Аркадий Первенцев - Остров Надежды
Прежде всего он боялся за собственный авторитет, под которым подразумевал свой вес в обществе, созданный благодаря умению скрывать грешки большие и малые, напускать важность, заручившись надежными покровителями и друзьями, способными в нужную минуту сказать на белое черное. Ваганов в ожидании гостя заказал коктейли, апельсины, оделся просто — в твидовый костюм с искорками по светло-серому фону шотландской ткани.
Ему хотелось придать свиданию более непринужденный характер. Ваганов относился к пишущей братии пренебрежительно, считая журналистов людьми как бы второго сорта, но одновременно и побаивался их, зная мощную силу печати. Разговаривать начистоту с человеком мало ему знакомым он не решался. Вспоминая разговор в поезде, негодовал: «Ишь ты, ржавое перышко, упрекает в эгоизме! Мне хоть земля тресни!»
Ушаков явился в точно назначенное время. Широкая улыбка хозяина почти не произвела впечатления на гостя. На лице Ваганова были заметны следы озабоченности. Расстегнутый ворот шерстяной рубахи, мятый костюм Ушакова в другое время шокировали бы Кирилла Модестовича.
— Что за смесь? — небрежно спросил Ушаков.
— Прошу, Дмитрий Ильич! Коктейль типа «таран». Выполнен знаменитым барменом.
Ушаков присел к столику, положил ногу на ногу, взял бокал, брезгливо отложил пластмассовую трубочку, заменявшую соломинку.
— Я пришел с единственной целью, Кирилл Модестович, самому разобраться в причине гибели Лезгинцева, — твердо предупредил Ушаков, — мне он дорог. — Дмитрий Ильич отхлебнул из бокала.
— К вашим услугам. — Ваганов насторожился.
— Расскажите мне популярно, если вам позволено, что произошло с Лезгинцевым? Сенсация или правда? Почему его называли переоблученным? Вы, говорят, знаете…
— Не больше и не меньше других. — Ваганов помедлил, испытующе взглянул на Ушакова. — Это произошло в период освоения атомных энергетических установок. Когда? Сравнительно недавно. Наш цех самый молодой. — Ваганов полностью пришел в себя, и его голос зазвучал с прежней мягкой баритональностью. — Прежде всего могу вас успокоить. Наш больной не заразный. Конечно, если иметь дело непосредственно с изотопами…
Ушаков движением руки остановил его:
— Меня не это волнует…
— Извините, почему не это? Вам пришлось быть вместе с ним весь поход. В одном заклетке, так сказать. Вы делились кое с кем своими опасениями.
— Неужели Бударин с вами разоткровенничался?
— Во-первых, не Бударин, а во-вторых, почему со мной нельзя откровенно говорить? Разве я не храню такие тайны, от которых у другого лопнула бы черепная коробка? Если мне доверяет государство в целом, почему не может довериться один человек, частица, пылинка?
Ваганов ловко разыграл обиженного. Ему удалось напроситься на извинения, простить, показать свое великодушие.
— Мы, знаете, частенько растрачиваем себя по пустякам, — методично произнес Ваганов, принимая вторую дозу коктейля, с молниеносной быстротой доставленного на мельхиоровом подносе расторопным официантом.
— Бывает, — согласился Дмитрий Ильич. — Но иногда за пустяки принимают принципиальность. Здесь я не согласен.
— Мне бы хотелось расстаться друзьями, — сказал Ваганов. — Выбор у меня ограничен вне замкнутого технического круга. На дружбу к тому же необходимо время, а его в обрез. — Он извинился, сменил штиблеты на комнатные туфли, пожаловался на ревматические боли суставов. — Все то же Заполярье. Однако давайте закончим с Лезгинцевым. Мы испытывали… — Ваганов замялся. — Номер проекта вам ничего не скажет. Поэтому назовем его иксом. В первом контуре в реакторном отсеке произошла утечка. — Ваганов раскрыл блокнот, вычертил схему.
— Минуточку, Кирилл Модестович, — Ушаков остановил его, — вряд ли я разберусь в столь сложной схеме. Что Лезгинцев?
— Что? — Ваганов умоляюще поднял руки. — Вы знаете его характер. Сам полез. В горячке пренебрег самыми элементарными мерами защиты. — Ваганов приподнял брови. — Словом, прихватил Юрий Петрович лишку, не смертельную, но большую дозу. Оставили его на флоте. Ну, наблюдали, конечно. Однако эта штука коли вошла, так вцепилась. Ее ни в Цхалтубо, ни в Мацесте не выгонишь…
Помолчали. Ваганов взял бокал с аловатой жидкостью, выпил его залпом.
— Вот так. Лезгинцев будто нарочно лез на рожон. — Ваганов взъерошил волосы. — А все же зря Юрий расчувствовался. Нельзя доводить себя до исступления. Заниматься любовью нужно толково, без перехлестов…
Ушаков поднялся, откланялся. На эту тему ему не хотелось продолжать беседу. Было противно слышать о том, что любовью надо «заниматься».
— Простите, Кирилл Модестович.
— Не смею задерживать, Дмитрий Ильич. — Ваганов услужливо распахнул двери. — Вы будете у… вдовушки?
— Обещал. Завтра.
— У нее все улеглось. Умные люди посоветовали. — Ваганов в коридоре взял Ушакова за руку. — Только мой совет: к ней — без доченьки. — У Дмитрия Ильича покраснели уши. — И второе, в части сугубо материальной. Хотя дело щепетильное. Сами понимаете, нельзя поощрять слабохарактерность, тем более в офицерской среде, но все же, кажется, командование базы решило возбудить ходатайство о пенсии жене и матери. Дальше как-то устроится, а пока… Татьяна Федоровна скакала при муже, а когда кормильца нет, на одной ножке не попрыгаешь. Фактически она беспомощный человек. Что она может делать? Провела лучшие годы на краю света, под крылышком… Ей-богу, если она сама не заслужила, то ради него…
Они расстались холодно.
7
В ленинградской квартире Лезгинцева Дмитрию Ильичу бывать не приходилось. С трудом разыскав новостройку и проблуждав возле подъездов, он наконец добрался до лифта. Озябший и неуверенный в благополучном исходе визита, Ушаков распутал заиндевевший шарф, причесался. В мутном зеркальце лифта он увидел свое посеревшее лицо, резко очерченные морщины и тусклые, виноватые глаза. «Не нравишься ты мне, папаша. Возьми себя в руки, держись козырем!»
Остановившись возле двери, Дмитрий Ильич постарался набраться мужества, хотя в голове молоточками постукивало: «Приезжайте, расхлебывайте». Неуравновешенная, больше того — взбалмошная, Танечка пугала его, а заверения Ваганова могли обернуться лишь уловками стреляного волка.
В квартире толклось много людей. Самой хозяйки не было видно. Впустившая его седая юркая женщина спросила у порога:
— Вы насчет памятника?
— Нет, не насчет памятника.
— Звонили из горсовета, обещали прислать человека, — затараторила старушка. — Пока поставили из нержавеющей, со звездочкой. А потом будет надгробие — воинская часть будет делать. Где-то я номер части записала…
— Мне бы повидать Татьяну Федоровну, — попросил Дмитрий Ильич. — Моя фамилия — Ушаков. Из Москвы.
— Из Москвы? — старушка заулыбалась. — По поводу пенсии? Танечка, товарищ из Москвы…
— Где? Кто там? — отозвался утомленный голос Татьяны Федоровны. — Проходите, пожалуйста. Сирокко, помоги…
Появилась женщина в черной юбке, красной кофточке, с развитыми бедрами и пламенными глазами.
— Сирокко, сестра Танечки, — с ходу представилась она. — Вы товарищ Ушаков? Не так ли? Танечка! Дмитрий Ильич!
— Дмитрий Ильич, дорогой, где же вы застряли? — Татьяна Федоровна поднялась навстречу и тут же приникла к его широкому плечу. — Куда вы вчера делись? Я пригласила близких, друзей. Небольшой круг… Вас так не хватало… Как вы тепло сказали у могилы… — Она приложила платочек к глазам, всхлипнула, быстро оправилась. Вчерашняя прическа сохранилась и носила следы свежего лака. Вместо траурного платья на ней был черный костюм и белая кофточка с высоким воротничком.
Дмитрий Ильич усадил ее на место, произнес несколько успокоительных фраз, кивком головы представился присутствующим в квартире женщинам с поджатыми губами и мужчинам со скорбными лицами.
— Сирокко! — позвала Татьяна Федоровна. — Подай Дмитрию Ильичу чашку чаю. Вы озябли? Такая мерзкая погода, ужас.
Она поправила на коленях юбку, засунула скомканный платочек за широкий браслет, монотонным голосом рассказала о своих переживаниях.
Сирокко принесла чай. Ее пальцы были унизаны кольцами. Прямые смолистые волосы собраны на самой макушке и завязаны лентой. Во всем ее облике чувствовалась знающая себе цену провинциальная зрелая львица.
— Живу в Молдавии, — рокочущим грудным голосом сообщила она, — моему имени не удивляйтесь. У нас папа был с небольшим зайчиком, — покрутила пальцем возле своей головы, — торговый моряк, точнее — шкипер. Сирокко — подумать только! Ветер такой есть.
Дмитрий Ильич пришел в себя, принялся за чай. За столом сидели степенные безмолвные старушки и мужчины в пиджаках давнего покроя, с гордыми осанками и тяжелыми морщинами на озношенных лицах. Такие люди неизменно присутствуют на поминках, а откуда они появляются, не всякому известно. Они прихлебывали чай, намазывали масло на тонкие кусочки хлеба, раздавливали баранки, неторопливо размачивали их и осторожно жевали, опасаясь повредить вставные зубы.
