скоро осень…» Такая дзэн-буддийская глубина. Откуда бы? Откуда у парня испанская грусть? Ясно, откуда. Ниоткуда. Отовсюду. Из жизни. Из смерти.
Миллиарды веков до нас — пустота и смерть, миллиарды веков после нас — пустота и смерть. Крохотная светящаяся точка пространства, бледная мгновенная отметка времени. Глядя в мощный микроскоп, Господь, наш Создатель, видит, последовательно усиливая зрение, планету, город, улицу, дом… И, сменив объектив, — совсем уже мелкое Свое порождение: щуплого нескладного червячка, с большой головой и большой бородой, ссутулившегося в углу на диване над зыбким столиком; и включив электронное увеличение, видит Он черные клавиши, белые буковки, два костлявых поклевывающих пальца, листик бумажки и черные буковки, одна к одной, одна к одной… В безграничном Вселенском Божественном Времени, в Бесконечном Масштабе, под взглядом Господа буковки исчезают навек и бесследно в тот же миг, что и появляются. И Господь усмехается той детской серьезности, с которой этот ничтожный жучок, дунуть и нет его, занимается своим бессмысленным делом; а порой заглянув в черепушку под лысиной, просто-таки смеется в голос, наблюдая, с какой уморительной важностью одна мыслишка спорит с другой завалящей мыслишкой…
Что ж, пусть будет так — если так. Позабавим, повеселим Господа!..
5
Витала ли еще твоя душа над твоим телом в тот момент, когда Анатолий Кубарь, здешний босс и ас, доктор наук, зав. кафедрой, консультант отделения, единственный изо всех моих прежних знакомых, кого я все-таки сумел отыскать, а вернее, кто сам меня отыскал, и как раз оказавшийся там, что и требовалось по высшему рангу (уж не знаю кому, тебе или мне, были в тот момент важней эти ранги), так вот, витала ли ты, видала ли ты (прости, трудно удержаться — как все, так и я…), наблюдала ли ты, как мы с ним ходили в палату, как он осматривал тебя, ощупывал, слышала ли, что он мне говорил? То была моя последняя надежда… Нет вру, единственная… Нет, снова вру: никакой надежды, то была моя первая и последняя попытка хоть что-нибудь сделать, хоть как-нибудь, кроме смены мокрых простыней, обозначить сыновнее свое присутствие…
Он когда-то хорошо ко мне относился, даже в какой-то момент почти полюбил. Нет, дружбы у нас с ним быть не могло, на первый же тест «свой-чужой» он дал однозначный ответ — чужой… Начиналось все, конечно, с приборов, с той самой медицинской аппаратуры, которую они использовали, а я ремонтировал. С отработанных, как бы нейтральных штучек: «советское — значит отличное». Все приборы делились на хорошие, то есть западные (лучшими были не американские и даже не японские, а европейские: французские, шведские, датские и, странное дело, — итальянские), приличные, то есть гэдээровские, плохие — наши и венгерские, хуже которых придумать было нельзя, разве что представить на миг, что производством медицинской электроники занялись бы кочевники-бедуины. В венгерских приборах было опасно вынуть из панельки радиолампу: обратно она уже не вставлялась или, будучи вставлена, не работала, приходилось порой менять панельку на советскую и перепаивать весь монтаж. Неисправности тоже бывали западные, то есть естественные и неизбежные — и социалистические, то есть нелепые и дурацкие. Западные: перегруженный, вышел из строя транзистор, потеряла эмиссию лампа, отработал свой срок электрод. Наши неисправности: «холодная пайка», то есть соединение без контакта, надлом провода внутри изоляции или, скажем, сопротивление в 100 килоом, на котором уверенно напечатано «10». Западные неисправности — это статистика, срок службы, наше- грубое обращение. Социалистические — это халтура, негодные материалы, дурацкая конструкция. Толя Кубарь был уже тогда замзав кафедрой неврологии, комсомольско-партийный выкормыш, но говорили — способный… Он был чужой, и дальше приборов его скептицизм ни на шаг не двигался, и однажды я сделал ему подарок, за который он меня почти полюбил. Я нашел социалистический дефект в буржуазном приборе.
Прибор был роскошный — кардиограф со струйной записью, с многоканальным электронным монитором, и как раз — итальянский. Толя все заманивал меня посмотреть, жаловался, что импульс на экране монитора выглядит сглаженным, искаженным, а на ленте записывается нормально. Я не верил, отмахивался: дилетантская блажь, но как-то все-таки зашел, посмотрел: все так и есть. Генератора импульсов под рукой не было, я попросил батарейку, взял два резистора, спаял делитель и стал подавать скачки напряжения поочередно, на вход монитора и на вход самописца. Разница была очевидна. На самописце — скачок как скачок, прямой угол, четкая встреча в одной точке горизонта и вертикали. На мониторе — никакого угла, вертикаль мягко, округло переходит в горизонтальную линию. Ясно: где-то работает сглаживающая паразитная емкость. Смотрю схему. На входе — один конденсатор. 470 пикофарад, емкость ничтожная, влиять он никак не может: что он есть, что нет его, вроде без разницы. Все же снимаю крышку, легко нахожу: круглый, красивый, иностранный, — отпаиваю — просто так, для очистки совести. Подаю скачок и глазам не верю: все как надо, угол как угол, прямой и резкий, даже еще с маленьким острым выбросом. Открываю свою жестяную коробочку из-под черной икры с мелкими деталями, нахожу наш советский слюдяной, плоский, образца 40-х — 50-х, впаиваю, проверяю — все, кончено, о‘кей. Закрываю крышку, подключаю кабели, надеваю на себя самого электроды, красный — на правую руку, желтый — на левую, зеленый на левую ногу, черный — на правую… (видишь, еще не забыл…) и зову Толю, показываю, он рад и доволен. «Случается, — говорит он, — на старушку прорушка. Я в тебе был уверен!»
Но я показываю ему конденсатор — заграничный, импортный, итальянский, яркий, красивый, как детская игрушка — емкость которого оказалась раз в пятьдесят или, может быть, в сто больше, чем итальяшками было написано… И тогда он уже не просто рад и доволен — тогда он счастлив. «Ну, ошиблись, — говорит он, дрожа от восторга, — ну, ладно, бывает. Но ведь и не взглянули ни разу, не проверили хотя бы по калибратору! Вот тебе и капиталисты говенные, вот и Запад вонючий. Почище наших… Но ты… Нет, брат, ты просто гений. Пошли отметим. Как раз родич одной больной поднес мне сегодня армянский, отборный — „Ахтамар“ называется…»
Я надеюсь, мама, ты все поняла? Ремонтные байки — они ведь совсем как охотничьи, та же простая последовательность, та же мораль… Не все поняла? Ну, как же? Теперь-то, оттуда — ты все должна понимать во всех областях. А иначе — какой смысл, зачем же тогда?..
Ах, сынку, — скажешь ты, — не надоело еще? Так и будешь каждый раз удивляться отсутствию смысла? Нет его, родной мой, нет его высшего, дальнего, конечного и всеобщего. Он бывает только на коротком участке, в легко обозримом пространстве и времени. Вот: на клавишу нажать — для чего? Чтобы букву поставить. А букву зачем? Чтобы к ней — еще букву. И следующую, и еще одну — чтобы слово. А слово — чтобы другое слово, чтобы фраза, абзац, страница, глава. Чтобы книга… Но это уже — предел, потому что — зачем книга — уже не скажешь, а попытаешься — непременно соврешь, обманешь и себя и других. Лучше не надо… И как раз это: «Лучше не надо!» — единственная мудрость, которая там открывается. Когда уже поздно, когда уже нечем и нечего, вот тогда и обнаруживается, что лучше было не надо…
Мы тогда с ним здорово наклюкались у него в кабинете, празднуя итальянскую глупость и нашу находчивость. «За русскую смекалку!» — остроумно шутил Толя, чокаясь граненым стаканом и громко смеясь. Он тогда достал вторую бутылку, уже попроще, четыре звездочки, но тоже армянского. Кончилась и она. Он развел спирт. Мне уже больше не шло, я стал потихоньку, пока он, зажмурившись, пил, выливать в цветок, объявившийся рядом, у локтя, на подоконнике. Стояла неподвижная июльская жара, вентилятор поворачивался на столе, обозревая комнату, но так был настроен, что против моего лица задерживался лишь на краткий миг и уносил все свои зефиры хозяину. Ему, впрочем, было нужнее — он был полноватый, крупный, не то, что я… Он снял халат, остался в рубашке. Закусывали двумя половинками яблока и белым, давно нарезанным черствоватым хлебом из больничной столовой. Шел вязкий разговор о евреях и русских, о том, что те и другие бывают хорошие. Я все ждал неизбежного «но», и оно объявилось. «Но ваши евреи, — сказал после паузы Толя, — все молодцы, друг друга поддерживают, а наши русские суки — нет!» Я вяло возразил насчет тех и других. Толя тут же начал, вдруг обретя почти трезвую четкость, рассказывать мне историю-притчу, которую я уже где-то однажды слышал. Как один простой русский парень оказал услугу («неважно, какую») одному еврею, и тот в благодарность написал ему тут же записку. Сказал: «Попадешь в беду — дашь любому еврею, и он все для тебя сделает!» И тот в самом деле попал в беду («неважно, какую») и увидел еврея, и вспомнил, и вынул бумажку, показал еврею, тот всплеснул руками и обнял его, и повел и помог, и наградил, и тоже написал бумажку — для будущих случаев, условный знак от еврея — еврею…. «Что ж там было написано, — спрашиваю, — в этом письме?» (Я уже спрашивал однажды у кого-то другого и знал, что сейчас услышу тот же ответ.) «Откуда ж мне знать, там — на еврейском!..» — «На каком еврейском, на иврите, на идише?» — «Ну это уже тебе виднее. На каком языке пишут евреи?» — «Да пишут по-разному, кто как умеет. Да ведь никто не умеет. Сколько, ты думаешь, евреев в России могут читать-писать по-еврейски?» (Теперь бы, наверное, я так не спросил, теперь могут достаточно многие, но тогда, и верно, кто мог писать хотя бы на идише? Да, ты могла, но даже из твоего поколения — единицы, не так ли? А уж иврита — никто не знал…) — «Как хочешь, — сказал мне Толя, — но все это — чистая правда. Мне этот парень сам и рассказывал». — «Ты уверен?» — «Ну, не сам, друг его, я его знаю, он врать не будет… Да чего ты привязался, я же не в обиду, я наоборот говорю, в похвалу. Евреи друг за друга горой, а наш русский Иван-дурачок сам же своему и подставит ножку. Вот оттого мы так и живем». — «Ты считаешь, я живу лучше тебя? У тебя какая зарплата?» — «Ну, ты не в счет, какой ты еврей…» И так далее и так далее. Потом он уронил голову на руки, поспал с минуту, встрепенулся и сказал: «Все! Пора по девочкам. Я угощаю. Кто у нас сегодня дежурит в ночную?» Сдвинул остатки хлеба с настольного стекла, потыкал слепым пальцем, поводил ногтем: «Ну вот, Вера, и Нина — как раз что надо…» Снял трубку с аппарата без диска: «Нина? Ну, как дела? Гуляев?.. Ничего не придумывай, гони физраствор с глюкозой. Селезнева дышит? Ну, молодец. Оставь на посту Лиду и зайди ко мне. И Верочку прихвати, поняла?»
