Николай Верещагин - Горький мед
Родители и место ему давно приискали: устроился в Доме быта мастером по ремонту радиотехники. Мог бы со своей специальностью и на завод пойти — все же возможностей для роста больше, — но зато здесь работка не пыльная, да и калым немалый. В общем, как пришел Жорка, так сразу сделался первым парнем в Мамонове — на танцах ли в клубе, на улице, где ребята с гитарой и магнитофоном собрались, голос его громче других, курточку его оранжевую за версту видно. Девчонки к нему липли, а Юлька так увивалась, что смотреть тошно. Юлька тоже вся в джинсе, дубленку себе где-то достала и каждую пятницу новую прическу в городе делает. Хоть и некрасивая, а так «оформлена», что парни смотрят. Со стороны так вполне Жорке под пару.
Любе он сначала и не очень-то нравился. Когда девчонки предлагали познакомить, отказывалась и в клубе танцевала с мальчиками попроще. Но Жорка сам как-то подошел; пригласил раз, пригласил два, потом проводил до дома. Девчонки сразу завидущими глазами стали смотреть, а Любе что — смешно и даже интересно. Все-таки приятно, когда такой видный парень обращает на тебя внимание. Со второго раза он прижал ее в темноте у ворот, попытался поцеловать. Ну, она, конечно, дала отпор, но не так, чтобы очень. Другие ребята тоже пытались обнять, и не раз, но как-то неумело, робко, а этот сразу попер, как бугай. Хоть и рассердилась, а почему-то было приятно.
Обниматься-то он умел, но все равно Люба как-то несерьезно к нему относилась: не очень умным он ей казался. Как говорила у них одна сотрудница, современный парень должен быть хипповым и с глубоким внутренним содержанием, а этот хипповый, пожалуй, но вот с внутренним содержанием не очень. Книжки его не интересуют, а музыка — только ансамбля «Ялла». Однако гулять с ним ей нравилось. Приятно было видеть, что все подружки завидуют, да и в поселке она как-то сразу стала заметней рядом с ним.
Жорка был трепач, конечно, и вообще малость малахольный, но с ним было весело. Он ее затаскал по компаниям с гитарами, магнитофонами, научил пить шампанское, а потом кое-что и покрепче. Даже курить она научилась, хотя и скрывала от родителей; не так курить ей нравилось, как выпускать дым колечками и небрежно стряхивать пепел с сигареты, постукивая ноготком. Неплохо стала танцевать в современных ритмах, поскольку часто теперь упражнялась, да и в компании раскованней танцуешь, чем в клубе, где все-таки обстановка не та. Раньше она иной раз завидовала Юльке — не ее красоте, конечно, сама-то Люба куда привлекательней, — а ее современным манерам, ее «оформленности». Теперь и сама она стала чувствовать себя уверенней, а это было приятно.
Но кое-что в Жорке не нравилось ей и сейчас. Не очень-то он ласковый, душевный, не умеет по-человечески поговорить. Все больше на шуточки мастер, часто притом пошловатые. Ей не нравилось, что он слишком часто с ребятами поддает, чуть не каждый вечер. Но Жоркина мать, Дора Павловна, успокоила: отец его тоже до свадьбы погуливал, а потом, как впрягся в семейную жизнь, таким трезвым хозяином стал. И вправду, Люба сама замечала, что под компанейской легкостью и простотой есть в Жорке эта скуповатость и трезвая расчетливость. Он больше любил помахать бумажником, пошелестеть червонцами, но как-то так получалось, что чаще его угощали, чем он, и свою зарплату вместе с «калымом» он отдавал матери почти полностью. Никто его за это не упрекал. Как сказала с одобрительной усмешкой одна знакомая тетя: «Ласковое теляти двух маток сосет».
Летом они с Жоркой встречались чуть не каждый день. Он предлагал расписаться, но Люба еще не соглашалась, даже ничего не говорила насчет этого отцу с матерью. Однажды после танцев Жорка привел ее к себе. Родителей его дома не было. Она и там в компании стакан вина выпила, а тут Жорка достал из холодильника еще бутылку шампанского припрятанную. Была душная летняя ночь, от уже выпитого ее развезло, она капризно просила газировки, а он подливал ей шампанского, закрашивал липким, рубиново-красным сиропом и говорил, что это газировка. От выпитого у нее закружилась голова, она прилегла на диван. Жорка тут же прилег к ней, начал целовать, тискать, и тогда ему как-то удалось добиться, чего он хотел.
Люба ждала этого как неизбежного, и не потому, что хотелось, а просто потому, что другие девчонки в компании, по слухам, уже успели узнать, что это такое, — пришла, значит, и ее пора. Обнимаясь с Жоркой, она иной раз обмирала в предчувствии чего-то особенного, чего-то неизведанно-влекущего. Но получилось совсем не то: больно, противно, даже, что раньше было, и то пропало. А Жорка показался ей тогда грубым и неприятно настырным. Она заплакала от горя и обиды, но потом, увидев его, взъерошенного и притихшего, простила, успокоилась и даже отчего-то развеселилась: стала громко хохотать, заставила его на всю мощность врубить запись группы «Абба», мотая по подушке головой и выкрикивая вместе с певцами: «А, мани, мани! А мани, мани! Та-ра-ри-ра-та!..» Она решила тогда, что ничего, после свадьбы все будет в порядке — она слышала, что у многих девушек в первый раз так бывает.
Отцу, когда привела его домой, Жорка не очень-то понравился. А мать, та все больше о Жоркиных родителях расспрашивала, и поскольку о Гуртовых все говорили как о людях с достатком, со связями и умеющих жить, прониклась к будущему зятю симпатией. Гуртовые имели просторный дом на Пролетарской и недавно поменяли свой «Москвич» на новенькие, последней модели, «Жигули». А уж обстановка в доме у них была такая, что, рассказывая, люди прищелкивали языком.
Гаврилу Матвеича отец знал — тот был у них же на стройучастке кладовщиком. А Дора Павловна вообще была заметной фигурой в поселке, хотя служила всего лишь кассиршей в аптеке. Говорили, через нее можно такие редкие и дефицитные лекарства достать, каких даже в городе нет. И будто бы к самым лучшим врачам по ее рекомендации попасть можно.
— Хозяева! — пересказывая эти разговоры, замечала мать.
— Да какие они хозяева!.. — раздражался отец. — Деловые, лучше скажи. Хозяева те, кто трудом своим богатеет, кто работает, а не химичит…
— Я к тому, что крепко живут, — поясняла мать.
— Асчего они так живут? — заводился отец. — У меня зарплата двести пятьдесят, а у Гаврилы сто двадцать. Значит, я должен вдвое лучше его жить. А на самом деле что?..
— Ты как с луны свалился, — осуждающе говорила мать. — Не понимаешь, что ли?..
— А я ничего не хочу понимать! — кипятился отец. — Если не так, если нет справедливости, значит, что-то неладно у нас в стране…
— Ну, как бы то ни было, а жить они умеют, — как о чем-то бесспорном, уверенно говорила мать. Но отец и тут не соглашался:
— Сначала надо понять, ради чего живем. А потом уж решать, кто умеет жить, а кто нет.
Мать больше не спорила, поджимала губы.
Гаврила Матвеич был, в общем-то, невзрачный мужик, на полголовы ниже жены. А Дора Павловна была дородная, представительная женщина. Лицо ее, белое, широкое и какое-то сдобное, с первого взгляда казалось добрым, но маленькие серые глаза из-под набрякших век смотрели властно и холодно. Когда Жорка привел знакомиться, она сразу увела Любу на кухню, легко там разговорила ее. Показывая с гордостью свое хозяйство, огород, теплицы, а в доме обстановку, дорогие сервизы, хрусталь, мимоходом поучала при этом: «Мужики, они что, какой с них нынче спрос? Зарплату таскает, и ладно. Да и то, дай ему волю, пойдет и пропьет. Их нынче крепко в руках держать надо. Да и не знаю еще, кто добытчик-то у нас, я, может, больше их имею… — Показала спальный гарнитур арабский, на котором еще никто ни разу не спал. — Для роскоши держим, — пояснила она. — На свадьбу вот обновите. А помрем, все вам останется». Любе она показалась какой-то несовременной, будто из пьесы Островского, опасалась даже, что за джинсы будет выговаривать. Но та удивила ее, пообещав помоднее джинсы достать, вельветовые, фирмы «Левис».
Люба думала, что смотрины эти пройдут по-семейному, а там собралось много родственников Гуртовых, и все осматривали ее ласково, но бесцеремонно, словно телку покупали. Кто-то в шутку вроде спросил: «А чо худая такая?» Другой в ответ хохотнул: «Ничего, откормим!» Было это как раз накануне ее дня рождения, и Жорка за столом объявил всем. Ее стали поздравлять, а Дора Павловна вдруг достала из шкатулки золотую цепочку новенькую с не оторванным еще ярлычком и надела Любе на шею, сказав, что это подарок. Когда шла в гости к ним, со свадьбой еще решено не было. Жорка давно звал расписаться, да она совсем не спешила. А тут, после этой цепочки, как-то и неудобно стало отказываться.
Со свадебной прической долго провозились, и Люба вернулась из парикмахерской затемно. В доме не горел свет, но дверь была незаперта — видно, мать на минутку побежала к соседям за какой-нибудь мелочью. «Мать все в бегах, все в хлопотах», — с привычной снисходительностью подумала она. Скинув туфли, сразу прошла в зал и щелкнула выключателем. Новая люстра под потолком вспыхнула, заискрилась так, что глазам больно. Отец говорил, надо лампочки послабее вкрутить, да матери уж очень хотелось, чтоб поярче: долго она об этой люстре мечтала… Встав перед трюмо, осторожно сняла с головы косынку. Прическа была блеск — не зря она полдня в парикмахерской просидела. Там прическа казалась немного искусственной, слишком пышной, но парикмахерша правильно сказала, что волосы после завивки дадут осадку. И теперь русые локоны лежали так естественно и свободно, будто всегда были такими. Улыбаясь от удовольствия, Люба смотрела на себя в зеркало, одновременно видя новую свою прическу и ощущая на лбу эти тугие, еще чуть влажные, делающие ее красивой и какой-то слегка интригующей, завитки. «Везет! — с радостью подумала она. — Так боялась, что не получится, а ничего-о… Это платье не идет, слишком простое. А вот если в свадебном, с фатой…»
