Иван Сотников - Свет всему свету

Когда Яков собрался на ужин, к нему в окоп спрыгнул Самохин:

— Здравствуй, Яша!

— Леон! — вскрикнул Румянцев. — Какими судьбами?

— Чуть не с того света, Яша, — рассмеялся Леон. — Видишь ли, Жаров чуть было не расстрелял меня, да вовремя опомнился, — вышучивал он свои злоключения. — А потом взял и назначил в полковую разведку. Так что опять вместе.

Ужинали не спеша. На столе дымилось жареное мясо, подогретые консервы.

— Грамм по сто выпьем? — Яков снял со стены фляжку.

— Ради встречи не грех и прибавить.

У Якова смешались все чувства. Он рад и не рад этой встрече. Как все будет теперь?

За ужином Леон увлеченно рассказывал об армейской разведке, о пленных, о подвигах солдат. Отчаянные люди. С ними на любое дело не страшно.

Удрученный Яков не хотел, чтобы Леон заметил его состояние, и больше молчал.

Леона подмывало спросить про Таню, но он сдерживался.

— Таню видел? — не выдержал наконец Яков.

— Нет. Как она, ни в кого не влюбилась?

— Не знаю... — смутился Яков.

— А ты все любишь ее?

— Все люблю.

— Таню тебе не отдам.

— Я тоже не уступлю, Леон.

— Выходит, дружба дружбой, а табачок врозь, — усмехнулся Самохин и налил понемножку в кружки.

— За Таню, — поднял Яков кружку.

— За мою Таню! — заупрямился Леон.

— За ее счастье! — не уступил Яков.

И они расстались, возбужденные и недовольные друг другом.

Румянцеву хотелось узнать, как отнесется Таня к тому, что Леон снова в полку? Особенно после сегодняшнего вечера. Нет, он не может ждать до утра, он должен увидеть ее сейчас же.

Таню он застал у старшины за ужином.

— Слышала, Самохин у нас?

— Да? — вспыхнула девушка. — И надолго?

— Назначен в полковую разведку. Ты рада?

— Конечно, — смутилась она, — ведь он свой в полку.

Старшина вышел, и они остались вдвоем. Растерянно помолчали. Якову очень дорога Таня, дорого ее счастье. Он давно полюбил ее и все молчал. Зачем говорить, если сердце занято другим? А занято ли? Нет, пока не выяснится все, он ничего ей не скажет. Только ему одному известно, как трудна такая любовь. Да и любовь ли это? Ведь любовь — крылья. А у него они подрезаны.

— Ты его любишь? — решился наконец Яков.

— Не знаю, Яша. Сама не знаю. И дорого все, и больно. Он не из тех, кого скоро забывают, а я и не знаю, хочу ли забыть...

Полк вывели на левый берег и поставили в оборону против Мулини. Снайперам теперь раздолье. С зари до зари не уходят они с позиций, изощряясь в искусстве, которому обучал их Глеб Соколов. «Солдат неученый что топор неточеный», — тренируя бойцов, изо дня в день твердил командир. Уроки не пропали даром: немцы не могли высунуться из своих окопов.

Однако и у гитлеровцев появился свой снайпер. Был он сметлив и хитер: с любой позиции больше одного выстрела никогда не делал. А что ни день — то убьет кого, то ранит. Немецкие радиорупоры на все лады расхваливали неуловимого Карла.

— Что ж, или мы так уж бессильны, что не справимся с этим Карлом? — собрав комбатов, спросил Жаров.

— Нет, как это возможно, — горячился Думбадзе.

— Да вот не видим, и все тут, — огорчался Черезов.

— А у снайпера закон: вижу — стреляю! — не поднимая глаз, поддержал его Костров.

— У снайпера, — возразил Жаров, и голос его чуть накалился, — есть другой закон: не вижу — нахожу и бью без промаха.

Много дней Карл не давал покоя. Как раз в эти дни из госпиталя возвратился рядовой Амосов, или дед Фомич, как его любовно величали в полку. Глеб и обрадовался — теперь конец Карлу, и огорчился — без Фомича не справились.

Старого снайпера Костров застал в кругу солдат. Фомич, попыхивая трубкой, что-то неторопливо рассказывал. Речь у него тягучая, цветистая.

— Про Хехцихер слыхали? Добрый кряж будет. На полдень от Хабаровска. Кедры там — великаны, каких не сыскать. Черная береза, ильмы — залюбуешься. От бархатного дерева глаз не оторвешь. А лианой, как жгутом, перевито все: ни пройти, ни проехать. Ну, белки, тигры, медведи — девать некуда. Бей — не перебьешь. Мы с отцом медведем промышляли. Вот, скажу, охота! В других местах медведь в берлогу на спячку хоронится, а наш, таежный, — на особинку: он в дуплах старых кедров зимует. Отыщешь вот дерево, постукаешь— звук гулкий, как пустой бочонок. Знай, дупло. Прорубишь дырочку, так с палец толщиной, возьмешь расщепленную палочку и — туда. Повертишь чуток, видишь, на ней шерсть накручена: есть медведь! Берешь острую палку — раз туда. Не выходит. Тогда дымку подпустишь: зверь и заворочается, заворчит. Уссурийский медведь злющий, сразу наверх полезет. Только покажется из дупла — тут и бьешь его. Он, конечно, грох обратно! Ну и добро: прорубай дыру в дупле — и медведь твой...

Фомич — из уссурийских казаков. Кряжистый, крутоплечий, черноволосый. Лицо гладкое, без морщин. На вид преогромный человечище, а ходит неслышно. Сбившись в круг, молодые снайперы с завистью рассматривали Фомича-удачника, его винтовку-чудесницу, и старый сибиряк казался им очень похожим на черного уссурийского медведя.

— В Карпатах, говорят, тоже медведя немало, — напомнил Сахнов.

— Сейчас не до медведя! — отмахнулся Глеб. — Тут своя заноза...

— Да, главное сейчас — злополучный Карл, — вмешался наконец Костров. — И тут не разговаривать нужно, а думать и действовать.

— Думаю, его, как уссурийского медведя, выковыривать надо, — исподлобья поглядел Фомич на комбата. — Дайте несколько ден мне, и найдем мы его, товарищ майор, увидите, выковырнем.

глава пятая

О ЖИВОМ И МЕРТВОМ

Судьба ещё ни разу не смеялась над Памфилом Кугрою. В жены дала ему сдобную толстушку Флорию, сметливую хозяйку с завидным приданым. Её не нужно учить беречь и наживать — в этом она преуспевала лучше мужа, тогда захудалого боярина из поместья за Сучавой. Женившись, Кугра быстро пошел в гору и к пятидесяти годам завел кондитерскую фабрику, стал владельцем одного из самых популярных кафе и беговых конюшен столицы.

Его Флория с утра до ночи хозяйничала за буфетом, изощряясь в меню, занимала знатных посетителей, а он почти все время проводил на черной бирже или на ипподроме. У них большой дом, сын — офицер на фронте, и в семейной жизни со стороны все выглядело пристойно, хотя от всевидящего ока Флории и не ускальзывали проделки мужа. Она смотрела на них сквозь пальцы: пусть перебесится, и сама не оставалась в долгу, о чем он не подозревал вовсе и мог хоть головой ручаться за ее скромность и постоянство.

Даже война нисколько не нарушила их благополучие, а, скорее наоборот, упрочила его. Пусть среди завсегдатаев кафе стало меньше столичных жуиров, зато как выросло число офицеров и биржевых маклеров. Фантастические спекуляции черной биржи просто кружили голову.

И вдруг случилось невероятное — судьба взяла и отвернулась. Что бы теперь ни затевал Кугра, она над всем смеялась зло и беспощадно. И чем он только прогневил ее? Не роптал, когда, случалось, она не спешила с благодеяниями. Можно сказать, не жадничал. Даже молебны служил. И вот награда. А все русские. Хорошо, их остановили под Яссами и где-то у гор на Молдове. Еще довольно далеко от Букурешти, а огорчения и беды — как из рога изобилия.

Началось с Лили. Он любил все шикарное, изысканное, и молоденькая актриса, как никакая другая женщина, вскружила ему голову. «Изумительный экстерьер!» — восхищался ею Кугра. Возил ее на бега, приобщил к тайнам тотализатора, катал на чистокровных рысаках, угощал сластями — все безрезультатно. Он уже начал терять надежду, как нежданно-негаданно она сама назначила свидание, обещала быть доброй и благосклонной, если он исполнит всего одну просьбу. Он, не задумываясь, обещал исполнить ее любое желание, любой каприз. Оказывается, нужен заграничный паспорт, вернее, чистый бланк с подписями и печатями, чтоб можно было вписать любую фамилию. Памфил сразу потерял голос и замолчал, вытирая платком повлажневший лоб. Разговор шел в машине. Он за рулем, Лили рядом. Она с задором глядела на него, откинувшись на спинку сиденья. Если он боится, Лили обратится к другим. Памфил встрепенулся. Нет, нет, он сам доставит ей бланк паспорта.

Связи и деньги решили все. Чем только не торгует черная биржа. Кугра весь день готовился к свиданию. Заказал безукоризненно тонкое белье. Изысканные духи, цветы. Паспорт паспортом — нужен шикарный подарок. Ювелир приготовил именной кулон. Когда же вечером он появился в ее комнатах, его потрясло случившееся. На высоком постаменте стоял голубой гроб, и в нем — его Лили. Американская бомба подкараулила ее у самого дома. Все прахом!

Бланк паспорта пришлось продать. А с этой перепродажей, сто чертей ей в спину, ни с того ни с сего открылся новый бизнес, как любили выражаться американские дельцы. С их маклерами, перекрасившимися под представителей румынских и немецких фирм, он каждый день встречался на бирже. Торговля фальшивыми паспортами с фальшивыми заграничными визами стала на редкость выгодной.