Николай Семченко - Одиночество шамана
– Смотри-ка, какой заботливый, – удивилась Ниохта. – О других беспокоится!
– Но они-то ничего не знают…
– И не узнают, – простодушно сообщила аоми. – Они сейчас гадают, куда ты у них из-под носа исчез.
– Но обезьяна же открыла вход…
– Ты сам его открыл, – Ниохта вздохнула и сокрушённо поцокала языком. – Удивляешь ты меня, Андрюша. Кажется, уже хоть что-то должен кумекать, а ты самых простых вещей не понимаешь.
Его покоробил не столько её тон, а то, что аоми назвала его Андрюшей, словно подчёркивала их близкие отношения. Ей казалось: если проникла в нутро человека, то стала его частью. Но может ли, допустим, вирус или какой-нибудь микроб претендовать на то же самое? Они способны навредить, сделать жизнь невыносимой, обезобразить тело, изъязвить кости и даже подточить саму душу, но никогда не сольются с ней в одно целое.
Говорят, есть такие особые жучки, которые проникают в муравейник. Они лакомятся трудолюбивыми и рачительными хозяевами, а те вместо того, чтобы их изгнать, как захватчиков, наоборот рады-радёшеньки супостатам. Потому что у жучков на задних лапках растут волоски, содержащие лакомую для муравьёв жидкость: она действует на них как наркотик. Вкусив её, муравьи уже даже не обращают внимания на то, что жучки откладывают свои яйца в их куколки, откуда вскоре появляются прожорливые личинки и, не отставая от родителей, поедают муравьиные яйца. Но блаженство, испытываемое хозяевами, столь велико, что они забывают обо всём на свете, и даже забрасывают тех немногих своих личинок, которые ещё не тронуты жуками, – из этих дистрофиков выходят уроды. Больные и дебильные, они плодят себе подобных, и вскоре муравейник вымирает, а жучки отправляются пленять следующий.
Жучков по-научному зовут ломехуза. Муравьям они кажутся, наверное, посланцами небес, дарующими напиток богов. Прельстившись им, мимрики перестают владеть собой: чужой организм творит, что хочет, и зло принимается за благо. Но разве не то же самое происходит с человеком, когда в него вселяется дух? Пусть при этом он становится шаманом, и сородичи уважают и превозносят его, но обретённый дар – не плата ли за то, что перестал быть самим собой?
– Нашёл с кем меня сравнить – с жучком! – оскорбилась аоми, прочитав мысли Андрея. Он, кстати, и не пытался их скрыть. Наоборот, хотел услышать, что Ниохта скажет в ответ.
– Дух – не презренная ломехуза, – продолжала аоми. – Ты даже не представляешь, как тебе повезло, что у тебя есть я. Был бы ты обычным поваришкой, дальше собственного носа не видел, вращался бы по привычной орбите дом-работа-дом, иногда по пятницам напивался бы в компании себе подобных, скандалил бы с женой, тянулся из последних сил, чтоб жить не хуже других… А я открыла тебе другую сторону мира, ты можешь стать выше и сильнее всех, понять тайный смысл всего, что есть вокруг.
– Но пока я не понимаю, куда меня несёт, – усмехнулся Андрей. – Сплошная тьма. И тишина. Мухе в чернильнице и то лучше: она хотя бы знает, куда попала и что происходит…
– Вечер занимательной зоологии! – аоми повеселела. – Тема: тайная жизнь муравьёв, ломехуз, а также мух. Причём, не каких-нибудь там навозных, а исключительно эстеток, предпочитающих экзотические нынче чернила. Не очинить ли тебе, милый, гусиное перышко, не обмакнуть ли его в чернила и вывести первое слово какой-нибудь дивной истории? Кстати, совершенно замечательный метод: пока отрываешь стило от бумаги, подносишь его к чернильнице, опускаешь в неё кончик пера и, вытаскивая, непременно постукиваешь им о край чернильницы, чтобы стряхнуть лишнюю капельку, а то клякса получится, – пока всё это проделываешь, на ум приходит следующее слово. Так и выстраиваешь их в порядок: слово за словом, запятая, тире, двоеточие, и тщательно выписанные буквы «ё», мягкий и твёрдый знаки, с нажимом и тонкой линией, где положено, – и выходит строка, за ней – другая. Буква к букве, слово к слову, строка за строкой – глядишь, и роман сочинился: написано о мухах, но читатель непременно отыщет в этом аллегории. Однако жук в муравейнике – лучше: надо же, какая метафора!
– Ага, братья Стругацкие целый роман об этом написали, – весело, в тон аоми, съёрничал Андрей. – Мне оставили муху. Но, боже, прилипнет она к перу – и что выйдет? Клякса!
– Пожалуй, я бы прочитала роман под названием «Клякса», – мечтательно вздохнула аоми. – Сразу столько ассоциаций возникает – от банальной кляксы, испортившей, допустим, какой-то важный документ, – отсюда интрига детективного сюжета, до помарок, которые человек сам делает на своей судьбе. А может, это будет история о том, как художник нечаянно капнул краской на готовое полотно – и эта клякса вдруг сделала картину гениальной. Или ещё лучше: тебе попадают записи какого-нибудь знаменитого кулинара, ты их листаешь, вдруг находишь изумительный рецепт редкого блюда, читаешь, переворачиваешь страницу – на ней должны растолковываться особенности приготовления, соотношения ингредиентов, но там – жирная клякса, будто бы нарочно кем-то поставленная…
Аоми продолжала выдумывать новые истории с кляксами. Она была словоохотливой и веселой. Андрей давно подметил: настроение Ниохты никогда не менялось случайно. Если она только что сердилась и вдруг стала добродушной – выходит, есть тому причина: например, ей пришла удачная мысль, как Андрея урезонить, а то и откровенно подкузьмить, чтоб знал, негодник, своё место. Он ждал, что аоми обсмеёт его, станет подначивать, играть на его самолюбии – всё, что угодно, лишь бы рассердить.
Когда он серчал, Ниохта обычно игриво шептала: «Юпитер, ты сердишься – значит, ты не прав». И это ещё больше выводило его из себя. Аоми же была довольна: гнев выплескивает из человека энергию, которая слаще сахара – горячая, живая, искренняя, эдакий сгусток настоящей человечинки! Всё-таки Ниохта была вампиром, но не тем, который вульгарно лакомится кровью, а тем, которому нужна живительная сила людских эмоций.
Но, однажды поняв это, Андрей старался не доставлять аоми такого удовольствия. Он даже купил какую-то сумасбродную книгу с сумасшедшими советами: почувствовав энергетического вампира, мысленно соорудите вокруг себя непроницаемый стеклянный купол, или суньте руку в карман и сложите кукиш, или повесьте на шею пучок трын-травы, или закройте глаза, сосредоточьтесь на каком-нибудь прекрасном образе и не обращайте внимания на того, кто вас выводит из себя, – в общем, сохраняйте, граждане, спокойствие! Вот эта рекомендация и пришлась Андрею по душе.
– Спокойствие, только спокойствие! – велел он самому себе и перестал слушать аоми. Благо, это умение выработалось ещё в школе: когда надоедает внимать занудным разжевываниям темы урока или учительским нравоучениям – самый лучший способ преданно уставиться на педагога и… отключиться.
Ниохта что-то говорила, хихикала, спрашивала – Андрей не отвечал. Он вспоминал картины Шагала, а также праздничные воздушные шарики, бумажных змеев, дельтапланы и модели самолётов, которые когда-то сам клеил из картона и фольги. Ему всегда хотелось взлететь в небо – неважно, на шаре или самолётике, но взлететь и парить как птица, и кувыркаться в золотой лазури, и оседлать самое пушистое облако…
Вот, он летит. Но это совсем не похоже на ту детскую мечту. Он, скорее, не летит, а движется, и ничего вокруг не видит. Ни особого восторга, ни ощущения счастья. Да ещё эта липучка Ниохта лепечет всякую чушь ему в ухо!
Андрей не мог понять, сколько продолжалось его летание – может, несколько минут, а может, и часов. Он не чувствовал времени, как, впрочем, и само движение тоже не ощущал: его тело, казалось, просто висит в пространстве, и не испытывает ничего особенного, даже на стены тоннеля он ни разу не наткнулся.
Тело, возможно, и парило, но пространство по отношению к нему всё-таки двигалось. Андрей не видел, как мимо него стремительно проносились какие-то светящиеся точки, клубился синий дымок, возникали и бесследно пропадали страшноватые химеры, прорисовывались в зыбком тумане очертания темных замков, которые сменялись высокими пирамидами, мчались серые камни, похожие на астероиды, и диковинные звери с ласковыми глазами тянули к нему мощные когтистые лапы. Всё это походило на смутное отражение в старом потёртом зеркале – неясно, зыбко, как будто дымкой подёрнуто.
В жидком сером тумане извивалась длинная черная лента. Сначала неясная, она постепенно вырисовывалась: её очертания становились резче, рельефнее – змееподобное туловище, короткие лапы, крылья летучей мыши, крокодилья голова. Лярва!
Она летела медленно, неторопливо и осторожно взмахивая перепончатыми крылами. Лярва не сводила сияющих глаз с Андрея, и в них было столько обожания и страсти, что такого их количества вполне хватило бы на дюжину мужчин. По углам клыкастой пасти пузырилась серая слюна, ноздри хищно раздувались, длинный хвост выделывал немыслимые пируэты.
