Анатолий Тоболяк - Откровенные тетради
— Заходи, пожалуйста.
— Зайду!
Уверена, что он зашагал по своим делам в обычном добродушном и безоблачном настроении.
А мы брели, как странники в пустыне. Спустились в безводный бассейн, где раньше бесились лягушки, теперь же в швах между бетонными плитами затаились ящерицы; мы шаркали ногами по мелким камешкам… Сколько бездельных, замечательных часов я провела тут, на нашем пляже, всегда грязном, в сигаретных окурках, горластом и опасном для девчонок-новичков, над которыми измывались компании подростков! Как бездумно кувыркалась в прохладной воде, сильно пахнущей хлоркой. До какой немыслимой черноты загорала! А это острое чувство своей молодости, свежести и крепости тела, когда идешь по песку, вся еще мокрая, и каждая капля, испаряясь, так и потрескивает, кажется, на коже, и тебя провожают взгляды и восхищенное прищелкивание языком! Неужели все это было совсем недавно, а не во тьме веков?
Удивительно, как мало мне было нужно! Вся глубина той моей жизни измерялась нырком с деревянного мостка в воду, и вся ее полнота — взмахами рук, умелыми саженками…
2
Только на пятый день нам разрешили навестить отца.
Вадим все это время почти не выходил с веранды, читал там, спал и даже еду себе туда таскал. А я закрылась в своей комнате, точно в монастырь себя заключила, и появлялась на кухне лишь затем, чтобы приготовить обед для матери и Вадима. Самой есть совершенно не хотелось; я только пила и пила воду, словно загнанная лошадь. И все время прислушивалась к телефонным звонкам. Лишь зазвонит в прихожей — я бросаюсь туда как сумасшедшая и срываю трубку. Но звонили то мамины знакомые, то с отцовской работы, а Максим молчал.
Конечно, я могла сама ему позвонить (он мне оставил три номера — Махмуда, у которого жил, свой рабочий и домашний) и даже сходила на почту и купила разовый талон, но все тянула. Мне нужно было, чтобы он сам меня вызвал, сам.
Ожидание — это, оказывается, такая пытка, что лучше уж, если каленым железом жгут или ногти рвут, чем вот так сидеть и вслушиваться в тишину. Вот досчитаю до тысячи… до двух тысяч — и в прихожей зазвонит телефон. Нет, тишина!
«Просто, — думала я, — он живет в другом измерении. Для него прошло всего пять дней, заполненных работой, быстрых, хлопотливых, и он не понимает мучительной протяженности моих часов и минут. Разве можно его за это винить?.. А еще вероятней — хваталась я за новую мысль, — он боится звонить. Ну конечно! Его звонок может навредить мне — вот как он думает, — усугубить и без того тяжелую обстановку в нашем доме. Поэтому тишина».
Так я металась по комнате, часами стояла перед окном (а небо, как назло, было голубое, безоблачное — лети куда хочешь!).
Мама вернулась с работы и зашла ко мне в комнату. Я лежала на постели в платье и туфлях, лицом в подушку. Она постояла рядом и тронула меня за плечо.
— Ты спишь?
Тоскливо и обреченно я подумала: «Ну вот, не выдержала. Сейчас начнется… Ненадолго ее хватило».
Я поднялась, взяла с тумбочки свою сумку, достала пачку сигарет (купила, когда ходила на почту за талоном) и закурила. Только потом взглянула на маму и грубо бросила:
— Ну, что?
Ее лицо опять меня напугало: такое осунувшееся, изможденное, в морщинах. И руки она держала, как старуха, сложив на животе, и смотрела как-то по-старушечьи мудро и печально.
— Да я ничего… — пробормотала она. — Устала немного… — И присела на краешек кровати.
Я тут же затушила сигарету в цветочном горшке. Сигарета нужна была мне с другой мамой, не с этой.
— Мама, что ж нам делать? — жалобно вырвалось у меня.
— Да что теперь делать, дочка? — негромко ответила она, разглядывая свои руки. — Бога молить, чтобы папа выздоровел.
— Как ты говоришь… Это не поможет — бога молить.
Мама улыбнулась бледными, некрашеными губами. Вся она была какая-то тусклая, серая.
— Да уж тут, Лена, за что угодно ухватишься, когда так сложилось… Я думаю, какой-то надзор свыше за всеми нами все-таки есть. Мы с папой жили неладно, себя мытарили и вас, вот и наказание. Все бы назад вернуть, дочка! — вздохнула мама.
Мне стало ужасно тяжело. Лучше бы она проклинала меня, чем так беззащитно каялась.
— Ничего, мама, ничего… — забормотала я. — Все еще будет хорошо. Вот папа поправится, начнете сначала.
Не помню, чтобы мы когда-нибудь так разговаривали…
— У тебя-то хорошо ли? — всхлипнула она и посмотрела мне в лицо покрасневшими глазами.
— Я не знаю, хорошо или плохо, мама. Я его люблю и не раздумываю.
— А он как? Он тебя…
— Он старше меня, мама. Уже женат был. У него все иначе. Но он меня тоже любит, я чувствую.
— Дай бог! Дай бог! — Глаза у мамы налились слезами. — Мы ведь тут тебя проклинали… дураки. Это от эгоизма, Лена. Раз мы вырастили, значит, должно быть по-нашему. А нас-то самих разве наши родители не вырастили? Мы больно их слушались? Свою судьбу не сумели устроить, а за тебя хотим жить. — Эти слова совсем уж были немыслимы для мамы. Я смотрела на нее во все глаза, как на какое-то чудо. — Главное, дочка, чтоб у тебя все сложилось. А мы поможем, теперь поможем. Жизнь научила. Только бы папа выздоровел.
— Ох, мама! — сказала я. И все. Больше слов не нашлось.
Потом уже было свидание с отцом. Мы пошли в больницу втроем, но Вадим всю дорогу шагал далеко впереди нас, будто не хотел иметь с нами никакого дела.
В приемном покое нам выдали белые халаты. Угрюмая медсестра проводила в палату, буркнув у дверей, чтобы долго не задерживались.
В маленькой комнате было две кровати, но одна пустовала. На другой лежал человек; в нем я с трудом узнала отца. Вся голова и лицо его были перебинтованы, только глаза смотрели на свет да рот был не прикрыт повязкой.
Мы молча остановились около кровати. Отец разглядывал нас с каким-то странным, напряженным вниманием, медленно скользя взглядом по нашим лицам.
— Господи! — вырвалось у мамы. Она стиснула руки на груди.
Губы у отца дрогнули и вдруг скривились в жалкую улыбку.
— Все тут… — вымолвил он слабым голосом. — Хорошо…
Около кровати стоял стул. Мама быстро опустилась на него, точно ей подрубили ноги. Наклонилась совсем близко к забинтованной маске и плачущим, кликушеским голосом запричитала:
— Бедный ты наш! Что ж ты с собой наделал!..
— Мама, — поморщился Вадим. — Перестань.
Отец кончиком языка облизнул губы.
— И Ленка тут… — донеслось до нас. — Хорошо…
— Как ты чувствуешь-то себя? Мы с ума сходим! Господи! — плакала мама.
— Перестань! — повторил Вадим. — Ну перестань. Здравствуй, папа.
— Здравствуй, Вадим… Вот видишь, как я… С того света вернулся…
— Руки-то, ноги как? Хоть целы? — совсем потерялась мама.
Все говорили, только я не могла вымолвить ни слова. Онемело стояла, глядя на незнакомую фигуру в бинтах, и одно словечко долбило голову: «Достукался, достукался…».
Кое-как мама пришла в себя и начала рассказывать, что с работы отца все время звонят, справляются о его здоровье, что соседи сочувствуют, что…
Мы и пяти минут не пробыли в палате, как вошла та же медсестра и замахала на нас рукой, будто на мух, выгоняя.
— Да хоть немножко еще, — взмолилась мама. — Я вам заплачу, сестра. Разрешите!
— Нельзя, нельзя! Уходите!
Мы попрощались с отцом и потянулись к двери.
— Ленка, — слабо позвал он меня. — Как у тебя-то дела?..
— Все в порядке, папа. Не волнуйся.
Это было единственное, что я смогла сказать.
— Ну, хорошо… я рад… — выговорил отец и закрыл глаза.
И вот я заказала квартирный номер Максима. Почему квартирный? Сама не знаю. Мне казалось, что его жена уже должна уехать. Выбрала такое время, когда он мог наверняка быть дома, — одиннадцать вечера. Мама уже заснула на своей тахте в большой комнате. У Вадима на веранде еще горел свет: он читал.
Я села около столика в прихожей и стала ждать.
Я сидела тихо-тихо в темноте. Вскоре Вадим в трусах и майке вышел с веранды в туалет, налетел на меня и отпрыгнул с испуганным и злым шепотом:
— Расселась тут!..
Я ничего не ответила, только подобрала ноги под стул, чтобы он не споткнулся на обратном пути. Ситуация была дикая. Неправдоподобная. Скажи мне кто-нибудь еще недавно, что я буду вот так ночью сидеть в темноте около телефона в тревожном и нетерпеливом ожидании, — посмеялась бы над такой фантазией! А вот сижу, как послушный солдатик по приказу высшей силы… Вот сейчас телефонистка набирает его номер! Вот сейчас зазвонит!.. Вадим прошел назад на веранду. Я не шелохнулась.
Телефон зазвонил минут через сорок, причем так внезапно, резко и пронзительно, что я подскочила на стуле. Бросилась к двери, закрыла ее, сорвала трубку и закричала:
— Максим!
Спокойный голос телефонистки устало произнес:
