Сергей Дигол - Пантелеймонова трилогия
Он обследовал холодильник, но ничего кроме сыра и початой банки с большими зелеными оливками не обнаружил. Осмотрел все кухонные шкафы и даже заглянул в духовку, но и там следов выпивки не нашел. В комнате ринулся к монументальному комоду, но лишь ругнулся, открыв верхний ящик.
– Что за херня? – бормотал Пантелеймон, вытягивая сцепившиеся лифчики и трусы. Женские, тонкие как нитки и другие трусы, тоже женские, кружевные. Кремовые, белые, розовые.
– Что это? – спросил он у комода.
И в самом деле странно. Жены у Богдана не было уже больше трех лет, с тех пор как она упекла его в итальянскую тюрьму за избиение собственного любовника, с которым сама и расписалась. Любовница? Даже по пьяни Богдан ни о чем таком не разболтал, да и разве это дело, чтобы баба хранила нижнее белье в квартире любовника?
Устав размышлять, Пантелеймон сел на неубранную кровать. Голова гудела, во рту по прежнему было жарко как в печи и мерзко как в общественном туалете. Каким только шпионом ему не пришлось прикинуться, чтобы попасть в Италию, и все ради чего – чтобы пить не просыхая четвертые сутки?
К побегу Пантелеймон готовился почти два месяца. Днем кастрировал быков, вечером штудировал интернет, замечая удивление жены и даже то, чего никогда не показывала Серафима – ее уважительное молчание. Супруга молчала, словно боялась сглазить непутевого мужа, вставшего наконец на путь истинный.
Путь его тем временем лежал в направлении города Бильбао. Пантелеймон рассудил, что в стране басков, если хватятся, его искать не будут. Еще успокаивало то, что баски – те еще террористы, и шайка опутавших семью Пантелеймона албанцев не решится иметь дело с грозными северянами только из—за плюгавого молдаванина.
Да и не собирался Берку там задерживаться. По интернету заранее заказал билет на самолет из Бильбао в Рим, из аэропорта которого сразу отправился на железнодородный вокзал – адрес он также нашел в интернете.
Дальше все было проще некуда: поезд, вокзал в городе Бари и адрес Богдана Челаря, который действительно совпал с тем, что был на конверте. Дальнейшее Пантелеймон помнил плохо, слишком много было объятий, вина, слез, граппы, снова объятий, снова слез, еще вина, шампанского и вермута. Было отчего померещиться женским трусам в комоде одинокого холостяка.
– Ты зачем в шкаф полез? – услышал Пантелеймон и проснулся.
Над ним стоял Богдан, а сам он лежал на кровати и не заметил, как уснул.
– В шкаф? – не понял Пантелеймон и окончательно очнулся. – Ах, да. Прости.
– Искал чем похмелиться, что ли? – догадался Челарь. – Ладно, чего там. Надо поговорить.
– Может, выпьем? – не терял надежды Пантелеймон, но Богдан лишь покачал головой.
– Не сейчас, – сказал он. – А то потом скажешь, что я по пьяни растрынделся.
– Я сейчас уберу, – с трудом приподнимался на кровати Пантелеймон, недоумевая, как же он мог разбросать женское белье по всей комнате.
– Лучше слушай сюда, – сказал Богдан. – Нет, давай все же выпьем.
Спустя час собутыльники вернулись в обычное за последние сутки состояние, причем Богдан все порывался расцеловать Пантелеймона, отчего тот, наслушавшись откровений соседа, даже немного протрезвел и уже не стесняясь отталкивал хозяина дома.
– Не может быть, – никак не мог поверить Берку. – И тебе не противно?
В ответ Челарь издал звук, напоминающий одновременно смех и рыгание.
– А это все, – он обвел рукой комнату, едва не треснув Пантелеймона по голове, – на какие шиши?
– Но он же, – Пантелеймон задумался, подбирая слово, за которое вдрызг пьяный Богдан не въехал бы в ухо.
– Пидарас? – подсказал Богдан, раскачивающаяся голова которого, казалось, вот—вот свалится с плеч.
В это невозможно было поверить, даже в опустившимся на голову Пантелеймона алкогольном тумане. Секрет итальянского благополучия Богдана Челаря скрывался в его трусах, которые он ежедневно снимал, приступая к работе. Ничего нового в этом не было, молдавский гастарбайтер исправно служил престарелому итальянцу, если бы не одно но: старик—итальянец оказался престарелым гомосексуалистом, а главным условиям приема Богдана на работу стал – нет—нет, не секс с работодателем, на это восьмидесяти трехлетный итальянец был уже не способен, – а всего лишь необходимость радовать старика видом слегка грузного, но все еще крепкого мужского тела. Каждое утро, приходя в дом работодателя, Богдан сбрасывал с себя одежду и напяливал на совершенно голое тело фартук из прозрачной, слегка затуманенной пленки, с фигурой розовой пантеры в самом недвусмысленном месте. Получалось, что персонаж мультфильма в этой, разыгранной старым извращенцем пьесе, играл роль фигового листа.
– А вы точно не это? – сделал страшные глаза почти трезвый, но все еще пьяный Пантелеймон, – Ну, не это самое? Ну как сказать—то? – недоумевал он.
Неожиданно Богдан строго посмотрел на Пантелеймона и предостерегающе приложил палец к губам.
– Но—но, – сказал он. – Не пизди. Стриптиз – это еще не порнуха. Обычная работа. Прибрать с квартире, провести старика в туалет, помыть посуду. Только все без штанов, большая разница—то!
– Да? – растерялся Пантелеймон.
– За пятерку—то евро в месяц, – сказал Богдан. – Хочешь, тебя устрою? К бывшему любовнику моего старпера?
– Пять тысяч? – не поверил Пантелеймон, но Богдан сдался на полуслове. Лег прямо на разбросанное на полу женское белье и захрапел.
– Я так и не понял, трусы и лифчики зачем? – первым делом спросил Берку, когда новоявленные братья в очередной раз проснулись с чувством глубокой ненависти к окружающему миру и к тем, кто изобрел спиртное.
– Жена, – сказал Богдан неузнаваемым с перепоя голосом. – Он часто вспоминает покойную жену.
– Какую жену? – удивился Пантелеймон. – Разве у них…
– Господи, ну конечно, – заныл Богдан, осторожно, как драгоценную вазу, обхватив руками голову. – Раньше не было этих, как их, блядь. Однополых браков, вот! Вот они и жили с женами. А налево ходили к мужикам.
– И ты что же?
– Надеваю лифчик и женские трусы, – подтвердил Челарь. – Чтобы ему казалось, что жена все еще жива. Знаешь, после прозрачного фартука на голое тело чувствуешь себя почти как в костюме.
Точно, вспомнил Пантелеймон. Сам он костюма никогда не носил, но Богдана в костюме видел неоднократно. На каждый праздник, будь то седьмое ноября или первое мая, или потом, уже в независимой Молдавии, на «Лимба ноастрэ»5 и на День независимости, Челарь щеголял по разбитым сельским дорогам в светло—коричневом костюме югославского производства, пошитом еще при Броз Тито.
– Вот качество давали, – хвалился Богдан, теребя себя за лацкан заметно выцветшего пиджака. – Социализм, Брежнев, перестройка. Уже и Югославии давно нет, а костюм как новенький. Поверьте мне, он еще нашу независимую Молдавию переживет, – прогнозировал Челарь, и односельчане испуганно крестились.
А сейчас что, думал Пантелеймон. Спору нет, зарабатывал Богдан невероятно много. Для молдаванина, вернувшегося в Италию после трех лет отсидки – непредставимо много. И все же Пантелеймон, представляя себя в фартуке на голое тело, с тоской понял, что светить ягодицами перед престарелым педерастом не согласился бы и за пятнадцать тысяч. А может, все дело в том, что Богдан предлагал свою помощь скорее из благодарности, и никакого второго старика не было?
– Ты бы хоть в город вышел, что ли, – посоветовал Богдан утром следующего дня. – Тут столько всего. Набережная, порт, замки всякие, собор святого Николая.
– Насмотрелся уже, – махнул рукой Пантелеймон. – Вот где у меня замки с соборами, – и он провел ладонью по шее.
– Бабы, кстати, пиздатые, – но Пантелеймон только махнул рукой.
– Лучше телевизор посмотрю, – сказал он, и Богдан пожал плечами.
– Ты когда домой собираешься? – вдруг спросил он.
– Домой? – удивился Берку и задумался.
Возвращаться было решительно некуда, и от этой мысли хотелось еще покрепче вжаться в кресло и посильнее напиться.
– Ты мне это, – попросил он, – вино оставь.
– Может вечером? – покосился на Пантелеймона Богдан. – Вернусь с работы, тогда и выпьем.
Равнодушно пожав плечами, Берку ощутил прилив тошноты от того, что пить с Богданом придется после того, как тот весь день будет вертеть голой задницей перед лицом престарелого гомосека. Вот так просто сбросит с себя фартук, оденется в то, в чем пришел, уже в дверях поклониться старику и на—те пожалуйста. Через полчаса вставит штопор в бутылку. Даже руки скорее всего не помоет.
Пантелеймон еще больше съежился и попытался отвлечься телевизором, где показывали то ли бывшего, то ли будущего премьера Берлускони, вляпавшегося в очередной скандал. Все эти дни Берлускони не сходил с экранов итальянских каналов, журналисты не оставляли его ни на шаг, словно он один был виновником и одновременно спасителем Италии, единственным, кто породил мировой экономический кризис и кто в одиночку мог с ним справиться. Вот, кстати, еще один старик, не «голубой», от вида голых мужиков в фартуках наверняка блюет, зато меняет как перчатки молоденьких красоток. Под интервью с одной из них Пантелеймон и задремал.
