Евгения Изюмова - Дорога неровная

— Щё ты, щё ты!.. — она отрицательно покачала головой. — Девки же две у меня на руках.

— Вот беда! — он насмешливо усмехнулся, шагнул вперед, обнял женщину. — Выходи за меня, не бойся, не обижу я твоих девчонок, а Павлушка ровно родная дочка мне, к ней я сердцем прикипел.

— Ой, Пётра, — Валентина высвободилась из его объятий. Она не знала, как объяснить ему, что не любовь влекла ее на встречи, а просто интерес к его рассказам, извечное женское любопытство.

Валентина сравнивала его с Федором, и тот, даже мертвый, милей ее сердцу.

— Ой, Пётра, — Валентина заревела в голос. — Прости ты меня, глупую, а не могу я Феденьку забыть, так и стоит он перед глазыньками. Вот рази потом, ой, Пётра, — она качалась из стороны в сторону, то всплескивала руками, то касалась ладонями горящих, мокрых от слез, щек.

Петр стоял рядом и неумело успокаивал ее, гладил по русым волосам, как маленькую, уговаривал:

— Ну, перестань, Валя, успокойся. Насильно мил не будешь. Я же знаю. Это ты меня прости, что брякнул сдуру. Прости, Валентина Ефимовна, — и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

Отцу Петр сказал, что раздумал жениться, дескать, он прав: молод еще Петр для женитьбы, хотя о его молодости и речи не было. А Никодим и вида не подал, что весьма доволен решением сына: все же хоть и однорукий, а дармовой помощник в доме. А то ведь, небось, к ней, щепотнице, ушел бы.

Петр часто говорил:

— Вот ужо дадут большевики Керенскому по шапке, вот жизнь тогда будет — рай. Что, не верите? Правду говорю, ей-бо, правду.

Дня этого Петр ждал с нетерпением, часто ездил в Мураши, жил у Герасима по несколько дней. А что делал там — не рассказывал даже Валентине. А та вдруг заподумывала: не к зазнобе ли ездит Петр в Мураши? Думала и крестилась при этом: чего ей-то надобно, мало ли какая жизнь у Петра, она же отказала ему, а он такой, что любая девка за ним вприпрыжку побежит.

Сырым осенним днем вернулся Петр из очередной поездки. Уже смеркалось, лил дождь, грязь по колено — никак зима не приморозит землю. Петр ввалился в избушку, схватил единственной рукой Валентину в охапку и начал кружить ее по комнате.

— Ну же, Пётра, — отбивалась Валентина. — Опять чего придумал, да при девках? Да отпусти же ты меня, леший-лешачий! — рассердилась она не на шутку.

Анютка давилась смехом на печи, свесив русую голову вниз. Петр ей нравился, и она не понимала, почему Валентина его отвергает.

Наконец, Валентине удалось вырваться из объятий Петра.

— Ну, леший, чистый ведмедь! А наследил-то, наследил, грязищи-то нанес, — запричитала она, всплескивая руками.

Валентина ругала вполголоса Петра, а тот стоял перед ней счастливый, глаза его сияли голубым огнем на бледном усталом лице. Шинель в грязи, перемазаны штаны, на сапогах — пуды глины. Мокрый, измученный, а счастливый. Отчего бы?

— Ну, рассказывай! — сменила гнев на милость Валентина.

— Эх, Ефимовна, дождался я счастливого дня! Уже неделя как есть наша советская власть, наша, большевистская. Да ты читай! — и он сунул ей в руки газетный лист.

Валентина взяла этот лист и прочитала по слогам то, на что указывал Петр:

— Вре-мен-ное… пры… пра-ви-тель-ство… низ-ло-же-но… — читала она осторожно, стараясь не оконфузиться перед Петром, поминутно поглядывая на него, так, мол, ли читаю, и тот кивал: правильно. — Временное правительство низложено… Пётра, а что такое — «низложено»?

— Скинули к чертям. Ты читай дальше, — но не выдержал, выхватил газету и продолжал читать сам, медленно и торжественно.

— Пётра, а кто такой Ленин? — спросила вновь Валентина.

— О! Это, знаешь, какая голова! На фронте говорили, что он из этих, как их… антилигентов, что, мол, даже дворянского происхождения, а я так думаю, что он из наших, вятичей, такой головастый.

Валентина в ответ недоверчиво улыбнулась:

— Ты, Ефимовна, не ухмыляйся. Я тебе вот что скажу, мне байку наша бабка Авдотья рассказывала. Допекли раз в аду вятичи чертей, стало быть, до белого каления. Куда деваться рогатым? Подались бедолаги на луну. Долетели, смотрят, а там на краюшке самом вятский сидит и лапоть ковыряет, ногами побалтывает да песни поет. «Лико, лико! — закричали черти. — И тут вятич, черт бы его задрал!» А мужичок вятский сидит себе да посмеивается, потому, бают, и луна, как глянешь — ровно смеется.

Петр выхаживал по горнице, топоча сапогами, оставляя на выскобленном полу грязные следы. Размахивал рукой и говорил горячо, страстно, захлебываясь словами. Валентина и Анютка, лежавшая печи, во все глаза смотрели на него.

— Это точно, из вятичей, а то — из кержачков, потому и характер у него твердый. Это надо же силушку иметь, чтобы такого медведя, как Россия, на дыбы поднять!

— Пётра, а ты Ленина видел? — ей самой этот неведомый человек казался громадным, может даже намного громаднее Никодима, а уж дороднее того никого в деревне нет.

— Не довелось, — огорчился Петр. — Да и сама посуди, Ефимовна, где бы мне его увидеть? — Петр после своего неудачного сватовства окончательно стал звать Валентину Ефимовной. Так было легче и ему, и злые бабьи языки умолкали: уж если парень молодку величает, как старуху, по отчеству, то тут сердечной привязанности и на каплю нет. Вслед за Петром и другие стали Валентину величать так же. Она привыкла к этому быстро, не обращала внимания, будто так от самого рождения звалась.

— Эх, Ефимовна, — закружил вновь по избе Петр. — В Вятку мне надо, в Вятку! Знаешь, руки чешутся, большой работы просют!

— Пётра, а вот давеча мужики энтово твоего Ленина немечким шпиёном обозвали. Можа, правда? Вона как он супротив войны с немцами. Ведь это же против Рассеи, а, Пётра?

— Кто это сбрехнул? — загорячился Петр. — Я ему, подлюке, язык выдерну!

— Так… говорили, — уклонилась от ответа Валентина: не доложишь же ему, голове горячей, что сказал его отец, Никодим Подыниногин. И почему так Никодим ненавидит большаков? Наверное, за то, что обещают они землю поделить по совести, урезать, у кого лишку, а дать тем, кто не имеет землицы своей. Уж у него, Никодима, как пить дать — урежут. Вот бы ей, Валентине, от той землицы клин достался. Она не знала, чтобы делала с землей, но так хотелось стать землевладелицей.

Петр пробегался по избе, поостыл, сказал Валентине:

— Я, Ефимовна, в Вятку еду. Насовсем.

Решение в голове Валентины созрело мгновенно, она подскочила к Петру, обняла его, погладила по щеке:

— Пётра, миленький, возьмешь с собой и нас?

Петр покраснел, вспотел от неожиданной ласки, еле преодолевая желание схватить Валентину в охапку и целовать ее, целовать… Но Петр понимал, что ласка та вовсе не от любви к нему. Валентина всегда относилась к нему по-доброму, конечно, и любила, но то была вовсе не та любовь, которой ему желалось. И он пробормотал, извиняясь:

— По делу я, Ефимовна, еду. Не один, с товарищем из Мурашей. Но вернусь и отвезу тебя, ежели до тех пор не раздумаешь. А может, останешься? Поженились бы, а? А то… давай вместе в Вятке жить. Ей-бо, Валюша, не обижу ни тебя, ни девчонок твоих, ты же знаешь, что они для меня — ровно дочери.

Валентина молча отстранилась, покачала головой.

Петр сник, сразу сказалась усталость после скачки верхом. Приподнятое настроение угасло, и он заторопился домой.

— Ну, пошел я. Покойной тебе, стало быть, ночи, Ефимовна.

Валентина не стала его удерживать, только кивнула в ответ.

Петр, открывая дверь, нагнул голову, чтобы не ушибиться о притолоку, обернулся вдруг, глухо сказал:

— Послезавтра я еду, — и вышел, аккуратно затворив дверь.

А Валентина долго сидела за столом, подперев голову руками, жалея себя и Петра. Себя за то, что рано овдовела, его — за то, что не могла полюбить.

Шел семнадцатый год с начала девятнадцатого века…

Глава II — Колька-глаз

Из песни слово выкинешь,

Так песня вся порушится…

… И только память детских лет

Не тяготит души моей.

Небольшой городок Кострома. Но костромичи гордятся своим городом, зовут его младшей сестрой Москвы. И особенно гордятся тем, что в битве на Куликовом поле в войске князя Дмитрия, прозванного в последствии Донским, храбро сражались и костромские ратники под командованием воеводы Ивана Квашни.

В 1612 году костромичи были в первых рядах народного ополчения Минина и Пожарского, участвовали в освобождении Москвы от польских захватчиков, двести лет спустя костромские и галичские полки были занесены в летопись воинской доблести Отечественной войны 1812 года. Немало и других знаменитых на Руси имен, связанных с костромской землей — герой войны с французами генерал Ермолов, Иван Сусанин, патриот земли русской. И стоит Кострома-город на стрелке слияния реки Костромы с другой рекой — великой и могучей — Волгой.