Сотворение мира.Книга третья - Закруткин Виталий Александрович
Дома Федосья Филипповна сказала Андрею, что его ждут в стансовете, и Андрей, сняв патронташ и ружье, сразу отправился в стансовет. В наполненной табачным дымом холодной комнате сидели трое: председатель Совета Михей Никифоров, бывший председатель недавно ликвидированного колхоза Митрофан Федотович Залужный — их Андрей уже знал, — третьим, как понял Андрей, и был директор нового совхоза, худощавый высокий блондин с насмешливым выражением лица. При появлении Андрея он поднялся, прищурил глаза и сказал, протягивая руку:
— Давай знакомиться, товарищ Ставров. Моя фамилия Ермолаев, зовут меня Иван Захарович, год рождения тысяча девятьсот шестой, по национальности русский, член партии с тридцатого года, женат, двое детей, под судом и следствием не был. — Он выпалил все это на одном дыхании и добавил: — Если будут вопросы, задавай их вообще сразу. О тебе, Андрей Дмитриевич, дятловские начальники успели мне все рассказать, так что, можно сказать, мы уже познакомились.
По кипе бумаг на столе и множеству окурков в консервной банке Андрей догадался, что Ермолаеву уже даны исчерпывающие сведения о хозяйстве, которое тому надлежало принять. А по насмешливо-кислой улыбке директора понятно, что он не в восторге от того, что ему пришлось услышать.
— Танцевать от радости, Ставров, нам тут с тобой вообще не придется, — сказал Ермолаев. — Местных рабочих у нас наберется человек триста. Из них, считай, десятка три-четыре лодырей, воров да браконьеров, которые, видно, по давней дятловской традиции привыкли, чтоб на них бабы работали. А сами они по ночам колхозное добро растаскивали или рыбу в Дону ловили и на городских базарах продавали. — Он почти весело положил руку на плечо Михея Петровича. — Правильно я говорю, дорогой дятловский атаман?
— Оно, конечное дело, можно сказать, почти что правильно, — смущенно сказал председатель. — А только куды ж нашим казакам было деваться, ежели колхоз работал хуже некуда и люди ни черта на трудодень не получали? Тут хоть кто хочешь воровать пойдет.
— Слыхал, агроном, как здорово объясняет положение станичный атаман? — засмеялся Ермолаев. — Они тут, видно, хотели, чтоб на полях за них святой дух работал. А на трудодни сами себе по ночам начисляли…
— Что ты, Иван Захарович, думаешь о количестве выделенной совхозу земли? — спросил Андрей. — Не многовато ли нам будет шесть тысяч гектаров? Разве плодоовощной совхоз, если мы не будем заниматься зерновыми, поднимет такую махину?
— Зерновыми, дорогой агроном, нас все равно заставят заниматься, — сказал Ермолаев, — тут уж никуда не денешься. Не будет же земля гулять, да и животноводство надо обеспечивать. А вот когда твой сад начнет плодоносить и прибыль совхозу давать, тогда и посев зерновых можно сократить, а излишки земли соседям отдать, чтобы совхоз наш плоды да овощи выращивал, а не занимался всем понемножку.
Флегматичный Митрофан Залужный, незадачливый председатель дятловского колхоза, который сам большую часть времени проводил на Дону с сетками и вентерями, спросил глуховато:
— Куды ж теперича мне подаваться, товарищ директор? Из Дятловской уезжать жинка не хочет, мы с нею местные, станичные, у нас тут хата своя и все такое прочее.
Ермолаев пожал плечами.
— О твоей работе, Митрофан Федотович, мы еще поговорим, посоветуемся. Если хочешь, я могу назначить тебя управляющим полеводческим отделением. Но временно… Если бросишь свои браконьерские штучки и вообще перестанешь потакать ворам да лодырям, тогда утвердим на этой должности. То же самое я могу сказать и работникам бухгалтерии. Пусть пока каждый остается на своем месте, совхозу кадры нужны…
В просторной комнате стансовета в этот день накурили так, что пришлось открыть форточки, из которых дым валил клубами. Потом, когда стемнело, Михей Петрович зажег керосиновую лампу. Разговор продолжался до полуночи.
Ночевал Ермолаев у Залужного. А весь следующий день вместе с назначенной райисполкомом комиссией и уполномоченными из края принимал от Залужного хозяйство. Еще с рассвета зарядил нудный осенний дождь, под ногами хлюпали лужи. Ветхий, еле прикрытый соломой коровник, в котором горбились от холода мокрые коровы, такой же телятник, грязные, с обгрызенными краями корыта. В свинарнике худые, нечищеные лошади, разбросанные за станицей ржавые тракторные плуги и сеялки, старые колодцы с подгнившими деревянными срубами — все это произвело на Ермолаева самое мрачное впечатление. Он шлепал по грязи в огромных резиновых сапогах Залужного, сопел, крякал, но издевательская усмешка не сходила с его чисто выбритого лица.
— Д-да-а! — выдохнул он. — Дохозяйничались! Лучше бы уж строить совхоз на голом месте, чем принимать такую красоту…
Однако принимать надо было, и, когда все акты и необходимые документы были подписаны, а члены комиссии, пообедав у Михея Петровича, уехали, Ермолаев, посмеиваясь, похлопал Андрея по плечу:
— Так говоришь, садовод, надо корчевать твои африканские джунгли? Тут, братец ты мой, в самой станице такие джунгли, что не знаешь, с чего начать. Но вешать нос вообще не будем и плакать не будем.
Иван Захарович Ермолаев понравился Андрею. Был он нетороплив, умен, а в его насмешливости скрывалось желание под видом шутки откровенно сказать людям все, что он о них думает, может, даже самые резкие слова, которые не казались обидными, потому что произносились с обезоруживающей улыбкой. Заметил Андрей и то, что директор отличался постоянным стремлением все видеть в черном свете, но это, как видно, тоже помогало ему держать подчиненных в состоянии постоянной неудовлетворенности и подталкивало их к работе.
Временное жилье Ивану Захаровичу отвели в деревянном домике станичной библиотеки.
— Вы уж сразу ставьте и вторую койку, — сказал Иван Захарович, — получена телеграмма от главного агронома, послезавтра он приедет. А весной мы построим дома для совхозных специалистов, тогда освободим ваш культурный очаг…
Андрею директор сказал:
— Вот прибудет главный агроном — и тебе, дорогой садовод, станет легче.
— А что он за человек? — спросил Андрей. — Ты его знаешь?
— Как самого себя, — сказал Ермолаев. — Мужик образованный… Любена Георгиевича Младенова знают по всему Южному берегу Крыма. Он сам вообще из болгар. Из тех, что бежали в Россию от турецкой резни. Таким был прадед Младенова, а уже дед его и отец родились у нас. Между прочим, отец нашего главного агронома Георгий Младенов был большевиком. Его повесили врангелевцы.
В Дятловскую Любен Младенов приехал без семьи. Ставров и Ермолаев встречали его на пристани.
Когда он по сходням катера спустился на берег вместе с другими приезжими, Андрей сразу его узнал по описанию Ермолаева. Был он коренаст, кругл лицом, чернобров. В отличие от директора Любен Георгиевич оказался молчаливым, даже, как показалось Андрею, несколько замкнутым человеком. И говорил он мало, и улыбался редко и скупо, но, когда начал расспрашивать Ивана Захаровича о новом совхозе, о его землях и планах, сразу стало понятно, что главный агроном отлично знает свое дело и что с ним работать будет легко. Приехал он с одним тощим чемоданом и поселился вместе с Ермолаевым в библиотечной комнатушке.
— Ничего, Любен, до весны потерпим, а там и жен своих с детишками привезем, — утешил его Иван Захарович.
Дни шли своим чередом, и, когда над станицей замелькали первые снежинки, в доме, который занимало бывшее колхозное правление, уже разместилась контора нового совхоза. Казалось, в Дятловской продолжалась привычная жизнь: доярки, птичницы, телятницы, свинарки, конюхи, как и прежде, с утра шли на свои фермы; в комнате бухгалтерии пощелкивали костяшки счетов. Однако дятловцы удивлялись тому, что им стали выписывать денежную зарплату, что предложили вступить в профсоюз, что стали называть рабочими.
Ермолаев с Младеновым решили приступить к раскорчевке леса и подготовке плантажа весной, а саженцы фруктовых деревьев высаживать следующей осенью. Андрею Ставрову вменили в обязанность обдумать и точно определить сортимент яблок, груш, слив, черешни, вишен, абрикосов, которые наиболее подходили бы к почвам и климату Придонья. Подолгу вечерами просиживал он над книгами.
