Леонид Сурин - Летним вечером
«Это невыносимо! — в отчаянии думала она. — Без него мне не жить! Сбываются же иногда сны, — подбадривала себя Анна Павловна, — почему же не попробовать и это, колдовство».
И когда Виталий Васильевич пришел, наконец, домой, Анна Павловна, краснея и презирая себя, все-таки не смогла удержаться от искушения.
— Витя, что-то тебя парикмахер нехорошо подстриг. Я только сейчас заметила. Дай, я вот тут сзади чуть подрежу, — сказала она, подходя к мужу с ножницами.
А утром, когда Виталий Васильевич ушел на работу, Анна Павловна снова отправилась к колдунье.
Старуха пристально взглянула на нее и, поняв, что посетительница принесла все, что велено было, сразу приступила к делу.
Пересмотрев все яйца на свет, она выбрала одно, разбила и, вылив его в тарелку, долго глядела в нее, качая головой и чмокая губами.
— Волосы принесла? — спросила она, наконец.
Анна Павловна молча протянула их. Старуха зажгла свечу, поставила ее на пол и, взяв Анну Павловну за руку, трижды обвела вокруг, шепча какие-то слова, из которых нельзя было понять ни одного. Потом, выпустив руку Анны Павловны, старуха бросила волосы в огонь. В комнате запахло паленым.
— Сгинь, сухота-печаль! Сердце, отворись! — громко произнесла она с той торжественностью, с какой сказочный Али-Баба из «Тысячи и одной ночи» произносил свое знаменитое «Сезам, откройся!»
— Все! — сказала колдунья минуту спустя и, загасив свечу, протянула сухую костлявую руку: — Деньги давай. И ступай домой, голубка. Все теперь в твоей жизни наладится.
Анна Павловна машинально протянула пять сторублевых бумажек. Старуха проворно схватила их цепкими пальцами, и на какой-то миг в лице ее мелькнуло хищное довольное выражение. Она быстро пересчитала деньги и сунула их под скатерть.
Медленно, словно слепая, нащупывая под ногами почву, Анна Павловна вышла. Как в полусне ходила она по комнатам, бессознательно трогая предметы, переставляя их с места на место. Так же машинально подошла она к приемнику и включила его. И вдруг остановилась посреди комнаты, пораженная.
— Инженера Виталия Васильевича Солодовникова… — сказал мягкий, спокойный голос диктора местной радиостанции.
Если бы среди ясного неба к ногам Анны Павловны ударила молния или вдруг внезапно произошло землетрясение и земля разверзлась бы перед нею, — она была бы потрясена меньше.
Оцепенев, она стояла не шелохнувшись посреди комнаты, прижав руки к груди, а диктор продолжал:
— Коллектив цеха, возглавляемый этим талантливым инженером, добился новых производственных успехов и в предельно короткий срок освоил очень нужную для народного хозяйства страны турбину. Не щадя сил, все рабочие и инженеры цеха трудились над выполнением почетного заказа. Они оставались после смены, забывали подчас об отдыхе, и героические усилия большого коллектива увенчались успехом. Все трудящиеся нашего города от всего сердца поздравляют этот славный коллектив с замечательной трудовой победой. Сегодня турбина будет отправлена на одну из новых гигантских гидроэлектростанций.
Только тогда, когда из репродуктора полились бравурные звуки марша, смысл услышанного начал постепенно доходить до Анны Павловны. Она охнула и опустилась на диван.
Сколько просидела так, она не смогла бы сказать. Вывел ее из оцепенения телефонный звонок. Какой-то незнакомый мужской голос спрашивал, дома ли Виталий Васильевич, и просил передать ему поздравления от горкома партии. А потом звонили еще и еще, и Анна Павловна едва успевала отвечать на поздравления.
…Виталий Васильевич пришел домой, как всегда, бодрый, веселый и шумный.
— Поздравь меня, хорошая моя, — раздеваясь, сказал он. — У меня сегодня такая радость!
Анна Павловна глянула в его усталое и счастливое лицо, и радость, и гордость за него, близкого и родного, и мучительный стыд за свои подозрения и за все происшедшее такой горячей волной ударили ей в голову, что она не выдержала, бросилась к мужу и, спрятав на груди его свое пылающее лицо, заплакала.
— Ну, что ты? Что ты? — удивленный и растроганный, бормотал Виталий Васильевич, гладя ее волосы. — Ну, перестань, успокойся.
— Я так рада… так рада за тебя, — сквозь слезы шептала она, дрожа и прижимаясь к нему всем телом и не смея поднять глаз.
Потом они пили чай, и Виталий Васильевич то и дело бегал к телефону, чтобы отвечать на новые поздравления…
* * *…Неделю спустя Анна Павловна встретила возле магазина Марину Львовну.
— Здравствуй, здравствуй, милочка, — как ни в чем не бывало весело защебетала Марина Львовна, норовя чмокнуть Анну Павловну в щеку. — Ну, поздравляю, поздравляю. Слышала обо всем. Я так рада за тебя! Я всегда говорила, что твой Виталий — талант. Говорят, он получит большую премию?
Анна Павловна оглядела расплывшуюся фигуру Марины Львовны и тихо проговорила, задыхаясь от переполнявшей ее ненависти:
— Ты просто злая сплетница. Я прошу тебя никогда больше не заходить ко мне.
Круглое жирное лицо Марины Львовны вытянулось. Она раскрыла рот, собираясь что-то сказать, но Анна Павловна резко повернулась и, не оглядываясь, пошла прочь.
ПРИЯТЕЛИ
Илья, худенький темноглазый мальчуган лет двенадцати, сидел под навесом ветхого сарайчика и уныло ковырял носком ботинка мокрую землю. Рядом сидели его приятели Сережка и Витька и тоже невесело посматривали друг на друга.
Уже целую неделю моросил мелкий нудный дождь. Серое небо затянуло такой плотной и мутной пеленой, что во дворе наступили сумерки, хотя был всего пятый час. Порывами налетал ветер, гремел железным листом на крыше, шевелил голые ветки деревьев, и казалось, что деревьям тоже грустно и они печально шепчутся, вспоминая ушедшее лето.
Нет, невесело жить на свете в такую погоду, особенно когда уроки уже сделаны, пионерский сбор перенесли на будущую неделю и заняться решительно нечем.
Открылась дверь подъезда, вышла из дома старая бабка Мануйлова, которую мальчишки называли Мануйлихой, и, согнувшись, прошаркала по двору калошами, как всегда ни на кого не глядя. Должно быть, пошла в магазин. Жила Мануйлиха с дочерью в четвертой квартире. Летом дочь неожиданно заболела и умерла, и осталась старуха одна-одинешенька и еще больше сгорбилась и согнулась.
Илья проводил ее взглядом и кивнул на груду поленьев, беспорядочно сваленных возле забора:
— Мануйлихе сегодня дров привезли.
— Знаем, — нехотя отозвался Сережка, и снова под навесом воцарилось молчание.
Илья задумчиво почесал подбородок, и лицо его оживилось. Он повернулся к приятелям:
— Давайте, ребята, распилим дрова Мануйлихе.
— Верно! — подхватил Витька, и глаза его загорелись. — Видел я сегодня из окна, как она дрова колола. Тюкнет топором, а топор из рук вываливается.
Сережка презрительно сощурился и поглядел на друзей с откровенной насмешкой:
— Вы спятили, что ли, оба? Мануйлихе дрова пилить! Да я лучше умру десять раз, чем распилю ей хоть полено.
— Как хочешь, — сказал Илья. — А мы будем. Верно, Витя?
— Конечно, распилим, — согласился Витька и тут же побежал за пилой и топором.
Сережка недовольно нахмурился и отошел в сторону. По правде говоря, и он согласился бы помочь кому угодно, но только не Мануйлихе. По его твердому убеждению, вредней и злее этой старухи не было в целом свете. Многим мальчишкам доставалось от нее, но это были сущие пустяки по сравнению с тем, что вытерпел из-за Мануйлихи Сережка.
Летом, например, он сделал из фанеры планер. Очень красивый получился планер. Сережка выкрасил его красной краской и запустил во дворе. Планер взмыл вверх, но то ли ветер на него подул сбоку, то ли руль отогнулся, но планер вдруг сделал красивый разворот и ткнулся в Мануйлихино окно.
Стекло разбилось вдребезги, Мануйлиха пожаловалась сережкиной матери, и Сережка пережил много неприятных минут.
Странный народ эти взрослые. Как будто он нарочно разбил стекло!
А в конце августа случилась новая неприятность, которую Сережка до сих пор не мог вспомнить без горечи и обиды.
Он с мальчишками играл тогда во дворе в футбол и так сильно ударил по мячу, что тот перелетел через забор в огород и упал между грядок с морковью.
Сережка перелез за ограду и выбросил мяч, но как раз в это время во дворе появилась Мануйлиха. Увидев Сережку возле своих заветных грядок, она замахала руками и побежала к нему, отчаянно ругаясь и не слушая никаких объяснений. Сережка успел перескочить через забор, но это не спасло его.
За ужином мать сказала с укором:
— Что ж это ты, милый сын, старушкиной морковкой надумал полакомиться? И не совестно тебе! Ведь большой уже! Или голоден?
Отец длинных разговоров не любил. С шумом отодвинув пустую тарелку, он отрубил коротко и внушительно:
