Тамаз Годердзишвили - Гномики в табачном дыму

— Подумаешь, не девушку ведь — дядю впустил, не мог же человека на улице оставить, если в гостинице не устроился.

— Нашли время вспоминать!

— Эх, был бы я директором, заменил бы вас молоденькими и хорошенькими! Набрал он вас тут, старушек!

— Молоденьких сам находи! Потрудись и найдешь.

— Выходит, мало тружусь! — рассмеялся я. — А что в моем номере делается, красавицы?

— Твой номер убран, все выстирано, выглажено… Идем, сынок, идем.

Хозяйка пошла впереди, отперла комнату № 206. В гостинице всего-то сотня номеров — мой на первом этаже, но по директорской прихоти они пронумерованы произвольно. Наш директор крупный ученый, истинный ученый и очень любит забавляться. Видно, в веселом настроении пребывал, когда занимался нашей гостиницей.

— Снимешь грязное, сложи тут на стульчике, заберу после, — сказала хозяйка и самолично приготовила мне ванну.

Я достал из шкафа чистое белье, выбрал сорочку и прошел в ванную. Музыкальная программа для ванной определена мной раз и навсегда — я успеваю исполнить каватину Фигаро и «Элегию» Массне. Ванная наполняется ароматом хвои — бережет врач твою нервную систему, Гурам! Врач. Чего я вспомнил врача? Видно, примется за меня с утра… Что ж, объект наблюдения в вашем распоряжении, дорогой Даниил. Милый, нужный человек! Но пойми, тяготит твоя опека, твое излишнее внимание. И у меня ведь нервы. Ты бережешь мое здоровье, но одними хвойными ваннами не успокоить нервы. А хозяйка, видишь, неукоснительно выполняет твои указания. Ладно, проявим послушание. Ну-ка, в ванну! Не спеши, осторожно, вода горячая! Нет, тебе кажется, Гурам, температура измерена. Сто пятьдесят дней горячей водой только голову мыл, отвык от нее. Давай, давай, вытянись, поблаженствуй. Думаешь, и твой дед в Москве хвойные ванны принимал да не выдержал хорошей жизни, оттого умер? Бедный дед, не баловала его жизнь. А отец?.. Не без твоей вины, Гурам, ушел из этого мира огорченный, сетуя на судьбу. Нет чтобы жениться, порадовать старика внуками, в тайгу махнул — работа ждала, видите ли! Да, работа! А что? Главное, для человека — работа, дело. Разве не так? Так, конечно, но когда отец умер, тебе даже сообщить не сумели, без следа затерялся в тайге с Юрием Александровым. Неопытны же были мы тогда! Хотя что опыт — с тайгой всегда надо быть настороже.

Стук в дверь. Значит, пора. Лежать дольше не следует, вредно. Хозяйка ждет за дверью, не отойдет, пока не зашумит душ. Что ж, я не враг себе: как ни приятно, больше дозволенного лежать не стану. Видишь, Даниил, как покорно следую твоим указаниям, помогаю тебе продлить нашу драгоценную жизнь. Но надолго ли? Долго ли смогу я продержаться? Настанет, вероятно, час, когда сдам позиции, не смогу уже сам справляться. Приду тогда к тебе и препоручу себя твоим знаниям и медикаментам. Слышишь, Даниил?! Но, по-моему, тебе, проницательному и наблюдательному, и без меня все известно. Чем иначе объяснить чрезмерную заботу и внимание со стороны наших «старушек»? Неужто только привязанностью и любовью?

Ария Фигаро допета. Я одеваюсь и звоню в парикмахерскую. Там ждут меня. Прекрасно.

Лицо мое скрывается под пеной, и в большом зеркале сияют одни глаза.

— И не сбрить твою щетину! — сетует парикмахерша.

— Пятимесячная борода!

— Пятимесячная щетина!

— Зато кожа нежная.

— Нежная!

— Не ворчи, постарайся сделать меня красавцем. Вечером с ребятами встречаюсь.

— С ребятами или девочками?

— Будто не знаешь.

— В «Волге»?

— Кроме «Волги», нигде не готовят шашлыка по-нашему!

Вернувшись в номер, надел белоснежную сорочку. Старательно повязал галстук, вырядился в лучший костюм. Галстук слишком давил, пожалел себя и расслабил узел. Достал часы из письменного стола. Как обычно при моем возвращении, они показывали пять часов. Раньше я думал, что такое их «постоянство» — намек на роковой характер этого часа в моей жизни, но потом сообразил — завожу их всегда в одно время, ну и останавливаются, ясно, в одно время, когда я уезжаю в Сибирь.

Который же теперь час? Спросим у телефона. Восемнадцать часов семь минут.

Пешком до метро — минут сорок. Загляну на почту за письмами — это минут двадцать, если не будет очереди. Там же отвечу на них. Точнее, на мамины письма, других не ожидается. На это понадобится минут пятнадцать. Оттуда до «Волги» полчаса, без четверти восемь буду на месте. Итак, в путь, Гурам!

Вахтер открыл двери.

— Поздно вернусь, старина!

— Я на дежурстве, спать не собираюсь, — успокоил он меня, показывая прокуренные зубы.

— Счастливо оставаться.

— Вас машина ждет у ворот.

— Врач у себя?

— Да.

— Старается! Машину для меня вызвал! А я предпочитаю пешком. Передай шоферу, пусть отдыхает.

— Хорошо, как вам угодно.

Эх, Даниил, Даниил, плохой из тебя соглядатай…

Но, видно, чуешь — ненадежный я объект для твоих наблюдений. Эксперимент в естественных условиях… И все же я сам… пока что я — сам… Сам постараюсь справиться.

Большую услугу оказал приезжим грузинам замечательный русский архитектор Иван Иванович Рерберг: в самом центре Москвы, на улице Горького, возвел Центральный телеграф, кратко именуемый всеми «Ка-девять». Где будешь? Где встретимся? Куда тебе писать? Ответ один — «Ка-девять». Сюда сходятся приезжие, встречаются по делу и без дела. Бездельники, кстати, собираются здесь для «деловых» переговоров, а деловые люди и просто так заходят, поболтать со знакомыми.

Письмо от мамы коротенькое — она жива, здорова, только обо мне тревожится. А я из-за тебя переживаю, мама, бедная ты моя! За двенадцать лет всего три раза удалось тебе меня повидать, потому что девять раз приходилось проводить отпуск в санатории с «профилактической» целью. Но об этом ты никогда не узнаешь. А знала бы, что грозит твоему сыну, так в железную обувь обулась, железный посох взяла и пустилась бы искать меня по всей тайге. Одним утешаешься — гордишься мной, важным делом занят твой сын… Как хочется повидать тебя, мама! И еще мечтаю — не видеть бы тебе больше горя…

«Моя родная мама!

Сегодня приехал в Москву и получил твое письмо. Не представляешь, как обрадовался. И тут же на почте отвечаю. Я здоров, крепок как кремень, ем хорошо, аппетит — волчий. Все еще не женился. Ни в чем не нуждаюсь. Одет, обут, все есть. В Москве пробуду дней десять; напиши, если что нужно. Хотел бы повидать вас всех, думаю, скоро встретимся. Скоро — значит месяца через три-четыре. Что у вас нового? Обо мне не беспокойся, ни о чем не тревожься, мамочка! Следи за газетами, не сегодня завтра о нас на всю страну заговорят.

Выходя из телеграфа, я столкнулся с дородной грузинкой солидного возраста, обвешанной покупками, — застряла в дверях, да еще в тех, через которые выходить положено.

— Доброе дело сделал для нас Рерберг, верно, мать?

— Ты мне говоришь, дорогой?

— Да. Иван Иванович Рерберг, говорю, великий русский архитектор.

— Не знаю, я на три дня приехала.

Чего я к ней пристал, спрашивается.

Может, помочь нужно, мать?

Оказалось, нужно. Стал звонить ее мужу в гостиницу. Еле дозвонился и чуть не опоздал в «Волгу». Игорь уже искал метрдотеля, демонстрируя свой красный пропуск официантам и возмущаясь:

— В кои веки человек в Москву приехал, пять месяцев тут не был, посидеть у вас захотел, а вы место найти не можете?!

Трио блондинов твердо надеялось на умение Игоря. Не сразу, но все-таки добился он столика. Зато не успели усесться, как подлетел знакомый официант:

— Меню прежнее?

— Мне бы его память… — помечтал один из блондинов.

— Салют, лейтенант! — приветствовал я официанта.

Мы единодушны — остановили свой выбор на любимой «Старке». А что подходит к «Старке», официант и сам отлично знал. Поллитровой «Старки» хватает на три тоста, иначе говоря — каждому достается по тридцать три грамма за раз.

Водка требует деликатного отношения: хочешь вкусить ее, ощутить — хватит за раз одного глотка! Еле приучил своих друзей пить из маленьких стопок. Пропустив первую стопку, мы молча и усердно принялись за еду, а после третьей возжаждали слова. Все бурно высказывались, и очень скоро выяснилось, что мы по-прежнему, по-братски, любим друг друга, хоть и не являемся сыновьями одной матери. Когда же наш постоянный тамада, Игорь, предложил очередной тост за «наше дело», трио блондинов пустилось в пространные рассуждения и со своей стороны провозгласило тост за неколебимый союз геологов с физиками и химиками, за союз с экспериментаторами. Тост был дельный и вылился в целую дискуссию, и, признаюсь, небесплодную: я, Игорь, Юрий Александров и директор института «получили» премию. Премию тут же распределили, причем директору выделили, конечно, меньшую часть, и, довольные этим, долго смеялись. Вообще-то благородства мы явно не проявили — комплексная тема «наш элемент» как-никак детище директора, возникла по его идее и инициативе. Последующие тосты и дальнейшее развитие затронутой темы показало, что каждый из нас вынашивает идеи всемирного значения, направленные на благо всего человечества. Игорь доверительно обрисовал захватывающую картину бурного развития одной области физики, если, разумеется, запасы руды нашего месторождения будут достаточными. Трио блондинов лелеяло мысль о целой серии химических экспериментов, если, разумеется, запасы руды нашего месторождения окажутся достаточными. Однако я подсек им крылья, остудил их пыл, заявив: руда в разведанном месторождении содержит «наш элемент» в значительных количествах и примеси — весьма незначительные, но на увеличение запасов руды пусть не очень-то рассчитывают. А потом сжалился и обнадежил их — все-таки попытаюсь, говорю, разведать новые залежи, не падайте духом. Это развеселило их, и прозвучала здравица в мою честь — столь великодушного, находчивого, энергичного! Потом мы занялись футболом и наконец переключились на вечную тему мужских разговоров, и было высказано немало остроумных соображений о женщинах в форме содержательных тостов. Из участников застолья один я был холостяком, что, естественно, тоже стало предметом дискуссии, и ребята дружно заключили, что я достоин сочувствия и сострадания. Однако ясно чувствовалось — завидуют мне втайне, сокрушаясь об утраченной свободе. Я все же дал слово, что через год у моей жены будет ребенок. Стол наш между тем постепенно обретал грузинский вид — появились жареный сулгуни, жареная форель, шашлык. Пир завершился шампанским и фруктами.