Валида Будакиду - Пасынки отца народов. Квадрология. Книга первая. Сказка будет жить долго
Вот когда шёл дождь, было и не жарко, и не холодно, и можно было рисовать, сколько хочешь.
В садике Зинаида Николаевна приносила им большие листы белой бумаги, вырванные из тетради по рисованию, раздавала карандаши и давала задание. Они были очень интересными. Например, нарисовать картинку, где половина неба, а половина земля. Аделаида пол верхнего листа закрасила коричневым, половину голубым. Получилось как грозовая туча. Оказывается, надо было закрасить половину листа, чтоб получилось, как горизонт, и нарисовать что-то на горизонте. Правда, всё равно вышло так красиво, что её листик повесили на стенку. Её листики часто показывали детям и вешали на стенку. Это называлось «стенд».
Зинаида Николаевна учила их лепить «с натуры». Но почему-то «натурой» она всегда называла разные вещи, а не одну и ту же, например, то вазу, то стакан, хотя все в группе всё равно знали, что это никакая не «натура», а просто ваза для цветов.
Зинаида Николаевна была совсем не похожа на остальных взрослых совсем не потому, что она была единственной тётей, которая курила. Она рассказывала им странные истории о том, как она долго переезжала в каких-то вагонах в какой-то непонятный «Казахстан»; о каких-то степях, где ничего не растёт, а их высадили из вагона и сказали, что они там будут жить. Аделаида хотела верить, но не могла никак понять – как может не нравиться так долго кататься на поезде, сидеть в вагоне и смотреть в окно? Она же ездила на поезде к морю в мягком купе, и всё это было замечательно! Конечно, хотелось поскорее выйти из поезда, чтоб уж доехать куда надо и пойти купаться на море. Если бы не море, то можно ехать себе и ехать! И что такое эта самая «степь», на которой ничего не растёт? Может, не сажают семена? Потому, что если это простая земля, то должно расти обязательно!
В отличие от других нянечек, Зинаида Николаевна никогда не ругала за «занято». Все ругали, а она нет. «Занято» знали все. Делать это было просто необходимо, потому, что можно было остаться без завтрака, обеда и ужина. «Занято» заключалось в том, что когда звали за столы кушать, надо было сесть и, кинув один только взгляд на тарелки и стаканы с компотом, быстренько определить, в котором больше, и быстренько застолбить их за собой, макнув туда палец. Палец следовало на глазах у всего стола облизать и снова макнуть. Это и было «занято», то есть:
Я обслюнявил палец и макнул его обратно, значит, мой суп тронуть больше не может никто!.. Если кто-то всё-таки его съест – значит, он дурак, потому что ел мои слюни!
Другим учителям это не нравилось, и если кого ловили, то могли даже поставить в угол. А Зинаида Николаевна делала вид, что ничего не видит.
Она почти не сердилась, но и хвалила редко, своим особенным хриплым грубым голосом. Скорее всего, у неё там тоже гланды в горле, как у Аделаиды, потому так часто ангинами и болеет. Наверное, в том самом «Казахстане», где какая-то «степь», и заразилась ими. Зинаида Николаевна никого не ласкала, никого не ругала, даже на руки никого не брала. Только один раз Аделаида видела ребёнка у неё на руках. Это было, когда мама пришла записывать в садик белобрысого голубоглазого Сёму. Зинаида Николаевна зачем-то прижала его к себе, потом подняла на руки и долго молча раскачивала из стороны в сторону, а потом повела к себе в кабинет кормить рыбок.
***Папа пришёл в детсадик прямо после завтрака. Так рано за ней никогда не приходили. Один раз, правда, мама сказала, что придёт за ней рано. «Рано» на языке садика значило после обеда и до сна. Те, кто предупреждал воспитательницу, что за ним придут «рано», сразу после обеда не шёл в спальню, а отправлялся в раздевалку и ждал там родителей. Аделаида сказала, что мама придёт «рано». Она весь тихий час просидела в раздевалке на скамейке одна, но мама так и не пришла. Она пришла, когда все дети уже встали, но чуть раньше обычного.
– Я тебе не сказала, чтоб ты не шла спать! – Мама натягивала на Аделаиду клетчатое пальто с варежками на резинке, «чтоб не потерялись», торчащими из рукавов. – Шла бы и спала себе! Если бы я пришла, тебя бы позвали!
А в этот день Аделаиде даже не сказали, что зайдут.
– Адэвайса (одевайся)! – скомандовал папа. – Сэйчас пайдом к врачу дамой и вирвем гланды (сейчас пойдём к врачу домой и вырвем гланды)! – папа не любил заморачиваться. Он, как однажды и пообещал, всегда старался говорить Аделаиде правду.
«Почему именно „дамой“, и не в больницу, или, по крайней мере, в поликлинику?» – Аделаида подумать не успела. Испугаться она тоже не успела. Одно её волновало: после сна Зинаида Николаевна обещала, что они будут делать бумажные корзинки с картинками из разноцветной бумаги.
– Прямо сейчас?! А как же аппликации на бумажку? – Аделаида чуть было не расстроилась. – Это же моё любимое!
– Ничэго, в другой раз приклэишь. Сэводня идёт дожд, и врач сказал, что как раз када дожд всё хорошо, потому, что не жарка и нэ холодна. Э-э-э! Лицо кисли нэ делай! Ты что баишса? Я сечас буду смеяца!
Ой, как стыдно! Ой, как стыдно, что вдруг к горлу подскочил солёный толстый комок, и хочется вцепиться руками в папину рубашку, прижаться к его груди, чтоб никто не видел, и тихо, кусая губы, выть. Но папа правда может засмеяться. Он будет отрывать её от себя, от её носа до его рубашки будут тянуться сопли.
– Что эта?! Что эта?! – Папа будет хватать и тянуть сопли в ниточку. Это будет смешно, как они тянутся. Да, будет и смешно и жутко, и Аделаида будет смеяться сквозь слёзы. И будет непонятно, ей больше смешно, или больше страшно. Она сейчас не хочет ни смеяться, ни плакать. Ей почти пять лет. Она умеет себя вести!
Аделаида берёт из рук отца голубой дождевик с капюшоном.
– Конечно, не боюсь! – Она долго старается застегнуть пуговицу. Пальцы соскальзывают. Пуговица за минуту выросла, в свою же дырочку не лезет. Хорошо, что здесь нет мамы. Мама бы поругала.
– Пап, а больно не будет? – Аделаида, конечно, знает, что больно не будет ни капельки, потому, что все-все ей так говорят, но всё-таки ещё раз спросить как-то хочется…
– Клянус табой, мамам-джан, нет (клянусь тобой, мамам-джан)! – папа уже держит её за руку и они спускаются по ступенькам вниз. – Вот ти же мне веришь?
– Верю! – Её голос срывается и дрожит.
– Клянус табой, савсэм ничиво не пачувсвуэшь (клянусь тобой, совсем ничего не почувствуешь)! – папа идёт очень быстро, Аделаида за ним еле поспевает и задыхается. Ничего, ничего! С сегодняшнего дня начинается новая жизнь! Капельку потерпеть… и даже вообще не терпеть, больно-то не будет!
Папа не любит ходить молча:
– Ми идиом к аднаму врачу дамой, – они заворачивают за угол и какая-то машина, провалившись в большую лужу, окатывает их водой. – Вот суволоч (сволочь)! – кричит папа вдогонку. – Сукин кот! – Папа всегда говорит «сукин кот», а не «сукин сын», хотя Аделаида и не знает ни того, ни другого. И кто такая эта самая «сука», у которой есть «кот» – тоже. Папа продолжает, как ни в чём не бывало:
– Мама сказал, что это самый силный врач. Знаешь, как его зовут? Зинаида Николаевна, прэдставлаэшь?! (мама сказала, что это самый сильный врач. Знаешь, как её зовут?! Зинаида Николаевна!)
Аделаида не спрашивает, почему «его зовут» Зинаида Николаевна. Она знает, что Зинаида Николаевна женщина, просто папа и про женщин и про мужчин говорит «он» и Аделаида к этому привыкла. Не понятно только, для чего врач должен быть «сильным». Эти гланды правда, что ли, надо с силой тянуть и отрывать?! Но прямо так спросить невозможно. Стыдно. Она смотрит на грязные носки своих красных ботинок:
– Зачем мне «сильный»? Он что, меня побороть должен?
– Нэт! – Смеётся папа. – Силны гаварат када хароший (сильный говорят, когда хороший)!
Зинаида Николаевна оказалась совсем не такая, как в детском саду. Она была выше папы, с усами, в огромном поварском колпаке и с блестящим круглым зеркалом на лбу. Так что, говоря о ней «он», папа не сильно ошибался. Зинаида Николаевна присела за покрытый белой скатертью столик, включила настольную лампу точь-в-точь такую же, как у них дома, и засветила ею Аделаиде в глаза. Папа опустился на стул прямо напротив неё и посадил Аделаиду на колени лицом к поварскому колпаку.
– Открой рот, детка! – Голос врача прозвучал как сигнал к атаке. – Открой пошире, не глотай слюни и не закрывай. А вот эту железную ванночку держи в руках, будешь в неё плевать, когда я скажу.
Нет! Она совсем не похожа на детсадовскую Зинаиду Николаевну! Она какая-то не такая… Оно… Может, оно точно мужчина?! Но, если даже и мужчина, то всё равно старается говорить нежно и совсем не кричит.
Зинаида Николаевна взяла в руки огромный шприц и надела на него огромную толстую иглу.
Аделаида про шприцы знала вообще очень давно. Дедуля в Большом Городе часто болел, и у них постоянно кипел на газовой плите серебристый стерилизатор. О нём постоянно забывали, и тогда по всей квартире расползался удушливый запах горелых бинтов. А несколько раз поджаривался и лопался весь шприц. Точнее – лопалось стекло, а на металле, когда он остывал, появлялись красивые, похожие на радугу разноцветные разводы. Тогда мама страшно кричала и говорила, что если б не она, то все «давно сдохли». Аделаида так и думала, что шприцы надо «стерилизовать час»!
