Евгений Клюев - Translit
В очередной раз не открыв дверь в купе, он вздохнул и отправился назад по коридору: к настоящему бизнес-классу на поклон. Тихонько постучал – коротким стуком, самим за себя извиняющимся.
– Кто там? – спросил по-шведски настоящий бизнес-класс.
– Сосед, – нашелся он.
– Какой такой сосед? – спросила дверь.
– Датчанин, – апеллировал он к скандинавскому братству, но, на всякий случай, объяснился точнее: – По стране, так сказать, сосед, я имею в виду.
– Чего тебе, сосед? – Дверь звучала настороженно.
– Просто я увидел, что тебе удалось в твое купе проникнуть, а мне вот в свое не удается никак… м-да, проникнуть. Не поможешь?
– Проникнуть?
Дверь помолчала. Помолчав, как ему показалось, неприлично долго – ответила:
– У тебя же карточка должна быть – разве нет?
– Карточка есть, но она почему-то не действует. Я уже раз двадцать пробовал.
Дверь снова замолчала – и молчала на этот раз уже просто вечность… с копейками. Потом раздался приговор:
– Такого не может быть.
Сказать на это было нечего, и он вернулся к своему купе. Действительно – чего приставать к человеку? Из того, что человек умеет пользоваться пластиковыми карточками, вовсе не следует, что он должен научить этому и тебя. Так, если кто-то умеет играть на скрипке, глупо обращаться к нему с просьбой научить и тебя на скрипке играть… глупо же! Наши умения суть наши умения – и мы не обязаны делиться ими с другими.
Он топтался у двери, погружая карточку в щель и доставая карточку из щели, погружая и доставая, погружая и доставая… словно ослик Иа в истории про Винни-Пуха, пока, стало быть, не послышался щелчок двери справа.
– Ну что, так и не открыл?
На настоящем бизнес-классе был шелковый халат с кистями – поверх, видимо, голого тела. Лет бизнес-классу на вид оказалось немало – вокруг семидесяти, но бодрых таких семидесяти. А пахло от бизнес-класса, понятно, «Gucci» – да… и не просто «Gucci», a «Gucci by Gucci»: на запахи у него была абсолютная память.
– Gucci by Gucci, – сказал он… знать бы еще, зачем сказал!
– На работу пойдешь ко мне? – был еще более бессмысленный вопрос.
Они стояли у запертой двери.
– Не пойду, конечно, – улыбнулся он. – А кем?
– Экспертом. – Бизнес-класс легко открыл его дверь его же карточкой. – Только не по пластиковым карточкам экспертом – по запахам.
– А зачем тебе такой эксперт?
– Прямо тут, в коридоре, отвечать? Ты или меня к себе пригласи, или… – нет, вот что, пошли ко мне, а то у тебя с собой, я вижу, и нет ничего. Никогда не умел так ездить – чтобы вот совсем с пустыми руками… гениально!
– А у тебя что с собой есть?
– Еда. Вино. Тут ведь не кормят и не поят. Велят терпеть до утра… порядочки!
Еда и вина оказалось не ахти какими, но в количестве, явно превышающем естественные потребности индивидуума.
– Вредные привычки одинокого человека. Все вокзальные харчевни обошел и скупил. – Бизнес-класс протянул руку: – Гуннар.
Представился и он, с удовольствием отметив, что одинокого, стало быть, человека зовут не Свен и что это первый Гуннар в его жизни… интересно, какие они, гуннары.
За едой и вином выяснилось, что Гуннар отнюдь и отнюдь не шутил насчет эксперта.
– Я, видишь ли, человек с носом. И мне еще один человек с носом нужен: эксперт в лабораторию. Везде ищу. Приходят, рассказывают о себе чудеса всякие, но не так чтобы в четверть секунды Gucci, причем Gucci by Gucci, десятичасовой давности, определить. Если это, конечно, не тот сент, которым ты сам постоянно пользуешься.
– Никогда не пользуюсь. Но, пожалуй, я тоже с носом. А что за лаборатория?
– При фабрике парфюмерной, в Швеции. Условия хорошие, зарплата – закачаешься. Но все равно ведь не пойдешь! Художник, небось, судя по… хм, живописности?
– Время от времени.
– Датчанин, говоришь?
– А то! Волосы льняные, глаза голубые – сам видишь.
Гуннар не поправил и не откомментировал шутки – никак. Зато потянул носом воздух и сказал:
– Пахнет от тебя хорошо, но запах – едва ли твой.
– Я внушаемый, – вздохнув, опять отшутился он. – Внушаемый и общительный.
– Да нет, – серьезно взглянул на него Гуннар. – Ты не внушаемый и не общительный.
– А еще не какой? – спросил он с вызовом: терпеть не мог психотерапевтических тактик.
– Сейчас скажу, – спокойно продолжал Гуннар. – Не сговорчивый. Не ищущий знакомств. Не претендующий ни на что. Но при этом – неуверенный в себе.
– Danke schön, herr Freud.
– Нет-нет, Боже упаси, – засмеялся Гуннар. – Я только по запахам сужу.
– Понятно. Это, значит, какой я не есть. А какой – есть? – спросил он, отменив агрессивность.
– Тут – увы, – Гуннар, подняв бокал в его сторону, медленно, но не отрываясь, выпил стакан вина и налил себе еще один. – Какой есть… – хм, такой и есть! Этот вопрос не по мне.
– В смысле – не нравится?
– В смысле – не справиться.
– А попробуй, – поощрил он, уже сильно заинтересованный. – Попробуй, Гуннар!
Опять выпив полный стакан вина, Гуннар без энтузиазма напомнил: – Вино-то пей: хорошее. А насчет остального… нет уж, пардон – как-то теряюсь я. Давай не будем: я же в шутку все это – правда!
Разговор вдруг перестал клеиться – сам собой.
Доужинали и расстались – ясно, что, друзьями. Гуннар был навеселе… правда, на странном каком-то – горьком – веселе, ну да Бог с ним, шведы-народ-загадочный. Да и пить им – лучше не.
Дверь в свое купе он отпер легко – все той же, недавно такой капризной, пластиковой карточкой.
Купе было – как у Гуннара: узенькая келейка с избыточными удобствами. Зажег свет, осмотрелся. Открыл дверь в душ: поглядеть, каков – ба-а-атюшки, ну и компактный же душ-то! Включил маленький светильник сбоку, машинально бросил взгляд в зеркало – и как-то вдруг не понял увиденного: не то чтобы что-то не в порядке, всё, вроде, в порядке – да нет, не в порядке… волосы, вот, льняные и глаза – голубые. Шарахнулся от зеркала как от чумы, не решаясь заглянуть туда еще раз – тем более, телефон зазвонил: мама.
– Ты уже дома? – Голос у мамы виноватый.
Знать бы еще, что она имеет в виду, говоря «дома»!
– «Дома» – это где? – осторожно спрашивает он, осторожно же закрывая дверь в душ и гася там свет.
– Ну… – теряется мама, – у Тильды, я имею в виду! Или она не собиралась забирать тебя у библиотеки?
– Собиралась, собиралась, – утешает он маму.
– Ты же пять минут сказал, что вы вернулись!
– Так если сказал, чего ж тогда перезванивать?
– Я волнуюсь.
И тут он слышит, как мама стучит зубами в трубке. Слышит – и ужасается.
– Ты… ты себя хорошо чувствуешь? – вкрадчиво спрашивает он и ждет, ждет, ждет ответа, за время своего ожидания понимая, что правы были все – все, кроме него, все пятеро… советуя ему, прося его, взывая к нему: сказать маме правду. Потому что на данный момент совершенно очевидно: своим враньем он вывел маму из строя – и мама напугана так, как, может быть, никогда.
– Я хорошо себя чувствую, – мужественно отвечает она наконец. – Я просто не очень понимаю, что с тобой, а хотелось бы понимать… ты расскажешь?
Ужас в том, что теперь ничего не только не раскрутить назад, но и не объяснить, ибо не перескочить уже через тетю-Лиду-с-мужем, Ансельма-Нину-Асту, Тильду-и-Гюнтера – свидетелей более надежных, чем он сам! Сам же он… сам он не в порядке – и, похоже, с каждой минутой это становится маме все понятнее. Знать бы еще, что говорит ей тот, кто звонит… или те, кто звонят – от его имени.
– А почему ты считаешь, что со мной… что со мной что-то не так?
– Я, если не возражаешь, мать твоя. То есть кое-что почувствовать вполне в состоянии.
– И… что ты чувствуешь?
Ах, с какой бы радостью он прямо сейчас прекратил эту бесчеловечную игру!
– Мне трудно сказать… или… я боюсь сказать. – И голос у мамы – хуже не бывает.
– Скажи, не бойся.
– Когда… когда ты теперь звонишь мне, я говорю про все твои последние звонки – ты повторяешься, ты повторяешь то, что уже говорил, и мне кажется, что ты нетрезв, или даже… или даже, что ты… под действием наркотиков.
Ну вот она и сказала наконец то, что хотела. Наверное, теперь ей легче.
Нетрезв? Наркотики? Господи, до чего же мама все-таки идеализирует своего сына! Она, ей-богу, представляет себе скучную его жизнь гораздо красочнее, чем есть на самом деле. И поди объясни ей… впрочем, какой смысл объяснять: маме точно спокойнее с собственными объяснениями, и эти, ее, объяснения гораздо более пригодны, чем его. Ими нужно просто воспользоваться, и ими же, значит, оправдать всё – сразу, за один раз, чтобы больше не виться ужом.
И он слышит собственный голос, который говорит:
– Да ничего особенного, мам, просто немножко гашиша. Я ведь вообще-то не курю гашиш, так что несколько… несколько дурновато с непривычки.
Вздох облегчения в телефоне. «Ну, слава Богу! – слышится во вздохе. – С этим я справлюсь».
