Алексей Бондин - Рассказы
Забавно это происходило.
Через селение Любочка на охоту без чулок бежит, ничего! Только иной раз заднюю лапку поднимет и скачет на трех, а как только выйдут они в лес и пойдет глубокий снег, тут она ляжет на спину, вскинет лапки вверх и заскулит. Михаил Иваныч спокойно садится на пенек, достает из сумки чулки и кричит:
— Любочка, иди, обуемся.
Любочка прижмет ушки и подходит к хозяину. А тот наденет ей чулки и свистнет. Она соскакивает и стремительно уносится в лес.
Любил я с Михаилом Иванычем белковать, да еще с такой чуткой собакой, как Любка. Белку она находила очень искусно. В мороз не каждая собака учует такого хитрого зверька, как белка, а Любочка умела. Бежит по лесу и вдруг мордочку поднимет и бросится в сторону. Минут через пять она уже лает где-нибудь в ельнике. Лает звонко, далеко слышно. Подойдем к ней. Она сидит и полаивает. Встанешь к елке, начнешь искать глазами белку, а Любка обязательно перебежит на другую сторону дерева, дескать,— ты смотри с той стороны, а я буду с этой. Если перейдешь на другую сторону, она встает на противоположную. Хлопнешь хлыстиком, белка взыграет. И вот как увидит Любка, что начинает хозяин целиться в белку, вся замрет. Выстрелишь, белка упадет. Любка прижмет ее своей лапой и зубами от шеи до брюшка про-щиплет, затем оставит. Ну, уж от хозяина не отойдет до тех пор, пока не получит передние лапки зверька. Михаил Иваныч это угощение звал «орехами».
— Любка, орехов нужно?.. Ешь! — и отрежет передние лапки. Она их съест и снова за свое дело.
Но бывали случаи, когда она долго не могла обнаружить белку. Тогда Любка начинала бегать вокруг деревьев и нюхать не следы белки (по следам она никогда не искала), а выеденные шишки. Вот подбежит к какому-нибудь месту, ткнет мордочкой в снег, потом на дерево посмотрит, отбежит в другое место и чем больше бегает, тем больше волнуется. Найдет только что брошенную белкой шишку, сразу замрет. Не шевелится. А сама зорко смотрит на дерево. И мы замрем. В лесу тихо. И вдруг она звонко взлает, а потом забегает, хвостом завертит. Михаил Иваныч говорит в таких случаях:
— Ага... нашла-а... Умная животина. На дух взять не может, так на слух берет. Вот найдет шишку, которую только белка ела и бросила. Замрет и... неожиданно взлает... Белка шевельнется, она ее увидит. Ну, уж тут наверняка... Искусство! Думаешь, только человек им обладает? Нет, и животные в своем деле проявляют искусство.
В канун выходного дня Михаил Иваныч нередко, придя домой, тотчас начинает собираться на охоту, а Любочки иногда дома нет. Но хозяин спокойно забирает ружье и уходит. Только накажет своей жене:
— Любка прибежит, ты, Аннушка, впусти ее в комнату.
Вечером Любка прибежит. Аннушка ее впустит в комнату, и вот Любка увидит, что на стене у кровати нет ружья, сейчас же бросится к двери. Тут ее не удержать. Она стремглав побежит по следам хозяина и обязательно нагонит его где-нибудь в пути.
Раз собрались мы с Михаилом Иванычем за белкой. Зашел я за ним.
— Любки где-то нет,— сообщил он мне.
А жена озабоченно добавила:
— С утра сегодня пропала. Нет и нет.
— Ну что ж, пойдем, может быть, подойдет.
Мы ушли. Стоял конец ноября. Снег в лесу был хотя неглубокий, но морозы день ото дня крепчали. Михаил Иваныч время от времени оглядывался — поджидал Любку.
Но Любки не было. Разговор у нас не клеился, мы молча шли пустынной дорогой. Взошла полнолицая луна, и от ее взгляда будто стало еще холодней. Лес стоял мертвенно-молчаливым, только кой-где стукнет мороз.
Мы пришли в лесную избушку, затопили печку. Было тепло, уютно, но у обоих была одна мысль: нет с нами нашего друга — Любочки. Легли спать. Ночи в это время томительно-длинные. Михаил Иваныч нет-нет да и встанет. Подтопит печку, выйдет из избушки, потопчется там, вздохнет и снова ляжет на нары. Я чувствовал, что его угнетала мысль о Любочке: а вдруг с ней случилось какое-нибудь несчастье?
Плохо спалось и мне. Вышел из избушки. В лесу стояла тишина. Весной здесь бывает шумно. Птицы поют, а теперь черной стеной стоит недвижный лес. Безжизненным холодным блеском серебрится снеговой покров. Луна с бесстрастной улыбкой смотрит на замороженную землю.
Внезапно в темном ельнике что-то щелкнет. Но этот звук неживой: это мороз еще крепче сковывает все.
Я озяб, ушел в избушку, Михаил Иваныч спросил:
— Сколько времени?
— Четыре часа.
— До рассвета еще далеко,— сказал он и, вздохнув, смолк.
Прилег и я, задремал. И вот слышу сквозь сон, что кто-то скребется у двери. Прислушался. Тихо. Снова кто-то скребет у двери снаружи.
— Любка! — крикнул я. Соскочил с нар, открыл дверь, в избушку вбежала Любочка. Она вся закуржавела, толстые сосульки висели на морде. Облапила меня, потом, взвизгнув, бросилась к нарам, где спал Михаил Иваныч.
— Любочка!—крикнул он и крепко обнял собаку.— Эх ты, дружище мой!
А Любка, почихивая, подбегала то ко мне, то к Михаилу Иванычу. Сосульки на мордочке ее обтаяли, мордочка стала мокрая.
Я посмотрел на часы, было пять часов утра. Подтопил печку. Любочка улеглась рядом с хозяином. Я тоже прилег. Проснулся от резкого холода. Поднял голову. Дверь избушки была открыта. Любки не было. Я вышел. На востоке занималась заря. Луна скатывалась за гору. В черном ельнике лаяла Любка. Проснулся и Михаил Иваныч. Дрожа от холода, он стал затапливать печку.
— С ней не проспишь,— говорил он.— Ей словно кто сообщает, что скоро утро. Откроет дверь лапой и убежит в лес. А ты вот здесь корчись... Лает, наверное, уж где-нибудь.
— Лает.
— Нашла, значит, белку. Каждый раз вот так... Давай чайник кипятить, пока пьем, той порой рассветает.
Пока мы пили чай, Любка несколько раз прибегала к нам в избушку и опять деловито убегала в ельник.
В это утро она с исключительным усердием искала белку, только к обеду стала сдавать.
— Любка,— крикнул Михаил Иваныч,— пойдем-ка, умоемся.— И он, взяв ее за ошейник, подвел к речке, раздолбил лед и стал мыть морду собаки. Любка фыркала, мотала головой, но не противилась. А Михаил Иваныч с ласковой укоризной приговаривал:
— Убежала утром и не умылась... Да разве можно так!? Неопрятная ты собачонка!..
Потом он достал небольшой флакон и намазал ей нос какой-то жидкостью.
— Ну вот, теперь все в порядке. Туалет в исправности. Иди теперь!
Любка, фыркая, умчалась в лес, а минут через двадцать уже лаяла на белку.
— Ишь ты,— улыбаясь, произнес Михаил Иваныч,— как действует. Я всегда ее умываю. Это обязательно требуется. Вот она бегает, ищет белок, хватает их, у нее вокруг мордочки шерстка белкой и пахнет. Ну, чутье-то и притупляется. А вот как вымоешь морду и зеркало носа слабым раствором уксуса или спиртом смажешь, сразу другой коленкор получается... Во, как названивает весело. Верно, учуяла...
Лай Любки, действительно, был уверенный; он звонко раздавался в лесной тишине.
Уже смеркалось. В темнеющей хвое деревьев был не виден зверек. Мы торопились отыскать где-нибудь ночлег — избушку, но поиски наши были напрасны. Михаил Иваныч приуныл.
— Нодью[1] делать, пожалуй, придется...
Вдруг я заметил на бугре, возле какой-то застывшей речонки, черный силуэт избушки. Подошел к ней, но избушка была без дверей, без печки, а в большое окно с разбитой рамой дул холодный сквозняк.
— Ну, это не ночевка,— сказал Михаил Иваныч.
Делать было нечего, пришлось смириться и с этим убежищем. Кой-как загородили окно. У дверей на земляном полу разложили костер. В избушке стало дымно, но по-прежнему холодно. Я пошел на речку за водой для чая. Вдали на кого-то лаяла наша Любочка. Потом она прибежала, повертелась и снова убежала, и снова нам был слышен ее далекий звонкий лай.
— На кого это она? —спросил я.
— А кто ее знает? Спроси ее. Колонка, наверное, нашла.
— Я схожу.
— Иди.
Я взял ружье и пошел в ту сторону, где лаяла Любка. Мороз крепчал; он сулил быть жестоким в эту ночь. Луна еще не взошла, только был виден на востоке слабый отблеск в холодной мгле. Ярко мерцала густая осыпь звезд на небе.
Навстречу мне с визгом мчалась Любка. Она подбежала ко мне, прыгнула, ткнула передними лапами мне в живот и быстро поскакала обратно. Я пошел за ней. Она снова возвратилась ко мне и, радостно взвизгнув, скрылась во мгле. Я вышел на бугор, поросший мелким кустарником, и неожиданно набрел на избушку. Любка, подбежав к ней, стала скрести передними лапами дверь. Я открыл избушку, Любка тотчас прыгнула туда. Зашел и я. Зажег спичку. Изумлению и радости не было границ: нары устланы сеном, в углу стоит железная печка, окна не разбиты.
Я выбежал из хижины и чуть не бегом направился к Михаилу Иванычу. Он кипятил чайник.
— Фу, какой едкий дым, проклятый,— говорил он, морщась и вздыхая.
— Пойдем-ка отсюда,— весело сказал я.— Любочка нам избушку нашла... С печкой, с нарами, с сеном, и дров полно в избушке.