Евгений Клюев - Translit
Улыбка и взгляд доктора: ну-ка, ну-ка, ну-ка… какой интересный сумасшедший!
Еще день тому назад он знал, что мог потерять Манон – не будем вдаваться в безжалостный смысл слова «потерять», но, даже потеряв Манон, он не мог бы поставить на ней точку, ибо поставить точку значит преодолеть в себе, а он не собирался преодолевать в себе Манон! Или, если и собирался бы, то, во всяком случае, не раньше, чем поймет: зачем была Манон в этой жизни, в этом романе…
И какие-то совсем чужие голоса все шептали и шептали в самое ухо, что так-де мужчины себя не ведут, что он должен был вступить-в-поединок, что он должен был бороться-за-свое-счастье, что не дело сдаваться-без-боя, уступая Манон первому встречному. Но он никому не уступал Манон: Манон сама выбрала другое его «я», Манон покинула его – слово «предала» было бы, наверное, слишком сильным, хотя и слово «покинула» – чересчур, надо найти другое, помягче, вот: Манон «ошиблась»… нет, «обозналась». Обознаточки-перепряточки. Если бы ему пришлось выбирать между Манон и… квази-Манон, уж он-то бы ни за что не обознался, не предпочел подделку оригиналу, сколько бы подделка эта ни выдавала себя за Манон. Ибо у Манон, как сказано, не может быть двойников: Манон в мире одна. Так что его, дорогие мои, на мякине не проведешь.
Торульфа тоже было не провести на мякине.
Но обознался и Торульф.
Даже в сравнении с Манон это было непостижимо… Торульф, стреляный норвежский волк, помнивший по имени каждый капкан и каждую западню – по фамилии, Торульф, обещавший узнавать только его – этот самый Торульф безмятежно болтал с… черт знает с кем и, что самое паскудное, считал подлинного его не кем иным, как alter ego этого самозванца!
Он не знал, был ли теперь у него Торульф. И – нет-нет! – дело тут не в обиде, какое там, дело тут просто в том, что надо пощадить Торульфа, как он и Манон пощадил. Преступно запутывать их еще больше, преступно ставить их перед необходимостью нового выбора. Хотя можно, конечно, позвонить: Торульф-тот-с-кем-ты-только-что-говорил-не-я-Торульф-я-это-тот-с-кем-ты-сейчас-говоришь…
Но Торульфу много лет – и у Торульфа сердце.
А сердце-надо-беречь.
Значит, оставаться на месте, на своем месте – ни в коем случае не сходя с него и не устремляясь вслед за двойниками. Оставаться на месте и надеяться, что если тебя будут искать, то придут именно сюда – где тебя оставили. Где тебя оставила Манон, где тебя оставил Торульф… может быть, поняв роковую свою ошибку, они еще вернутся забрать тебя.
Остающийся-на-своем-месте-остается-собой.
Что ж, значит, у него теперь нет и Торульфа.
Курта, пожалуй, нет тоже: Курт теперь в Южной Ютландии, которую любит больше всего на свете. Пусть, надо пощадить и Курта, надо дать и ему то, без чего он тоскует. Ибо коемужды – по любви его… по любви, не по делам – при чем тут «дела»! Хотели – получите и распишитесь! Курт получил назад свою Южную Ютландию, а также (если верить этому всему) – прежнего беспокойного соседа над головой… вот, и волки сыты, и овцы целы.
А в Копенгагене, куда он возвращается, нету никакого Курта – или есть другой Курт… впрочем, он-то сразу распознает подмену—…tjaaa, распознает?
Что касается мамы – мамы, теперь знающей правду не от него, но полагающей, что от него…
«Если не спишь, позвони. Мама» – смс-ка высветилась на экране.
Мама?.. Ха-ха! Мама не умеет писать смс-ок, скушали? Уж насчет мамы-то ему сказок рассказывать не надо: маму он наизусть знает. Кстати, который сейчас час в Твери? Три часа ночи, господа хорошие, мама уже третий – или второй… «третий» тут стилистически плохо! – сон видит. Если, конечно, она не шлет смс-ок во сне – он почти уже готов поверить во что угодно.
«S kakih eto рог ty umejesh pisat’ sms-ki?» – спрашивает он злорадным своим транслитом и немедленно получает ответ:
«Это не я, это Шурочка».
И вот тут надо взять тайм-аут.
Так «мама» (под первой смс-кой подпись «мама») – или «Шурочка»? Ну, ладно, допустим, Шурочка-умеющая-писать-смс-ки – за маму-не-умеющую-писать-смс-ок… Но откуда у мамы «Шурочка» в три часа ночи? И, главное, кто такая «Шурочка»?
Тайм-аут оказался совсем коротким: мама, поняв, что он не спит (спящие все-таки не шлют смс-сок), уже названивает ему, на экране «Маша» – и он, торопясь, жмет на «ответить»: не потерять бы еще и маму – как он, по неосторожности, только что потерял Торульфа!
А вдруг они там – мама и… и еще кто-нибудь – уже разговаривают? Без него?
– Алла-алло-алло, мама, мама, я слушаю тебя!
– Что ж ты кричишь-το так, Тильду разбудишь! – строго говорит определенно-мама и строго же констатирует: – Не спишь, значит.
«Тильду разбудишь»! Значит, не было, проницательный мой Торульф, того звонка, о котором тебе сообщил alter ego… был бы звонок – знала бы мама, где он. А знала бы – кричала еще громче, чем он.
Он пытается продолжать разговор, но – замирает на мгновение, внезапно поняв, что «Маша» и «Мама» далеко не обязательно одно и то же, даже если в твоем телефоне и отсутствует русская графика. Хотя ведь как бы там ни было, именно с «Маш»’ой он разговаривал все время – когда с мобильного… или с кем? И с кем он разговаривал, когда на экране светилось «Zvetok», или «Lika», или «Bobis», при том, что в реальности у каждого из них мало того что русское, но и просто совсем другое имя? С мамой-то еще ничего: разница в одной букве, так уж совсем много эта единственная буква не может значить.
– Я-то понятно, почему не сплю, а вот ты почему не спишь?
– У меня Шурочка в гостях, – говорит Маша так, словно в-Москве-полдень (откуда это… «в Москве полдень»? – ах да, из радио советских времен, деловым таким, бодрым женским голосом: «В Москве – полдень»… чтоб, мол, другим неповадно!)
– Поздняя гостья, – осторожно реагирует он, и Маша смеется, непонятно что таким образом отвечая. – А Шурочка – это кто?
– Шурочка? – удивленно переспрашивает Маша. – Ты ведь знаком с Шурочкой, из Ленинграда.
Ни с какой Шурочкой из Ленинграда он не знаком, но разбираться в этом ему сейчас, вроде как, ни к чему.
– Шурочка проездом, – объясняет мама. – Позвонила мне с вокзала, не может билет на близкий поезд купить, ну, я и уговорила ее у меня переночевать. А билет она на завтра взяла.
Ему показалось, что объяснений – многовато.
– И вот, – продолжала объяснять Маша, – она набрала смс-ку тебе на моем телефоне. Лишний раз поговорим, потому что неспокойно мне… Ты ведь у Тильды уже?
– Да, я у Тильды, но они с Гюнтером давно спят. Почему тебе неспокойно?
– По разным причинам… но в основном потому, что звонков от тебя слишком много.
– Тебе прямо не угодишь, мам: то мало, то много.
– Я о другом, – не дала себя перебить Маша. – Я тут много думала до прихода Шурочки, и хочу тебе одну вещь сказать… важную: я тебя очень люблю, я тебя одного люблю. Ты просто это знай и помни, ладно?
– Я знаю и помню. И я тоже тебя очень люблю, но ты почему сейчас – вдруг – о любви?
– Просто на всякий случай – если понадобится. Когда бы ни понадобилось – вспомни это, хорошо?
И тут Маша распрощалась с ним: понятно, из-за Шурочки. А у него от всего разговора осталось в памяти «я тебя одного люблю» – с сильным ударением на «одного», хоть и диссонировавшим с настоящим положением дел, но придававшим высказыванию законченность и крепость. «Ты у меня тоже одна», – в сердце своем сказал он маме и прямо тут же, в коридоре вагона, понял, как обмануть судьбу: пошел в «Настройки телефона» и записал слово «МАМА» заглавными буквами, объединив оба языка в одном и прекратив, во всяком случае, это двоение объекта.
Теперь надо было наконец разобраться с поездом, то есть установить окончательно, что же это у нас за поезд такой: «Стокгольм – Мальмё». Настроение вдруг отчего-то сделалось сильно дурашливым, какое бывает только у необратимо отчаявшихся: глупый смех и кривляние перед самим собой.
– Посмотрим-посмотрим, – на весь пустой коридор произнес он, – есть ли у тебя внутри, дорогой поезд «Стокгольм – Мальмё», что-нибудь кроме меня.
Сказав так, он почувствовал себя Ионой, поглощенным китом, и решительно отправился по китовым внутренностям – хоть и с намерением встретить других проглоченных, но в глубине души (практически на самом ее дне) отдавая себе отчет в том, что других проглоченных не имеется.
От кого он вообще узнал об этом поезде?
Про то, как добираться из Москвы до Хельсинки и из Хельсинки до Стокгольма, рассказала ему телефонистка справочной Ленинградского вокзала, после чего он сказал большое спасибо и с облегчением повесил трубку. Как добираются от Стокгольма до Копенгагена, он знал без телефонистки и позвонил на центральный вокзал Стокгольма, чтобы узнать о вариантах дальнейшего передвижения. Ему не повезло в первую же секунду: шведский, на котором к нему обратились, был худшим из возможных. Ибо существуют и разные шведские: от очень напоминающего датский до сильно смахивающего на суахили. Суахили и был предложен – причем не сказать чтобы достаточно громкий… как с другого берега реки.
