Владимир Соллогуб - Воспитанница
Несколько офицеров рассмеялись.
— Ну, брат, тяжелая кавалерия, спешил брат, спасовал… — заметил с хохотом отчаянный гусар. — Так пьян, что и завираться начал.
— А что!
— Как что? Цыгане-то в нынешнем году не приезжали. В Москве, слышно, остались.
— Ба, ба! в самом деле, — заревел кирасир и ударил стаканом по столу; стакан разлетелся вдребезги, а вино разлилось новым океаном.
— Нет, вот что, — подхватил майор с темно-малиновым лицом и светло-серыми усами, — пускай гусар пошлет за своей Наташей.
Отчаянный гусар немного смутился.
— Не пойдет, — сказал он, краснея.
— Не пойдет? Как не пойдет? Посмотрел бы я в старые годы, как не пошла бы моя Матрена Ивановна… посмотрел бы я…
— Она ведь такая застенчивая, — робко вымолвил гусар.
— Вот еще на вздор этот смотреть! У меня, брат, по-военному: рысью, марш! Вся недолга… Да ты, кажется, молодец на словах только, а на деле… мое почтение!
— Позвольте, майор, вы, кажется…
— Не горячись, душа моя, нездорово. Нам с тобою ведь не знакомиться, да и меня господа знают. Сердись, не сердись, а я так думаю, что Наташа тебя просто дурачит.
— Неправда! — воскликнул вспыльчиво гусар.
— Вот с чем подъехал… сказал «неправда»… Так тебе все и поверили. Нет, ты, братец, докажи.
— Да, докажи, докажи!.. — кричали багровые собеседники. — Аи да майор!.. молодец! срезал гусара!
Поднялся шум, свист, хохот.
Гусар, разгоряченный вином, самолюбием и досадой, решился на самый отчаянный подвиг.
— Извольте! — крикнул он, — докажу…
— Браво, браво! — раздалось со всех сторон. — Молодец гусар, срезал майора…
— Позвольте, — сказал майор, — надо знать еще, как он докажет.
— Как?
— Да, каким образом?
— Да вот как… при вас всех поцелую Наташу.
— Оно бы… гм… братец… да ты и того не сделаешь.
— Как, не сделаю.
— Да так, не сделаешь. — Нет, сделаю.
— Пари…
— Изволь.
— Дюжину шампанского.
— Две дюжины.
— Хорошо…
— Господа! Вы свидетели.
— Свидетели, свидетели! — подхватило несколько голосов. — Вот умное пари: по крайней мере, всем достанется…
— Да когда же это будет? — спросил кто-то.
— Да сейчас, если хотите, — промычал опьяневший гусар, — сейчас… сами увидите… хвастал ли я… Наташа теперь в театре… Увидите, ступайте за мной, — В театр, в театр! — закричали все в один голос.
— А там, господа, прошу снова сюда пожаловать, на выигранное вино… мне что-то пить хочется… Знай наших! Уж пошел кутить, так не оглядывайся…
— Ну, на нынешний день, кажется, довольно… Завтра не ушло, — заметил основательно майор, — а любопытно мне видеть, как ты выиграешь.
Стулья с шумом полетели на пол.
Каждый отыскал, как мог, сюртук свой и фуражку.
Слуги бросились к столу допивать оставленное вино, а буйная ватага хлынула лавиной к театру. Гусар шел впереди с фуражкой на затылке, с выпученными глазами, красный, как рак, махая руками, но не совсем с спокойным сердцем. Два товарища вели его почтительно под руки. Входя в театр, они подняли такой шум, что едва не остановили пьесы. Наконец они уселись. Двое из разгульной толпы тут же заснули на креслах, прочие начали шутить вслух, аплодировать, вызывать и шуметь таким образом, что театр действительно чуть-чуть не рушился.
Грустно было в этот вечер Наташе. Скрепя сердце, нехотя исполняла она какую-то вялую роль нашего домашнего произведения. Она чувствовала, что она слишком скоро предалась минутному обману; что нежное ее сердце никогда не очерствеет от грубого прикосновения не понимающих ее людей. С ней играл гимназист, истерзанный раскаянием и сомнением, убитый сознанием, что она низошла до него по ступеням злополучия и что он не сумел сохранить своего благоговения перед святыней ее несчастия. Они говорили друг другу перед публикой какие-то пошлые слова, в которых не было ни чувства, ни смысла, ни истины, а в душах их разыгрывалась настоящая страшная драма страстей и печалей человеческих.
Когда первое действие кончилось, гимназист вышел подышать на площадку, на которой находился театральный сарай. На лестнице встретил он разгульную ватагу ремонтеров, идущих, по обыкновению, любезничать во время антракта за кулисами. Гимназист побледнел и нахмурил брови. Девица Иванова стояла подле него с коварной улыбкой.
— Какие хорошенькие Наталья Павловна, — сказала она, — просто, прелесть!.. за то уж надо сказать… всем ндравится.
Гимназист не отвечал.
— Уж надо сказать… — продолжала девица, — какие эти кавалеры странные: на все готовы, только чтоб на своем поставить. Настенька говорила давеча, что гусарский офицер обещается жениться на Наталье Павловне… Уж такой модник, право!
Гимназист поспешно обернулся и так взглянул на актрису, что она отступила на шаг, однако ж продолжала говорить:
— Вот и будет вам за то, что зазнались, старых приятелей забыли… И поделом вам… право… слышите шум… право, шумят… Уж не сговор ли справляют.
На сцене действительно слышен был страшный шум.
Гимназист бросился к театру, мигом вскочил на лестницу, отворил дверь — и остановился, как бы пораженный громом. Лицо его страшно исказилось, глаза налились кровью, волосы стали дыбом, бледность смерти покрыла его черты, на устах показалась пена, и все члены его затряслись, как бы в лихорадке. Гусар держал Наташу в своих объятиях, посреди толпы ремонтеров, которые смеялись и аплодировали. Кровавое зарево отуманило глаза гимназиста. Он не двигался… Веселая шайка прошла, смеясь, мимо него. Он не остановил ее. Но когда Наташа, трепетная, едва дышащая, почти без чувств дотащилась до него, он отскочил от нее, как от змеи, и вся грубая сторона души его вдруг разразилась страшными проклятиями, ругательствами и сквернословиями.
И вдруг, забывшись совершенно, он ринулся на несчастную свою жертву, ударил ее в лицо, только что опозоренное нечистым поцелуем, и с неистовыми упреками в измене и распутстве поверг ее на землю. В эту минуту кинулись на него с двух сторон Петров и Иван Кузьмич: Петров — из любви к Наташе, Иван Кузьмич — из опасения, что публика услышит сцену, не объявленную в афишке… Вдвоем вытолкали они безумного вон из театра. Как только пахнуло свежим воздухом, гимназист остановился… схватил голову обеими руками и, как бы вдруг опомнившись, закричал диким, почти нечеловеческим голосом и пустился бежать, не оглядываясь. Куда убежал он — неизвестно, но никогда ни в Теменеве, ни в губернском городе его никто уж более не видал.
Между тем публика ожидала второго действия и начинала уж оказывать нетерпение. Наташа лежала в обмороке. Иван Кузьмич как человек опытный нимало не смутился; он велел прибрать сперва Наташу в сторону, потом приказал поднять занавес и сам явился на сцену.
Поклонившись с приятною улыбкой на три стороны, он объявил высокопочтенным посетителям, что, по внезапной болезни г-жи Федоровой, 2-е действие назначенной в афишке пьесы играно быть не может, а заменится национальным водевилем «Филатка и Мирошка»[7]. Болезнь г-жи Федоровой не помешает, впрочем, назначенному на другой день собственному бенефису Ивана Кузьмича, который сам лично явится в роли Гамлета, принца датского, и надеется заслужить одобрение своих высоких доброжелателей. Сказав это, Иван Кузьмич снова поклонился три раза и исчез в кулисе. Публика осталась довольна. Ремонтеры ушли спать, и потому в театре шуметь было некому. После бесконечного антракта Филатка и Мирошка начали тешить русскую публику своими остротами, и спектакль окончился благополучно.
Публика и актеры разошлись по домам. Свечки и лампы погасли. В театре было совершенно темно, когда Наташа очнулась.
— Кто здесь?.. — спросила она слабым голосом.
— Я… — отвечал Петров.
— Отчего здесь темно?.. что здесь было?.. Где мы? — спросила она снова.
— Ничего-с, Наталья Павловна… ничего-с. Все благополучно. Вы упали неосторожно… так вам дурно сделалось… Да это ничего-с… Пройдет… я вас провожу домой. Напейтесь-ка чего-нибудь тепленького на ночь… Отдохните хорошенько.
— Постойте! постойте!.. кого здесь целуют?..
— Перестаньте, Наталья Павловна… думать об этом вздоре… Не стоит беспокойства… Пойдемте-ка домой.
— Постойте!.. отчего же они смеются?.. Отчего же их так много?.. Слава богу!.. вот он пришел… он заступился… Он меня спас… Он мне сказал…
Наташа залилась горькими слезами.
— Эх, Наталья Павловна, — говорил встревоженный Петров, — право, нехорошо… Этак вы в самом деле захвораете. Вот и театр запирают… Пойдемте… Я сбегаю в аптеку за бузиной или за ромашкой… К утру опять будете здоровы.
С трудом дотащил Петров бедную Наташу до чердака, где она нанимала квартиру. Наташа поминутно останавливалась дорогой, то, притворяясь твердою, вдруг спрашивала о графине: была ли она в театре, была ли она довольна пьесой, то вдруг начинала рыдать безутешно, изнывая под бременем бедствия и позора. Наконец дотащились они по крутой лестнице до Наташиной комнаты. Петров кликнул хозяйку, поручил ей раздеть и уложить больную, а сам побежал в аптеку, на последние свои деньги купил бузины и ромашки, сам сварил их в кухне и отослал горячие чайники с хозяйкой в комнату бедной страдалицы, куда не смел войти.
