Леонид Кокоулин - Колымский котлован. Из записок гидростроителя
— Шуму, — говорю, — поднимать не стану. Совестно. Не мужское дело сцены закатывать. Надоели друг другу — давай разлетимся. Поживем врозь. — Лег на диван, а самого колотит. Она не возражает. Что, мол, с мужика пьяного возьмешь. До утра не сомкнул глаз. Веришь, все передумал, и так и эдак. Уж и замять все охота. Любил ее — жуть. Но перебороть себя не могу. Сказал разъедемся и — точка. Прощаюсь с сынишкой, а сам еще в надежде, а может, позовет? Не позвала.
Так и разлетелись. Уехал я с Диксона. Полгода мотался, потом узнал, что Вовка ГЭС строит. Вот и подался к нему. Все вдвоем веселее будет. Встретил он меня, мест в общежитии не было, двое на койке спали. Потом мне дали комнату. А Вовка как раз задумал жениться. Хлопоты начались.
Я у него и за свата, и за отца, и за брата. Забегал иногда к ним посидеть. А потом враз все отрезало.
Славка сутулит спину.
— Отрезало, — повторяет он. — Как-то решил забежать к Вовке: спросить, не получал ли каких вестей с Диксона. Стучу. Слышу, воду пьет, зычно так.
— Это ты, Славка? — спрашивает. — Чего тебе? Поздно уж и наследишь, моя только пол вымыла. Заходи завтра.
Сказал ему пару слов, и подался на ЛЭП. Вот тебе и дружба.
Славка умолк. Он часто так: оборвет рассказ и задумается.
А мне тоже стало нудно, и от рассказа и от дороги. Монотонное пение мотора, ритмичная качка надоели до тошноты. Хоть бы какая-нибудь живность: птичка, зверушка встретилась. Унылый однообразный коридор мелкого леса. С ума сойдешь.
Смотрю на Славку. В бороде у него лепешки мазута. Глаза какие-то мутные. В такт машине клюет носом.
— Свернешь рубильник, — говорю.
— Тебе что, жалко?
— Жалко.
Славка шмыгает носом, глаза у него гноятся от недосыпания, от всполохов, от снега. Он лениво тянется за папиросой — пачка «Беломора» защемлена в стеклодержателе. Ну и ручища у него! Долго не попадает в пачку обмороженными пальцами. (Эх бы, сарделечек горячих!)
Андрейка сейчас вовсю спит. У меня голова не держится, хоть лом глотай.
Славка сидит, как сыч, недвижимы стали глаза простоквашные. Присмотрелся: дрыхнет, как только едет!
— Эй, — кричу, — сохатого чуть не затоптал!
Заморгал.
— Остекленел, что ли, я? — И для порядка крутит баранку.
Въехали на «Дунькин пуп», так прозвали ребята гору на перевале. Веселее пошло, вот и поворот, на обочине щит — эмблема нашей республики: анкерная опора, изолятор, бутылка перцовой, тушенка. В распадках сереет, а на востоке по горизонту будто мазнули белильной кистью. Под утро всегда сильнее тянет ко сну. Вот уже видно, как из трубы тянется к небу белый, как вата, дым.
— Не спят, что ли? — говорит Славка.
Подъезжаем. С подветренной стороны палатки «молотят» тракторы. Так всю зиму и стрекочут трудяги, их не глушат, а то не заведешь. С непривычки не уснешь.
В палатке вкусно пахнет. С полсотни румяных ландориков на столе. Талип в белом переднике хлопочет у печи.
— Праздник какой? — спрашиваю.
— Какой? Тоже мне дед. Сегодня же день рождения Андрюхи.
Вот досада, что-нибудь надо было привезти пацану. Славка подает мне плоский ящик, догадываюсь, — слесарный инструмент.
— Бери, дед. А я подарю этому заклепу компас.
И Славка лезет за печку спать, это его любимое место, как у кота.
Сажусь на скамейку, облокачиваюсь на край стола. Есть не хочется. Чай в кружке уже остыл. Вставать тоже неохота. Кемарю.
— Дед, а я тебя узнал, — шепчет на ухо Андрей и обнимает за шею. — Сказки привез?
Андрей в новом костюме с начесом.
— Кашу будешь? — он разом приносит чашку, ставит на стол и хватается ручонками за валенок, упирается ногой мне в колено — помогает разуться. Он давненько не стрижен и на висках косички.
— Дед вернулся! Вот видите, я же говорил, — кричит Андрей.
— Тихо, Андрюха, пусть спят.
— А ты мне разрешишь на тракторе работать или мотор собирать? — тараторит Андрей.
— Смотри, это лиса прислала, — говорю и отдаю ящик.
Андрей открывает его и замирает от восторга.
— То, что надо! — Вынимает из гнезда молоток, гладит полированную ручку. — Она стеклянная?
— Нет.
— Попробую.
— Разбудишь ребят.
— Все равно вставать пора, — поддерживает Талип.
Андрей заколачивает гвозди.
— Молодец лиса.
Ребята поднимаются, в палатке становится тесно. Подходит ко мне Талип, щурит глаза.
— Работать — так товарищ дорогой, деньги получать — так гражданин задрипанный? Почему кассир обводил меня в черную рамку?
Вечно эта бухгалтерия что-нибудь перепутает.
Андрей тоже лезет с поддержкой.
— Да, дед, не дали нам деньги. Пропустили в табеле.
— Мал еще нос толкать, — обрывает Талип Андрейку.
— Разберусь, — обещаю Талипу, а Андрей уже жмется ко мне. Он всегда радуется, когда я приезжаю. Хватает меня за руку и первым делом спрашивает; «А сказку привез, не забыл?»
Вспоминаю. Как-то мы со Славкой приехали в бригаду поздно ночью. У Славки привычка: приедет — заглушит мотор, откинется на спинку, закроет глаза — отдыхает.
Захожу в палатку, зажигаю свечу — спит братва. Кто скрючившись в три погибели, кто прямо в полушубке и валенках. Шарю в печке рукой, пепел мягкий — загрубевшие руки не чувствуют. Славка приходит с банкой солярки, ставит ее прямо в печь, поджигает — загудело.
Оборачиваюсь — Андрейка сидит на койке, щурится и царапает голову.
— Дед! — удивляется он, вдруг проснувшись, и бежит ко мне. — Ты че так долго не приезжал, забуксовал, да?
Я завертываю Андрея в полушубок и сажаю на стол. Ставлю на печь чайник.
— Ты из меня, дед, кулему сделал, — смеется Андрейка. — Мы с Талипом ходили петли ставить на зайцев, я отморозил лапу. — Андрей высовывает из-под полушубка босую ногу. Действительно, водянистый разбухший палец.
— До свадьбы заживет, — говорю.
— И Талип сказал, — обрадовался Андрей. — Дед, ты думаешь, я плакал? Нисколько. Когда валенок стянули, так я даже описался, — это я так, невзначай, дед, — оправдывается он.
Наливаю чай, кружки потеют. Вышел Славка и занес замерзшую куропатку.
— Это тебе, Андрюха, завтра на похлебку!
Андрей гладит птицу и вздыхает.
— Зря ты ее, дядя Слава. Она совсем как комочек снега. Дед, если ее отогреть, она оживет?
— Нет, не оживет.
Вынимаю из кармана горбушку мерзлого хлеба.
— Это лиса тебе прислала гостинец.
— Ну? Вот интересно, — Андрей с удовольствием грызет хлеб. Швыркает носом. Расспрашивает про лису.
— Да! Пожалуй, ты всем бы парень ничего, да сопливый.
— Где? — Андрей трет кулаком нос. — Видишь, нету.
Расстилаю спальный мешок. Подбрасываю в печку дрова покрупнее. Андрей зыркает из полушубка.
— Ну что, Андрей, подкрепился? Укладываться будем.
— Будем, дед. А ты не замерзнешь? Давай вместе. Я тебя греть буду, — говорит пацан серьезно.
— Ладно, давай!
Он уже не может скрыть радости — ныряет в мешок.
Я разуваюсь, развешиваю портянки.
— Не хочешь на улицу? — спрашиваю. — А то еще уплывешь.
Андрей соглашается и лезет в мои валенки. Я — в мешок.
Андрей возвращается с улицы, забирается мне под мышку. Холодный.
— Звезды совсем близко к земле, скоро светать будет, — шепчет он. — А ты не очень устал, дед? Может, поговорим?
— Устал, — говорю, — спи, завтра баню топить будем.
— А сказку?
Рассказывай всю ночь напролет, Андрей не сомкнет глаз. Особенно любит он сказки, где люди и звери выручают друг друга. Честность и смелость — главная тема наших сказок. Мы их сами придумываем, и Андрей всегда один из героев сказки. Которые ему больше нравятся — просит повторить. А я, как правило, забываю, сбиваюсь. Он поправляет меня. У него хорошая память. Чувствует характеры. Как-то рассказываю про росомаху, про то, что она ходит за медведем — такая страшная, лохматая, ленивая, — все хватает куски с медвежьего стола. Наестся и валяется, пока не проголодается.
— Как наш Валерка, — говорит Андрей, — водку хлещет, а потом дурака валяет — валяется.
— А Талип ведь тоже пьет?
— Дядя Талип по-человечески пьет, он честный мужик, — говорит Андрей. — Вырасту, ему буду тоже стирать рубахи. Ты больше Талипа ругать не будешь, что он разморозил трактор?
— Не буду.
Андрей в знак благодарности жмется ко мне. Мне нравится принципиальность Андрея: его за конфетку не купишь.
— А брать меня с собой будешь, ведь ты же мой дедушка?
Днем солнце пригрело в полную силу. Выпрямились кое-где и заголубели стланики. Отклеились от неба заснеженные гольцы и отчетливее обозначились у горизонта.
