Наталья Горская - Мальчики-мальчишки
Жизнь показала, что даже такую грандиозную империю, способную, казалось бы, противостоять любым врагам, можно легко развалить и без ведения огня. Достаточно объявить элементарную мораль и нравственность – самые простейшие законы человеческого бытия – предрассудками и глупостями для всех слоёв общества: как для «верхов», так и для «низов». Тогда главным национальным героем станет тот, кто в большей степени нарушил эти законы. Пьянство, воровство и вседозволенность, как термиты, сожрут любые опоры государственности. Это легко сделать, если человек ведёт себя нравственно не по личным внутренним убеждениям, а потому, что просто боится наказания со стороны грозного закона, так как с уменьшением действенности этого закона человек выпускает из себя все тридцать три несчастья, как из ящика Пандоры, и начинает собственноручно разрушать себя и других. Если общество придерживается моральных и правовых норм не из искренней убежденности в их необходимости, а из боязни санкций правоохранительных органов, то оно легко с ними расстанется, рано или поздно.
В советское время считалось, что именно боевая подготовка является самой надёжной защитой Родины от любого врага. Это было похоже на поведение дикаря, на которого ещё никто не нападает, но он уже обороняется. Происходящее он воспринимает в качестве угрозы и опасности, как первобытные люди страшились любого явления природы. А чем цивилизованнее человек, тем менее он агрессивен к окружающей среде. Дикарь же машет дубиной в темноте и бьёт по своим. Нас не учили дипломатии человеческих отношений и тому, как защитить себя и свою страну от своей же глупости и дикости. Нам не говорили, что любая война аморальна, что это – трагедия одних и слава других, громкие имена генералов и адмиралов и огромные захоронения того, что осталось от безымянных солдат и матросов. Нам ставили в пример как раз тех героев, которые не щадили своих жизней и умирали за Родину, не раздумывая. Меня всегда смущал тот факт, что в нашей стране патриоты обязательно должны умирать, и чем ужаснее их смерть, тем больше ликования по поводу такого «патриотизма». Казалось странным, почему военное дело надо изучать, а учиться жить в мире не обязательно. Нам, маленьким детям, рассказывали о страшных зверских пытках, через которые прошли многие пионеры-герои и молодогвардейцы. Пугала такая кровожадность Родины в отношении своих детей. Нам в страшных снах снились искалеченные и изуродованные палачами юные патриоты-великомученики. Я скрывала эти кошмары, думая, что разберусь во всем, когда вырасту, но понять систему становилось всё сложней. С годами я ещё меньше стала понимать такую любовь нашей Родины к смерти своих детей. Разве нормальная мать – а образ Родины в России всегда ассоциируется с образом матери – будет призывать своих детей отдать за неё свои жизни, как бесноватая и взбалмошная бабёнка требует от своих туповатых поклонников прыгать с высокого моста для доказательства любви к ней?
Так или иначе, но патриотическое воспитание непременно соседствовало со словом «война». То есть если это патриотизм, он непременно связан с войной, а если не связан, то никакой это уже не патриотизм. Выражение «военно-патриотический» мы воспринимали как одно слово, в котором одно без другого не может существовать. Я никогда в те годы не слышала, чтобы назвали патриотом человека, который вырастил красивый сад на собственной земле или воспитал хороших граждан из своих детей. Какой он к чёрту патриот, если жив остался, да ещё и детей наплодить успел?! Вот если бы он пал смертью храбрых на поле боя, причём, бой может быть за что угодно и где угодно, или враги истязали бы его каким-то особо садистским способом, то это был бы стопроцентный патриот. Уж такой патриот, на которого всем следовало бы равняться. А в мирной жизни патриотизмом могли посчитать случаи особого увечья, когда в тракторе кто-то сгорел во время уборочной или с большой высоты упал, как в фильме «Высота». Такая вот странная нелюбовь к жизни и живым ради любви к Родине. У нас до сих пор многие граждане охотно рвутся на войну, особенно среди пьяных и безработных. Они любят часами возбуждённо галдеть, как могли бы в бою отличиться да показать там всем кузькину мать. Но в мирной жизни не способны ни превратить свою землю в цветущий сад, ни застроить её благоустроенными городами, даже себя в порядок привести не в состоянии. Потому что это для них не представляет ценности. Въелось в мозги идея о том, что для доказательства своего патриотизма надо непременно воевать с тем, на кого укажет направляющая сила. И все уверены, что патриотизм, любовь к Родине у нас надо кому-то непременно доказывать или демонстрировать. А что это за любовь такая? Бежать надо от тех, кто требует такой любви, пока не поздно. Это вам любой психиатр скажет.
Я помню слова из есенинской «Анны Снегиной» о войне «за чей-то чужой интерес», которая поэту «всю душу изъела»:
Я понял, что я – игрушка,В тылу – же купцы да знать,И, твёрдо простившись с пушками,Решил лишь в стихах воевать.
Война «до конца», «до победы».И ту же сермяжную ратьПрохвосты и дармоедыСгоняли на фронт умирать.
Но так может написать только побывавший на войне простым солдатом человек, и никогда так не скажет представитель стана великих полководцев.
– Вот послушайте, как красиво! – говорила нам Анна Ивановна на своём уроке, когда проходили творчество Есенина. – «Иду я разросшимся садом, лицо задевает сирень»…
Та-та́м-та, та-та́м-та, та-та́м-та,Та-та́м-та, та-та́м-та, та-та́м.
Вы чувствуете, какая мелодия у стиха! Какой ритм!
– Угу, – отвечали мы, занимаясь своими делами: кто-то читал под партой вышедшего из опалы Булгакова, кто-то играл в морской бой, а кто-то списывал домашнее задание по алгебре.
– Этот стихотворный размер называется амфибрахий, что в переводе с греческого означает «с обеих сторон краткий», – с чувством объясняла нам Анна Ивановна, притопывая ногой на иктах, а мы сдерживали приступ хохота, потому что слово «амфибрахий» ассоциировалось у нас с каким-то гоголевским персонажем.
– А вот любимый поэтом анапест с ударением на третьем слоге. Этот размер он чаще всего использовал, – и Анна Ивановна наугад открывала «Пугачёва»:
Нет! Мы больше не слуги тебе!Нас не взманит твоё сумасбродство.Не хотим мы в ненужной и глупой борьбеЛечь как толпы других по погостам…
Почувствовали разницу между этими размерами? – восхищённо спрашивала нас онакак истинный фанатик своего дела.
– Ага, – отвечали мы и лукаво спрашивали, как читается отрывок:
Разве это когда прощается,Чтоб с престола какая-то б…Протягивала солдат, как пальцы,Непокорную чернь умерщвлять!
Тогда ещё не печатали маты в книгах, и мы хихикали при встрече в тексте «б…» и «х…». Да-а, было за что бояться Есенина советским царям, было за что его запрещать для изучения в школе…
Но это было в конце 80-ых, когда уже никто не настаивал на том, что смысл жизни советского человека заключается в борьбе за светлое будущее ценой своей жизни. А ведь очень хотелось застать его в настоящем и даже пожить в нём… Ну это уж совсем сверхдерзкое вольнодумство!
Когда к нам приходил Волков, мы учились ещё в начальной школе. Это было после кончины генсека Брежнева. Константин Николаевич показался нам очень взрослым, даже старым. И очень странным, словно из другого мира. Он тоже внимательно смотрел на нас, на наши бантики, косички и короткие чёлочки мальчишек, как будто глазам своим не верил, привыкая к новым условиям жизни, пытаясь в них сориентироваться. Казалось, что его глаза настороженно наблюдают за окружающим миром из-под низких выгоревших на солнце бровей, как из недоступного укрытия лесного зверя.
Это был очень высокий молодой человек с совершенно седой головой. Лицо у него при этом было очень загорелое, поэтому он напоминал негатив. Чувствовалось, что внутри у него тоже накопился некий негатив, которому он не может дать выход. Нам объяснили, что Константин Николаевич выполнял интернациональный долг в Демократической Республике Афганистан и что его даже приняли в КПСС за выполнение этой важной миссии.
Особо на до отметить, как тогда смотрели на комму нистов. Не на кабинетных лоснящихся дядек в мешковатых костюмах с портфелями и амбициями из третьих секретарей Горкома пролезть во вторые Райкома, а там и в первые Обкома. Эта публика и после разгона КПСС сохранила за собой свои кабинеты. Она кое-где до сих пор на своих местах прочно сидит, хотя яростно рвала и даже ела свои партбилеты на публике после 91-го года.
И не на анекдотичных, какие появились после официального разрешения на такие анекдоты: «Я хочу вступить в партию. Куда мне обратиться? – Обратитесь к психиатру», или что-нибудь из разряда «Партбоссы в бане».
