Евгений Чепкасов - Триада
«Укатил, – логично вывел я. – Пора и мне. Теперь – вон из церкви, купить кагор (непременно кагор!), конфетки послаще и – к шлюхе какой-нибудь школьной… Да, знаю такую: мне ее еще сердобольные одноклассники навяливали. К ней, наверное, можно и так… Но нет, нужно с кагором, обязательно с кагором!»
Я развернулся к выходу и уже двинулся было восвояси, но вынесли крест, и я пошел приложиться – более по привычке, нежели сознательно. «Да зачем это я? – подумалось. – Да зачем мне теперь крест?.. Но меня уже цепко стиснула толчея – не мог же я оборотиться и уйти, расталкивая напирающих сзади… Даже сейчас я оставался патологически вежливым!
Большой серебряный крест торчал в руке священника, неприятного мне. Низенький плюгавенький старичок костерил коммунистов, брызжа слюной и промакивая рот красной тряпицей, и как бы между делом протягивал крест то одному, то другому. Но вот и моя очередь, вот и я целую в самый центр креста, в склоненную голову Христову, в растрескавшиеся губы Его, остро пахнущие уксусом… Вдруг что-то красное бешено хлестнуло по глазам, и я пошатнулся, и схватился пятерней за лицо, и взвыл, и скрежет зубовный послышался в храме. Люди поспешно отпрянули от меня, расступились, а я зыбко добрался до колонны с фресками и стек на пол.
Не одну минуту сидел я на корточках, прислонившись к колонне и перебирая свечные огарки в металлическом ящике подле меня. Постепенно глаза перестали болеть, и голову уже не распирало изнутри. Теперь я видел ясно, а предельной четкости мешали лишь слезы, слегка искажающие очертания предметов. Зато благодаря ним же в церкви появилась радуга. «Сухими глазами я вижу хуже», – приметил я и, отслоившись от колонны, поднялся. Ноги были покорны, меня не шатало, только вот лихоманило слегка.
Пройдя несколько шагов, так что оказался точно напротив Царских врат, я пал на колени (именно пал, чтобы больно было, чтобы помнил потом) и прошептал:
– Каюсь, Господи!
Я осенил себя крестом и поклонился, коснувшись лбом пола, грязного по-осеннему. Песчинки, прилипшие к коже, дикая боль оттого, что придавил назревающий прыщ, – всё было мне в радость.
Встав, я вспомнил недавние мысли и ужаснулся: «Это ведь бес во мне изгалялся, бес! Не мог я такого изобрести». Вдруг стало понятно и то, кому так хотелось выскочить из меня и поползти прочь во время пения Херувимской, стало ясно, чьи мысли я принимал за свои…
Прихрамывая, я пошел к огромному распятию. И крест, и Христос на нем, и Иоанн Богослов с Богородицей по бокам – всё было в натуральную величину. Я благоговейно приложился к гвоздиным ранам на ногах Спасителя и подумал: «За что мне такое, Господи?.. Я предал Тебя и целовал в губы, а Ты меня спас… Безгранично Твое милосердие, Боже!»
Крест уже унесли, Царские врата затворили, церковная служка тушила свечи. В правой половине храма, перед шестигранной колонной с фресками, уже начался водосвятный молебен. А я ходил по собору и с тихой молитвенной грустью прикладывался к образам. Обильные слезы спешили по давно проторенным дорожкам, скатывались на шею и впитывались в ворот ветровки.
Я раскланялся на три стороны и вышел из церкви, вне храма тоже троекратно перекрестился и поклонился. Прежде чем выйти за ограду, я купил просфору и теперь шел под гору и грыз священный хлебец, солоноватый от слез. Нищие с обочин исчезли, мне попались лишь двое, и я подал им, и почти сразу же пожалел, что подал мало.
Внезапно припомнились те места службы, во время которых я впадал в тяжкое остолбенение и нырял в темную бездну. Ясно услышалось, как народ соборно пел «Отче наш», отчетливо увиделось, как молоденького диакона рукополагали в священники. Да, тот рукополагаемый был в длинном белом подризнике, а остальные – в красных ризах. Он казался овечкой, и его, растерянного, счастливого и почти испуганного, средних лет протодиакон водил в алтаре вокруг престола. Потом подвел к владыке – поцеловать руку, и юноша бухнулся на колени, но его тотчас подняли и вновь увели в алтарь. А после пелось: «Достоин! Достоин!» – и что-то по-гречески. Лиц я обычно не запоминаю, да и не мог я разглядеть лица на таком расстоянии, но поди ж ты – новоиспеченного священника запомнил.
«Интересно, – залюбопытничал я, – что во мне бодрствовало и следило за службой, пока я барахтался в темной глубине?..» Но сразу же осекся: мыслить я сейчас не мог – мог только молиться, и я беспрестанно творил молитву Иисусову.
Уже подходя к кладбищенской ограде, я сделал неосторожное движение, и последний кусочек просфоры выпрыгнул из пальцев. Его сразу же подхватила грязно-белая собака и сожрала, широко разевая пасть с черным нёбом. Я встопорился и бессмысленно подумал: «Умная собака. Черное нёбо – верный признак… Неужто опять?.. Неужто?!»
До этого слезотечение мое начало утихать, но теперь я зарыдал в голос, как в детских истериках, и бросился к калитке, юркнул в нее и понял, что забыл перекреститься. Зарыдав еще шибче, я кинулся вниз, вниз, увидел одноногого инвалида, которому я не подал в прошлый раз, и вывалил все деньги в нищенскую плошку. Потом вернулся, спазматически хватая воздух, и у калитки трижды перекрестился, при поклонах касаясь щепотью асфальта.
С горы тем временем спускался человек в плаще. Я узнал его, распрямившись после третьего поклона: это был священник, рукоположенный сегодня. Я глядел на него с какой-то нежностью, пока он, стоя рядом, крестился и кланялся. Ведь совсем еще мальчишка, бородка едва приметная, а он уже священник!
– Благословите, батюшка! – прерывисто попросил я, с трудом проглотив горловой спазм, и сложил ладони крестообразно.
Он чуть ли не пугливо посмотрел на меня, непривычно соединил пальцы, благословил и, покраснев совсем по-мальчишески, протянул руку. Я готовно приложился к тыльной стороне еще не зацелованной юношеской ладони.
Глава двадцать вторая
Тамара Ивановна сидела на расписном деревянном детском стульчике и читала книгу эзотерического содержания, изредка прерывая процесс, чтобы посмотреть, не шалят ли дети. Дети шалили в пределах нормы, и воспитательница вновь припадала к источнику тайных знаний, изданному неплохим тиражом. Наконец она отложила книгу и задумалась, глядя на играющих детей с безучастностью камеры слежения.
На душе у Тамары Ивановны было муторно – совсем как у ребенка, у которого лучший друг отобрал любимую игрушку. Причиной всего стала та самая книга, отложенная сейчас в сторону, – книга желанная и дорогая. Неприятность заключалась в том, что из-за ее покупки не осталось денег не только на семинары, но даже и на клуб. Занятия проходят в ее детском саду – и она уже две недели не может туда попасть. Это же просто свинство! Кто, спрашивается, выбил у заведующей копеечную аренду? Кто привел их сюда? И ее же теперь за порог не пускают без денег! Ну, Олег!.. Дождешься – расскажу заведующей, что у тебя за психологические тренинги!..
«Нет, так нельзя, – урезонивала она себя, разжимая кулак, но распаленное воображение говорило, что можно, только так и можно: если он с тобой по-свински, то и ты имеешь право, – и кулак снова сжимался, а рассудок продолжал возражать, что так всё-таки нельзя, что если не здесь, то будет другое помещение, и цены изменятся, и ей будет туда ходить не так удобно, и вообще могут не пустить, даже с деньгами, – и наконец она решила: надо посоветоваться с братом.
– Маша! – позвала Тамара Ивановна. – Иди сюда… Слушай, твой папка дома будет сегодня вечером? Никуда не собирался?
– Дома. Никуда.
– Я зайду к вам сегодня. Как там Сашка поживает – нравится ему в школе?
– Гово’гит, н’гавится.
– Вот и хорошо. Когда ты «р» научишься говорить? Ну-ка, как у нас звери рычат? Ррррр! Теперь ты давай: ррррр!..
Вечером, после работы, Тамара Ивановна отправилась к брату Григорию и, затворив дверь, проговорила с порога:
– Привет! Ты когда Машку рычать научишь? Я ей «р-ры», а она мне «г-гы»…
– Привет, Тома, – сдержанно ответил брат. – Раздевайся, проходи. У нас гости.
– Кто? – шепнула сестра, заранее поморщившись.
– Женя Солев с мамой.
– Детсадовская дружба…
– Почему детсадовская? Они теперь одноклассники.
– Не знала. Когда они уйдут, мне надо будет с тобой посоветоваться.
– Посоветуемся. А пока пошли в зал. Ленка, зараза, гуляет, а я отдувайся. Уже не знаю, о чем говорить, – шепотом пожаловался Григорий Иванович.
– Бедненький… Как уж ее зовут-то?
– Софья Петровна.
– Здравствуйте, Софья Петровна!
– Здравствуйте, Тамара Ивановна! – ответила та несколько удивленно.
– Мы с Гришей сестра и брат, – пояснила новоприбывшая и лукаво добавила: – А вы что подумали?
