Георгий Черчесов - Испытание

Георгий Черчесов

ИСПЫТАНИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

…Майрам Гагаев свернул к привокзальной площади.

«Крошка» взвизгнула тормозами и замерла перед длинным рядом «Волг», подзадоривающе подмигивающих зелеными огоньками. Они стояли наготове, ожидая пассажиров, чтоб тотчас же ринуться в путь. «Точно конница перед атакой», — усмехнулся Майрам.

Таксисты столпились возле машины Ильи, на переднем сиденье которой примостился, выставив наружу ноги, сам хозяин. У таксистов редко выдаются такие минуты, когда они все вместе. А если и случаются, то они их тратят на насмешки и анекдоты. Но Илья — сам первый шутник — порой преподносит друзьям свои штучки. Для Майрама это не бывает неожиданностью, потому что он знает друга лучше, чем сам себя. С виду рубаха-парень, а на самом деле, он серьезнее начальника автоколонны Николая Николаевича Стукова. Илья задумывается и о таких делах, о которых Ник Ник и знать не знает. Впрочем, он ничего и не пытается знать, кроме процентов выполнения плана, пассажирокилометров и запчастей… А Илья нет-нет да как шибанет вопросиком, на который не таксисту, а впору и самому академику-социологу отвечать. Вышло так, что именно в тот день, с которого начались страдания Майрама, нашло опять на Илью откровение — вытащил он из тайника общую тетрадь в коленкоровом переплете и, заявив, что почитает сочинение старшего сына, забубнил на всю привокзальную площадь. Отнеслись к этой затее насмешливо, поначалу слушали, снисходительно улыбаясь. Но отрывистые фразы слизнули улыбку сперва с одного лица, потом с другого, с третьего…

— «…Все мы в одном кольце. Можем не знать и даже не подозревать о существовании друг друга, сторониться, избегать встреч и упоминаний о недруге, делать вид, что нет и в помине его, но мы — земляне, люди двадцатого века, и никому из нас не выскочить из этого кольца. Жить нам под одним небом и дышать одним воздухом, восторгаться открытиями химиков и ужасаться мощи военной техники, поклоняться нейлону и отвергать его, дарить телевизору долгие вечера и жаловаться на его бездушность и легковесность, быть поклонником жесткого хоккея и поддаваться очарованию художественной гимнастики, трепетать перед всесильным раком и выстаивать часы в длиннющих очередях за модными джинсами, быть непримиримым противником морали самонадеянных, длинноволосых, тощезадых юнцов и негодовать по поводу мещанских загибов настырных, надоедливых старух, быть беззаботным маменькиным сынком или нахрапистым пробивалой-танком, — но пока мы на Земле, мы живем бок о бок, и каждый из нас делает мир или богаче или беднее в зависимости от того, на своем ли месте человек, сумел ли он раскрыться, выложил ли талант свой и душу людям или прячет их от чужих глаз…»

— Вот дает! — прищелкнул языком Володя — молоденький паренек, всего месяц работающий в парке, и не понять, чего больше в его восклицании: восхищения или насмешки.

На него цыкнули. Илья только блеснул глазом и, не останавливаясь, читал дальше:

— «…Кем бы и где бы ты ни трудился, какой бы пост ни занимал, на виду ли ты у народа, подобно диктору телевидения, или незримым работягой вытачиваешь детали на станке, печешь хлеб или следишь за химическим составом пресной воды, бегущей по водопроводам в наш дом, — мы все тесно связаны. Мы одно поколение, а ничто так не роднит людей, как время. А коль мы современники, то хочешь ты того или нет — тепло наше и холод влияют на климат всей планеты. Как ни мизерно оно, но влияет — созданной ли песней, выращенным ли урожаем, непогашенной ли спичкой, вызвавшей лесной пожар… Влияет и сотворенным делом, и несостоявшимся намерением. И каждая минута нашей жизни, каждый час, каждый вздох несут миру добро или зло. И потому помни, человек: каждый твой день — это поединок. С природой или врагом, леностью иль бездушием, жадностью или голодом… И даже тогда, когда тебе ничто не угрожает, когда жизнь улыбается любовно и заискивающе, не забывай: и тогда идет дуэль. С самим собой. Наедине. И от исхода ее зависит, как пройдет твой день — в бездействии, или борьбе и творчестве. Любой прожитый день — поединок, в котором ты, я, он одновременно и полководец, и солдат, и кузнец своего характера…»

Вечному весельчаку Илье нежданно-негаданно может прийти в голову самая что ни на есть сумасшедшая идейка, и он, ухватившись за нее, не позволит и брату родному отвлечь его от затеянного, потому что весь он ершистый, и чем больше его уговариваешь, тем жестче он упирается. Так борцы на ковре на каждый натиск соперника удваивают свои усилия. Сегодня Илье вздумалось почитать несколько страничек — подумать только! — таксистам! Вслух! Сочиненьице! Глухой, непривычно серьезный голос Ильи дребезжал от плохо скрываемого волнения:

— «…Нас четыре миллиарда, и каждый из нас — дитя Земли! Видит одни и те же звезды, испытывает одно и то же атмосферное давление — семьсот шестьдесят миллиметров ртутного столба, — стремится к счастью, — что ни человек, то к своему — мечтает о подвигах и славе — на свой лад, страдает и любит, плачет и смеется, теряет и находит, спит и бодрствует… Все мы ищем свое место, карабкаясь, взлетая, мчась на автомобиле, плывя на корабле, задыхаясь от бега… Нас четыре миллиарда, и мы по разные стороны баррикад, которые деляг нас по тому, кто что ищет в жизни и кто как смотрит на Другую сторону, кто как добывает себе пропитание, жилище и другие блага — своим ли трудом или чужими руками, чужим потом… Нас четыре миллиарда, это немало, если мы все станем творить добро. И это совсем мизерно, если помнить, какие огромные адовы мощи загнаны в бомбы и ракеты, для пуска которых требуются лишь секунды безумия и паники… Нас четыре миллиарда, и от каждого из нас зависит, будет ли нас завтра вдвое больше или не останется на Земле ни одной живой души. И чтоб не исчезли мы — криком кричи, вопи, ори, надрывайся, вещай, напоминай миру древнюю истину: каждый день жизни — поединок!»

— Видал, какая пошла детвора! — громко захлопнул тетрадочку Илья и растроганно уставился таксистам в лицо. — Не чета нам.

— Смотри, как бы твой старший в писатели не вышел, — серьезно заявил Сергей Павлович, самый степенный среди таксистов, — есть у него это… — он неопределенно поводил пальцами, подыскивая слово.

— Есть, — не моргнув глазом, согласился Илья.

Майрам потянулся к тетради. Этот крупный, неряшливый почерк — буквы на разлинованной бумаге валятся то налево, то направо, то в середине слова чуть ли не достают до верхней строчки, а то наоборот превращаются в карликовые закорючки, — знаком Майраму. Впрочем, он слышал, что у сыновей почерк похож на отцовский… Илья отвел его руку в сторону:

— Чего ты?

— Дай поглядеть, — эта тетрадочка Майраму не раз попадалась на глаза, и он заподозрил, что старший сын Ильи не имеет к ней никакого отношения.

— В другой раз, — отрезал Илья, и знакомые смешинки запрыгали в его зрачках. — А вы, братва, живете, дрыхнете, спите с бабами — и не догадываетесь, что все мы в одной машине. Родился — и с ходу угодил в общую связку. Да помнить должен, зачем родился. Но головы у нас забиты другим. А вот наши младшие только вылезут на большой свет — уже мозгами шевелят, о зле и добре размышляют!

— Спроси Волкодава, он знает, для чего живет, — засмеялся Володя.

Илья спрятал в потайник тетрадочку и, точно застыдившись своей серьезности, поспешил натянуть на себя личину шутника и балагура. Он побарабанил обрубком указательного пальца по стеклу часов и кивнул на крайнее такси, из которого воинственно обрушивался на площадь разноперый, забористый посвист-храп. Чужому, несведущему, случайно забредшему сюда человеку, наверняка слышалось, что в этой какофонии участвуют двое: один неистово издавал разбойничий клич, приводя прохожих в ужас, а второй торопился унять трусливую дрожь деликатной, скорбно-раскачивающейся трелью. Но когда раздавался жалкий писк стыдливых, конфузливых скрипок, тогда появлялось убеждение, что поблизости расположился бивуак полка. Но таксистов этим разноголосьем не проведешь. Они знали, что сонный оркестр представлен одним солистом и он вопреки ратнораскатистым музыкальным аккордам находится в полном штиле. А поезд вот-вот должен причалить к станции.

— Дрыхнет, а? — Илья помотал головой от леденящих слух переливов храпа.

— Надо бы его разбудить, — нечаянно обронил Майрам. Илья живо обернулся к нему. Шаловливо подмигнув шоферам, насмешливо предложил:

— Попытайся…

Черные брови его дернулись к морщинистому лбу, обнажив огромные фары голубых, подзадоривающих, жгуче сверлящих глаз. Он, конечно, не мог упустить такого шанса. Не та натура. Не пощадил и своего закадычного друга-товарища. Попади он в аварию и подвернись ему случай подшутить над братом родным, он не утерпит, не смолчит. Сварка будет резать на куски сплющившиеся, смятые, сжатые в безумном объятии стальную обшивку машины, крышу, днище, мотор с тем, чтобы выпустить нещадно изломанного таксиста из железного плена, вокруг будут нервничать, охать, жалеть, понимая, как тяжко ему там, в этой искореженной машине-западне, а он будет зубоскалить из нутра стальной могилы. И не для того подбрасывает шуточки, чтоб покрасоваться, мол, мне все нипочем, и не из-за легкости мышления, потому как Илья не верхогляд. Просто, таким уж он родился — человеком, который всегда, в любом событии, в каждом предмете ищет смешное.