Андрей Битов - Нулевой том (сборник)
Быстро, удобно, выгодно. Слаженная, четкая работа. Квалифицированный персонал. Все для удобства, все к услугам. Два часа – и ты из зимы попадаешь в лето, пальмы и море. Четыре часа – и ты вообще черт знает где, то ли в Париже, то ли на Таймыре. Все это так или все это почти так (за вычетом столь понятных в любом деле и столь постоянных накладок) при одном условии: если погода – летная. Пассажиры прилетают и улетают, выпивают кофе и прочитывают газету, сегодня здесь – завтра там, пустые скамейки глядят отчужденно и холодно, хозяйственный человек скажет: и зачем это надо? Столько места, столько средств? Вполне можно было обойтись небольшим зданьицем.
А если погода нелетная?
Все тогда очень просто. Пассажиры дисциплинированно прибывают за час до отлета, проходит час, и они не улетают. И следующие пассажиры прибывают – и не улетают. Сегодня здесь, завтра – тоже здесь. И послезавтра. Что тогда? Удивительно маленькими строятся наши аэровокзалы. Их надо строить безбрежными. На их месте должны вырастать города.
И газеты все читаны-перечитаны. Когда еще выйдут завтрашние? Всю жизнь я чего-то жду. Он, она, они чего-то ждут. Мы чего-то ждем. И вы чего-то ждете. И мест свободных нет. Ждем любимых – и они не идут. Ждем денег, а их задерживают. Ждем квартиры – очередь все не доходит. Ждем решений по поводу наших дел. Как только решатся эти дела, возникнут следующие, еще не решенные. Ждем автобуса, трамвая и самолета. Подходит наконец, набитый, дверей не открывает, и мы начинаем ждать следующего. «Знаете, – сказал мне один нервный человек из очередей, – что у нас самое дешевое?» – «Не-ет…» – сказал я в уверенности, что если такой простой вопрос задается, то ответить на него все равно не удастся. «Время, молодой человек, время!» – воскликнул он и исчез. Как не бывало. Что-то было в этом. Если подумать. Конечно, зачем такие обобщения, бывает так, бывает и иначе, надо иметь терпение, скажут люди степенные и обходящиеся без очередей. Но я в чем-то соглашусь с этим дьяволом – вот ведь шепнул и исчез, пригрезился, что ли?
Э, да бросьте вы обобщать. Неверно это. Несправедливо. И мешает строить. Просто нелетная погода. А завтра что будет? Будет сол-ныш-ко! И мы все улетим. Куда кому надо.
Двенадцатый и все будущие подвиги Генриха
Вот я все торчу в аэропортах, злюсь, брюзжу и не живу толком. А если я такой прилечу, то что увижу и что напишу в результате? Вот передо мной десятки газет и журналов, и все пишут про Генриха. Своего Генриха я не узнаю, а нового представляю себе по ним так… (По газетным и журнальным статьям: «Робинзоны штурмуют огненное логово», «Идущие по облакам», «Карлик становится великаном», «На краю пропасти» и многим другим.)
Тоскливо и нудно выбивает дробь на крышах палатки треклятый дождь. Облака наползают прямо на палатку – зги не видать. Все вокруг дышит исполинской мощью. Многие из вершин загадочно смотрят в синее небо темными глазницами кратеров, иные курятся белым дымком. Величественные и безмолвные, словно сфинксы, изваянные катастрофами мироздания, они манят и будоражат воображение.
А они сидят на этом вздыбленном куске земли, а вокруг все так же поет, пляшет, кружится снежная карусель. Пять дней назад должен был прилететь за ними вертолет, и уже семь дней подряд все заслонила собой ревущая белая мгла. В этой кромешной снеговерти они давно потеряли счет дням и ночам, с трудом различая их. Кончилось топливо. Ложка тушенки в день. Ложка – на четверых. Ее, разведенную водой, съедали на обед. На завтрак и ужин пищей служили шутки. Говорят, в смехе тоже содержится определенное число калорий.
Дракон притих, затаился перед новым прыжком.
– Ребята, мы – накануне больших событий, – взволнованно сказал Генрих. – Надо собираться в путь.
Старый геолог был хмур и неласков. В наушниках проскрипело:
– Возражаю. Категорически! Скалы. Пропасти. Будут трупы. С гарантией. Ждите. Прояснения.
Разгневанный дракон встретил «гостей» канонадой. А может, он салютовал непокорным? Но зачем тогда багрово-черная туча, что протянулась по небу? Да, опасно, да, риск… Но чтобы сказать новое, чтобы открыть неоткрытое, рисковали везде и всегда.
На вершине ветер дул со штормовой силой при морозе в 40 градусов. Кинокамера и фотоаппараты замерзли. Генрих отогрел один из фотоаппаратов на своем теле, и это позволило ему сделать несколько снимков. Точно отвечая дерзким возмутителям векового покоя, горы огрызнулись басовитым эхом. Миг – и все смешалось в страшном грохоте. У них на глазах расступилась земля.
За грохотом Генрих не расслышал испуганного крика друзей. Но он и сам понял, что единственное спасение – вскарабкаться как можно выше. Он цеплялся, ломая ногти, за каждый выступ отвесной стены. Огромные глыбы с дикой скоростью неслись на него, обрастая по пути. Генрих прильнул всем телом к отвесной скале, слился с нею, вздохнул с облегчением: ну, пронесло.
Додумать не успел. На последнем издыхании дракон все же задел его крылом. Генриха сорвало со скалы. Измолоченный, почти потерявший сознание, он делал нечеловеческие усилия, чтобы уцепиться за землю. Он знал: там, метров на сто восемьдесят пять ниже, – бездонная пропасть.
Но на гладкой спине застывшего лавового потока уцепиться не за что. Ни выступа, ни трещины, ни кустика. Конец.
Генрих закрыл глаза и немного подогнул ноги…
Когда друзья добежали до Генриха, он был без сознания, весь в крови, переломанные руки безжизненно висели, как надломленные ветви дерева.
– Может, дать SOS?
– Я против, – сказал Генрих, глядя на друзей.
Радист без устали отправлял в эфир тревожные сигналы. Эфир – затянутое туманом небо – зловеще молчал. Герои не отвечали.
Но солнце еще не село, когда Генрих лежал на операционном столе. Четыре тяжелых перелома конечностей, большая потеря крови и сотрясение мозга. Сотни ушибов в счет не шли. Их было невозможно сосчитать. Но опытные руки врачей сделали свое дело. Сделала свое дело и свежая кровь безвестного донора. Остальное завершили главные целители: молодость и крепкий организм спортсмена.
…Мы встретились с ним вновь на краю кратера. Наши куры и редиска пришлись всем по вкусу. Генрих, худощавый, небритый, с удивительно живыми и веселыми глазами, рисуя в воздухе куриной лапой, объяснял, зачем он будет спускаться в кратер.
Грозная «преисподняя» вела себя активно. Из кратера густо валил сернистый дым, слышались непрерывный гул и стук. Но страсть исследователей оказалась сильнее опасений.
– Буду спускаться, – произнес Генрих, заглянув в дымную глубь и прислушиваясь к гулу.
Вулканологи, такие же, как он сам, молча принялись за дело.
Генрих, обвешанный двумя рюкзаками, противогазом и фотоаппаратом, поправил на голове каску и, приветливо махнув рукой, повис над гудящей пропастью.
Мы оглянулись на домик вулканологов и увидели самодельный плакат, бьющийся на ветру:
НАШИ ВУЛКАНЫ – ЛУЧШИЕ В МИРЕ!
Вышло солнце, и повалил тяжелый, мокрый снег.
А что я буду делать в это время? И где я буду? Ума не приложу. Воображение ничего не подсказывает. Все что-то похожее на сегодняшний день или на прошлый мерещится в будущем. А ведь как вспомнишь, ничего похожего на предыдущее никогда не случалось в последующем. Все что-нибудь новенькое, о чем ты и представления не имел. Вот сейчас подбираю себе событие, параллельное ДВЕНАДЦАТОМУ ПОДВИГУ ГЕНРИХА, и все какие-то нелепые в голову лезут.
Такая, например, странная история…
В то время, когда Генрих попал в свою первую переделку с вулканами: угодил в камнепад и получил четыре перелома конечностей, не считая сотен ушибов, – я служил в армии на Севере, и обстоятельства мои были очень будничны, прозаичны и лишены романтики. Как раз в то приблизительно время, осенью, мне удалось сменить работу на лесоповале на непыльную, как считалось, работенку. Наша машинистка в штабе ушла внезапно в декрет, а вольных, тем более незамужних, тем более умеющих на машинке, в поселке, бедном на женщин, не было. И вот тут высунулся я, потому что на машинке-то кое-как умел печатать. И сел я в штабе. Надо сказать, что к тому времени у меня уже сложилась кое-какая дружба с ребятами, так что о подрыве своего авторитета тем, что стал «штабной крысой», я не беспокоился. И вот сижу я, значит, стукаю. Например, приказ по гарнизону, чтобы владельцы собак такого-то числа заперли своих псов дома, потому что ввиду излишнего количества бродячих собак будет проведено профилактическое их уничтожение. Я, значит, перепечатываю такую бумажку, а на следующий день славные псы валяются там и сям по поселку, пристреленные и совершенно мертвые. Не нравится это мне.
Дело о двух банках тушенки
Я сижу в штабе, стукаю и уже мечтаю снова о лесоповале. Конечно, тяжело и мошкара, но зато общество самое избранное, костер, чаек, воздух… И вот тут вваливается ко мне приятель и говорит: «Сунь куда-нибудь», – и подает мне две банки тушенки. Я человек нелюбопытный, я беру их и молча закатываю под сейф. Он мне что-то говорит о том, как с машины свалился ящик тушенки и шофер не заметил, а ребята разобрали, а это, значит, моя доля. Моя так моя. Сижу, стукаю. Отстукал и пошел домой, в казарму то есть. Наутро прихожу в штаб, вызывает меня замполка по хозчасти, тот самый Николай Васильевич Бебешев, капитан, о котором я уже писал раньше. А с ним рядом следователь, подполковник, сегодня утром для разбирательства всяких наших поднакопившихся солдатских дел прибывший. Я-то спокоен, думаю, что-нибудь перепечатать надо. Совесть-то у меня чиста. «Прибыл, так и так», – говорю. «Выкладывай», – говорит капитан Бебешев и на меня не смотрит. «Что, – говорю, – выкладывать, товарищ капитан?» – «Про тушенку», – говорит. «Про какую тушенку?» – говорю. «Про такую, – говорит, – в банках». Меня даже пот прошиб, и вкус ее замечательный, какой вчера был, когда мы ее, разогрев в печке, ели, омерзительным вдруг показался. «Никак нет, – говорю, – не было у меня никакой тушенки!» – «Постойте, – говорит подполковник, – вот вы говорите, что ее у вас не было… Значит, вы допускаете мысль, что она у вас могла быть, иначе вы бы не построили так фразу, значит… Я верю, что ее у вас не было, но что-то вы о ней знаете. Что вы о ней знаете? Вы ее у кого-то видели? У кого?» Ну и гусь, думаю я, это тебе не Бебешев. «Никак нет, – говорю, – не видел!» – «Как же, вот я записал, вы сказали: “Не было у меня никакой тушенки”. Значит, вы допускаете мысль, что она…» и т. д. – все сначала. «Так я потому сказал, – говорю я ему в тон, – что меня так спросили. Спрашивают про тушенку – я про тушенку и отвечаю. В ответе по уставу должно быть повторено то, что сказал командир». – «Вы же образованный человек, – начинает капать следователь, – зачем вы простачком прикидываетесь?» – «Срам! – вдруг кричит Бебешев. – Я же сам у тебя эти банки видел!» – «Где?» – обомлел я. «Под сейфом!» – «Под сейфом?» – говорю я все еще удивленно, что естественно, когда подгибаются коленки. «Именно, – говорит Бебешев, – ты когда на обед пошел, я в сейф-то за бумагой одной полез, а банка-то и выкатилась, а я уже тогда, – говорит Бебешев, страшно довольный собой и своей проницательностью, – уже тогда знал про пропажу ящика тушенки. Я, не будь дурак, и закатил ее назад, как будто и не видел. Утром, думаю, поймаю с поличным. А ты ее, выходит, уволок». У меня отлегло. Ну и дурак же ты, думаю. «Никак нет», – говорю. «Что – никак нет?!» Бебешев наливается кровью. «Не может быть, – говорю, – не было у меня никакой тушенки». – «Да что я, с ума сошел, что ли! – кричит Бебешев, и вижу, действительно близок к этому. – Я же своими глазами видел». – «Вы, может, видели, – говорю я, – а я не видел. Сейф за моей спиной стоит, мало ли тут всякого народу шляется». – «В штабе не шляются! – кричит Бебешев. – Распустились!» – «Виноват, – говорю, – мало ли тут народу ходит». – «Так-то, – говорит Бебешев. – Так как же?» – «Что – как же?» – говорю. «Тушенка!!!» – орет он. «Не видал», – говорю. «Как же ты, паршивец! И не стыдно тебе! Ведь сам вчера небось ел ее! Банки пустые за казармой сегодня нашли…» – «Не ел», – говорю. «Ел!» – кричит Бебешев. «Не ел!» – говорю. «Ел!!» – «Перестаньте, – говорю, – меня мучить, я и сегодня-то не успел позавтракать – в штаб торопился. А если не верите – сделайте анализ». – «Что?! – Как его кондрашка не хватила, не знаю. – Анализ?!» – «Ладно, – вдруг обрывает его подполковник, – не кричите. – И смотрит на меня, а глаза его смеются. – Не знает он ничего. А если и знает, то все соображает и нам его не сбить с толку. Правильно я говорю?» – доверительно обращается он ко мне. «Никак нет, тр-пп-п!» – говорю я. «То есть как?» – говорит он. «Не видел», – тупо говорю я. «Идите, Дрейфус», – устало махнул рукой подполковник.
