Нотэ Лурье - Степь зовет

— Юдл, это ты?

Юдл вытащил из-под грузного тела жены старую бурку, которую он привез еще с польской границы, и стал завешивать узкое оконце, выходившее на хутор, к красному уголку.

Как раз в эту минуту из обоих окон красного уголка брызнул яркий свет, и Юдлу показалось, будто оттуда кто-то заглянул к нему в полузанавешенное оконце. Он поспешно опустил бурку и соскочил с табурета. Немного постоял в темноте, потом зажег семилинейную лампу и тяжелым железным ломом задвинул изнутри дверь во двор.

Доба ворочалась на постели. Запах кизяка и всходившей опары щекотал ей ноздри, она то и дело посматривала на мужа.

— Ну, долго ты там? Иоська, а ну-ка, выскочи на минуту в сени… Иди, иди…

Юдл присел на край кровати и, задрав ногу, стал стаскивать сапог.

— Где это ты ходил целый день? — Доба придвинулась к мужу, прилегла к его спине.

Юдл посмотрел в окно. Сквозь щель в бурке пробивалась узкая полоса света. Он сидел, полураздетый, и смотрел. Каждый вечер они собираются там и говорят, говорят — о хуторских делах, о племенном быке и о том, что будет дальше… И он туда заходит, орет и бранится вместе со всеми… Чего ему трусить? На лбу у него ничего не написано. Мужик как мужик, не хуже других, может, еще и получше. Кто его тут знает, кто помнит о старых его делишках? С бурьяновскимн он никогда дел не имел, Керменчук далеко… Один Оксман, — так тот небось сам рад хоть под воду спрятаться. А ему, Юдлу, бояться нечего, у него переселенческий ордер, все честь по чести. Сама власть дала, чего уж тут…

Но стоит ему уйти из красного уголка, как эти огоньки в окнах жгут его сердце. Ему чудится, что, когда он уходит, свет за окнами становится ярче и только сейчас начинается главное. Не о быках они уже толкуют, а о нем, о Юдле…

«Кой черт дернул меня сдвинуть перекладину! — Теперь он уже бранил себя. — Взялся на свою голову! Эта девка и так уж что-то косо на меня посматривает… Не Хонця ли ей накапал, чтоб им сгореть всем вместе, жить не дают…»

За спиной нетерпеливо задвигалась Доба.

__ Ну, что ты там? — сонно пробормотала она.

Она не замечала ни полосы света в окне, ни страха в глазах у Юдла, голос ее звучал мягко, расслабленно.

— Иосенька, что ж ты не выйдешь в сени? Иосенька…

— Не пойду, — хлипая носом, отозвался Иоська. — Все равно не пойду! Пускай он мне даст гнедую…

Три дня назад пионерский отряд решил взять шефство над лошадьми. Каждый пионер обещал хорошенько выходить своего коня к уборке.

В тот вечер, вернувшись домой, Иоська долго толкался около запертой конюшни, потом подбежал к отцу.

— Тато, я выгоню кобылу в ночное, — объявил он. — Сегодня все пионеры выгонят коней в балку, я тоже хочу.

— Пошел ты знаешь куда! — прошипел Юдл. — Нечего в конюхи наниматься!

Немного погодя он подозвал его, усадил рядом с собой на завалинке и сказал, гладя мальчика по нечесаной голове:

— Нельзя. Ты сам посуди — она у нас больная, парша у нее. Ну-ка, покажи руки… Не смей даже и близко подходить к конюшне!

— Все пионеры выгоняют, все будут пасти, — бубнил Иоська. — Я тогда и вовсе в отряд не пойду, если без кобылы…

— Пойдешь, пойдешь!

— А вот и не пойду… И все равно…

— Что?

Иоська отодвинулся.

— Она пить хочет, — умоляюще сказал он. — Я бы ее хоть напоил… Дай ключ, я ее только на ставок сведу… И та кобыла, пегая, тоже у нас издохла, и тоже ты меня не пускал…

Юдл тогда не выдержал и дал мальчишке затрещину.

С тех пор Иоська ходил надутый и не переставал строить планы, как бы это, назло отцу, выпустить гнедую в балку.

Час назад мимо их хаты проскакали пионеры к Ковалевской балке. Иоська прижался носом к окну, смотрел, как взвиваются из-под копыт и стелются по земле барашки пыли…

— Все равно я скажу в отряде… Выпущу ее — и все… Пусть знает… — обиженно твердил он матери.

Вконец расстроенный, он слонялся по комнате, расшвырял по полу солому, ворчал и думал про себя: «Почему у всех кони здоровые, а у нас, сколько он ни приводил, все подыхают? Он злой, — подумал мальчик об отце, — злой и жадный, жалеет горстку овса, потому они у нас и подыхают. Даже к конюшне не подпускает, такой жадный…» Поглощенный своими мыслями, он даже не слышал толком, о чем говорит ему мать.

Юдл поднялся и тяжелым шагом подошел к сыну.

— Иди, иди, погуляй, — сказал он тихо. — Нечего киснуть дома. Ну-ка, на одной ноге, живо! Забеги в красный уголок, узнай, что там слышно…

Иоська не отвечал.

— Я с кем говорю? Живо сбегай. Сбегай в комнезам, послушай, что говорят… Ну!

Иоська прижался к стене.

— Не пойду… Все пионеры в балке, а я… Все равно расскажу…

Юдл прикусил тонкую бахромку усов, глаза колюче блеснули…

— Иоська!

На задворках, за тыльным окном, послышались осторожные шаги. Кто-то крался к двери. Юдл отскочил от сына, бросился к кровати.

— Доба!

Доба, одернув широкое помятое платье, неохотно встала, подошла к окну и приподняла уголок занавески.

— Смотри-ка, Яков Оксман… Юдл, я тебя прошу, поговори ты с ним по-людски. Я тебя прошу… Бросьте вы ваши свары, слышишь, Юдл?

Шумно дыша, она пошла к кровати.

Юдл Пискун и Яков Оксман издавна были не в ладах.

Началось это из-за ведра рыбы, еще в те времена, когда Яков Оксман гуртами закупал коров на окрестных базарах и перепродавал их в Мариуполе.

Однажды, уже к концу торгового дня, Яков Оксман повстречал на мариупольском базаре Юдла Пискуна. Юдл к тому времени тоже распродал десятка два коров и собирался в обратный путь, в Керменчук, где они с женой тогда жили. Яков Оксман решил ехать через Керменчук: хоть и лишних две-три версты, зато вдвоем веселее…

Они выехали уже за полдень. Оба сидели, развалясь в своих высоких телегах, пощелкивали бичами. У того и другого были засунуты за голенища толстые пачки ассигнаций, барыш ударял им в голову, как хмель, и они дружно подбадривали коней, точно стараясь обогнать друг друга.

Телеги были нагружены тяжелой кладью, обвязанной мокрыми рогожами, которые пахли рыбой. Хозяева везли с базара свежих лещей и судаков.

К вечеру, когда впереди показался Блюменталь, кони начали уставать. Телеги медленно сползли в блюментальскую балку и свернули к полузаваленному колодцу.

Вверх по склону тянулись блюментальские баштаны; среди густой листвы и змеистых плетей холодно поблескивали твердокожие полосатые арбузы, откуда-то сверху пахло спелыми дынями.

Выше по склону, посреди баштана, стоял соломенный шалаш.

Юдл Пискун и Яков Оксман замешали, каждый в своем корытце, сечку лошадям, спутали им передние ноги, а сами поднялись в шалаш, где решили переночевать.

Среди ночи Юдл вдруг проснулся, точно его кто-то толкнул, и, стараясь унять дрожь в коленях, выскользнул из шалаша.

Кругом темной водой стояла теплая безлунная августовская ночь. Юдл щурил глаза, вытягивал шею, но ничего не видел. Было только слышно, как на баштане сухо шелестят листья и арбузные плети да где-то внизу лошади похрустывают сеном и взмахивают хвостами.

Крадучись в темноте, Юдл спустился по канаве к лошадям. С минуту он стоял в нерешительности. Неподалеку чернели обе телеги, выставив вперед длинные дышла. Юдл нашарил рукой ведро, присел на корточки и оглянулся на шалаш.

На баштане было тихо.

В темноте трудно было распознать, которая телега его, которая Оксмана.

«Вон тот, должно быть, Оксманов воз…»

На карачках он подобрался к телеге, торопливо нагреб из-под рогожи полное ведро рыбы и высыпал в другую телегу. Дрожащими руками подоткнул рогожи, потом на цыпочках, поминутно пригибаясь к земле и оглядываясь, точно за ним кто-то гнался, пошел обратно на баштан.

«Ничего, Оксман от этого не обеднеет», — бормотал он про себя.

С рассветом проснулся Яков Оксман. На Юдла снова напал страх. А вдруг Оксман ночью не спал, вдруг догадался, что Юдл стащил у него ведро рыбы? Но Оксман ничего не говорил.

«Провались он! Не надо было связываться с этакой гнидой. Стоило из-за такой малости руки марать! — грыз себя Юдл, спускаясь вместе с Оксманом к лошадям. — Ведь наверняка углядит, черт глазастый».

Над балкой поднимался молочно-белый туман, оставляя на траве росистый след.

Стали запрягать лошадей. Юдл осмотрел сбрую, потом полез под рогожу за кнутом. Внезапно он подскочил, как ошпаренный. Рыбы в телеге убавилось.

Юдл кинулся к возу Оксмана, заглянул под рогожу, и глаза у него налились кровью.

«Так, — сказал он себе, сжимая в руках кнутовище. — Так. Он, стало быть, решил меня перехитрить. Я у него — одно ведро, а он у меня — два, подавиться ему не сходя с места».

Не говоря ни слова, он подскочил к Оксману, который, стоя к нему спиной, хлопотал возле своей упряжки, и изо всех сил вытянул его кнутом по веснушчатой потылице.