Виктор Попов - Закон-тайга
— Ребята, ведь это же белый… боровик. Да что у вас грибов не берут, что ли?
— Берут.
— Почему же так-то?.. У нас полдня проходишь — может, один найдешь… Нет, нет, это что-то невозможное… мальчики, девочки… А вон, вон смотрите, какая прелесть, будто человечек крохотный колпак надвинул и насупился… А ягод-то, ягод-то сколько! А веселые они какие. Каждая — как улыбка…
В радостном ее удивлении, в том, что смотрела она на тайгу широко раскрытыми глазами и видела не такой, какой привыкла видеть все, было что-то от дедушки Мазая, от восхищенно тревожного его внимания. И случилось так, что в какой-то момент Костя взглянул на Валентину Сергеевну не как на учительницу, а как глядел на деда — с открытым восторгом и с готовностью идти за ней на край света. Взглянул и заметил, что ладошка у нее узенькая, а длинные пальцы, когда просвечиваются солнцем, становятся такими же розовыми, как ногти. Лицо Валентины Сергеевны тоже, казалось, просвечивало, а соломенного цвета ершистые волосы на взгляд были жесткими, будто взятыми с чужой, тяжелой, неухоженной головы.
Продолжая в Валентине Сергеевне деда, Костя представил, как она подходит к нему и, поглаживая его голову своей мягкой узкой ладошкой, говорит:
— Мы сегодня пельмешки закажем. А если косача добудешь, то лично для тебя — чай с медом.
Впрочем, могла она сказать и что-нибудь другое, для Кости важны были не слова, а прикосновение ласковой руки. Думая об этом, он так ожидающе смотрел на учительницу, что она обернулась на его взгляд, ничего не поняв, спросила:
— Ты что, Цыбулин, сказать что хочешь, да?
— Нет.
— А я думала — сказать.
Улыбнулась неоправдавшейся сваей догадке и, отвернувшись, тут же забыла о Косте. А Костя, представив, что она могла догадаться, побледнел и, чтобы скрыть смущение, присел, будто перевязывая шнурок на ботинке.
Все пошло шиворот-навыворот с этой лесной прогулки. Встречаясь с Валентиной Сергеевной, Костя бледнел и чувствовал себя прескверно, потому что больше всего боялся, что она догадается о том, что видеть ее ежедневно и мысленно разговаривать с ней для него становится все непременней. Он просто не мог обходиться без этих разговоров и встреч. И как же они ему мешали. Зоологию он, конечно же, знал лучше всех в классе, потому что учил ее не от сих до сих, а уже несколько раз прочел учебник, и иной учитель ответам Цыбулина не нарадовался бы. Но спрашивала она, и Костя либо стоял с отнявшимся языком, либо говорил несуразное. Вначале она приписывала это лености, но потом обратила внимание на то, что ученик Цыбулин сталкивается с ней ежедневно, неоправданно часто. То, что она подумала, вначале было догадкой, но когда однажды внезапно погасло электричество и она увидела, как из-под ее окна метнулась облитая лунным светом фигура, догадка стала уверенностью. Ученик влюбился в свою учительницу. Она слышала, что такая любовь иногда кончалась трагически. Первым ее желанием было пойти к директору и посоветоваться: как быть. Но она представила Модеста Петровича, дотошные его допросы, любопытство, граничащее с невоспитанностью, рассуждения об учительском престиже и почувствовала: этот решит не так, как надо, а как найдет нужным. Были еще завуч, подруги, но что-то подсказывало ей, что это не выход. Пока в происходящем замешаны двое, развязка зависит только от них. И хотя было ей всего двадцать два, она была предприимчива и женским инстинктом своим всепонимающа. Инстинкт подсказал ей: не замечать. Оставить все, как было, только стать к Цыбулину чуть порасположенней. Разумное решение!
Она перестала укорять его в лености, перестала грозить комсомольским собранием. Теперь, если нужно было принести из учительской анатомические карты или что другое, необходимое для урока, Валентина Сергеевна посылала Костю. Если, идя домой, замечала, что Костя идет следом, останавливалась, поджидала его и дальше шли вместе. Вначале он дичился и совместное их шествие, если смотреть на него со стороны, выглядело странно. Валентина Сергеевна, пытаясь разговорить Костю, вела себя неестественно беззаботно, но было в ее беззаботности что-то настороженное, словно она, балансируя на проволоке, напрягалась, страшась оступиться. А Костя шагал, не поднимая глаз, на вопросы отвечал односложно и невнятно.
Валентина Сергеевна хотела достичь в их взаимоотношениях такой откровенности, которая, исключая интимность, в то же время делает людей близкими по-родственному, когда чувствуют они себя самыми дорогими друзьями. Костя же вообще ничего не хотел, ему просто было радостно, что он идет рядом с Валентиной Сергеевной и что разговаривает она только с ним. На уроках Костя перестал стесняться Валентины Сергеевны и отвечал превосходно, при этом он рассказывал о птицах и зверях, которые водились в их местах, подробности, далекие от учебника. Валентина Сергеевна, не упускавшая никакой мелочи, ухватилась за эти его знания и спросила, почти не сомневаясь в ответе:
— Ты тайгу любишь?
— А как же, ее все любят.
— Нет, ты ее по-другому любишь. Пристально, что ли.
— Это у меня от дедушки…
Впервые он разговорился. Рассказал о деде Мазае, о том, как они промышляли в тайге, о дедовой доброте и гибели. Многое из того, что он рассказывал, Валентина Сергеевна уже знала, а о деде Мазае вообще слышала часто, потому что бабушка Глаша захаживала к ее квартирной хозяйке. Но рассказ Кости, его унаследованное от деда отношение к окружающему потрясли ее. Она сама любила жизнь, восхищалась логичными ее законами, но что, можно любить природу так вдохновенно и так внимательно, она не подозревала. Перебивая его воспоминание о том, как дед помешал выстрелить по глухарю, сказала, прищурившись от восторга:
— Костя, тебе обязательно на биологический. Никуда, никуда — только на биофак. Из тебя учитель будет — во! — выставила большой палец, тряхнула для убедительности рукой и повторила со свирепой убежденностью: — Во!
Костя недоумевающе посмотрел на выставленный палец с острым розоватым ногтем, на котором от лакового покрытия осталась только косо выщербленная чешуйка, поднял взгляд на лицо Валентины Сергеевны, и внезапно она предстала ему не такой, какой он видел ее обычно — нежной, незащищенной, доступной лишь для любования издали, а такой, как она и была на самом деле — немного суматошной, немного ребячливой, относящейся к нему как приятельница, как любая девчонка из их класса.
Чаще всего мы начинаем любить мечту о человеке, а не его самого, и чем больше фантазируем, тем больше увлекаемся. Когда же внезапно нам приоткроется человек таким, каков он есть, мы нередко остываем. Костя не то, чтобы остыл, а как-то уж очень явственно почувствовал отношение к нему Валентины Сергеевны и так же явственно понял, что иным оно быть не может. Ну и пусть. Пусть все остается таким, каким открылось ему сейчас. Это очень здорово, что все останется так. В восторге от своего открытия Костя, бесконечно благодарный Валентине Сергеевне, предложил ей то, что в его силах было предложить:
— Валентина Сергеевна, я вам чучела сделаю. Знаете, тетеревятник на суслика пал, вцепился когтями и поднимается. Крылья у него — одно по земле, будто суслика прячет, а другое оттопырено, воздух на подъеме гребет. Я в городе в охотничьем магазине видел — в точности сделаю.
— Нет, такого не надо.
— Почему?
— Это же жестокость, убивать… ястреб, суслик…
— Суслик ведь вредный.
— Все равно.
— Тогда глухаря на току сделаю. Сделаю, а?
— Это другое дело. Только так, чтобы он пел.
— А как же. Шея вытянута, глаза закрыты… Я чучела умею — дедушка научил.
Летом Валентина Сергеевна уехала домой в Воронеж, вышла замуж и в Каранах уже не вернулась. Вместо нее приехала Мария Мироновна, женщина уже в годах, относившаяся к своему предмету, как к кормильцу, а не как к песне. От тоски по Валентине Сергеевне, от того, что предмет уже назывался не «зоология», а «анатомия» и не был связан с тайгой, Костя загрустил и однажды с тоски так нагрубил Марии Мироновне, что Модест Петрович, директор, не счел возможным его простить.
Ушел Костя в армию, недолюбив и недоучившись. Десятилетку кончил уже на флоте, даже осилил один курс юридического института. С любовью обстояло сложней. Были знакомые девчата, письма, встречи, но все — не то. Уговаривал девушку встретиться, хотя знал, что удовлетворения встреча не принесет, просил писать, но письма читал без интереса. И все ждал, ждал настоящего.
С Наташей у них все произошло как-то неожиданно.
VII
Еще из писем никому
«Ты никогда не слышала тайги. Ночной, осенней тайги. И хорошо, что не слышала. Это — страшно. Сегодня ночью я проснулась как будто от толчка. Последнее время так со мной бывает иногда. Вероятно, от того, что засыпаю я невесело. Я была убеждена, что в этом месте мы обязательно найдем золото. И не через неделю (мы здесь копаем уже неделю. Ужас! Того и гляди начнутся морозы), а прямо-таки на следующий день. Не нашли. Ни на следующий, ни на пятый, ни на седьмой. Я засыпаю под впечатлением неудачи, засыпаю сразу, будто проваливаюсь в сон, потому что за день так устаю, что не остается сил даже на мысли. Чаще всего усталости хватает до утра, а иногда, вот так, как сегодняшней ночью, просыпаюсь. Обычно, пробуждаясь, проходишь несколько стадий, осваиваешься с реальностью постепенно. Я же, если просыпаюсь ночью, то просыпаюсь моментально, будто отрубаю от себя сон. Сразу очень четкая ориентировка и ощущение чего-то непоправимого, что уже случилось или должно случиться. Постепенно это ощущение проходит, но остается неприятный осадок, от которого никак не освободиться.
