Валида Будакиду - Пасынки отца народов. Квадрология. Книга первая. Сказка будет жить долго
Бабуля осторожно наклоняется над Аделаидиным ухом, задев очками волосы Большой куклы:
– Говори, говори мне шёпотом на ушко!
Аделаида в изнеможении прикрывает глаза:
– Мамочку, – с трудом выдыхает она, – мамочку хочу, чтоб капельку обняла…
Глава 4
Бабушка с дедушкой жили очень далеко – в другом городе. Этот Город был Большим. Когда у них не было машины, мама с папой возили Аделаиду с Сёмой туда в гости на такси. Обратно возвращались на следующий день, или очень поздно ночью. Так говорила мама:
Уже очень поздно. Девять часов ночи. Дети давно должны спать!
Когда подъезжали к междугородней стоянке их города, мама строго командовала Аделаиде на ухо:
Сейчас же закрой глаза и сделай вид, что спишь. Пусть шофёр нас до дому довезёт!
Аделаида послушно закрывала глаза, но ей всё время казалось, что шофер знает, что она обманывает взрослого дядю и притворяется, поэтому как только начинала закрывать глаза и валиться на бок, тут же со страхом ожидала грубого окрика таксиста:
– Ах, маленькая врунья! Вот я тебе сейчас покажу! Давай, вылезай из машины!
Но водители обычно жалели семью с двумя детьми и довозили их по адресу.
Так проходили семейные выходные. Наутро в понедельник снова надо было рано вставать и идти в садик, потому что мама и папа шли на работу.
Иногда бабушка с дедушкой забирали к себе домой только одну Аделаиду. Без мамы, без папы и самое главное – без утомительного Семёна.
На самом деле, если подумать, Сёмка не был очень противным. Правда, когда он был совсем маленьким, то хватал всё подряд. Кукол, конечно, не было жалко, но он имел привычку хватать и Аделаидины недоеденные булочки и кусочки хлеба. Ладно, ел бы нормально, как все люди, так нет! Он их обсасывал, слюнявил, крошил по полу и делал совершенно непригодными для еды. Стоило только на капельку отлучиться, как у Сёмы в руках пропадало всё Аделаидино имущество. Аделаида обслюнявленное отказывалась доедать. Ей было противно, потому что хлеб был мокрый и скользкий, как тот пластилин на батарее в садике, даже противней, а в тарелке лежало пол котлеты и вторая половина вся разваленная. Мама страшно сердилась на Аделаиду и кричала:
Что ты глупости говоришь?! Это твой братик! Ты должна его любить, а ты брезгуешь его, что ли?! Это же чистое, это от ребёнка! Ешь, давай, не морочь мне голову!
Но было страшно противно, потому, что слюни моментально остывали и очень тянулись.
Аделаида тут немного лукавила. У неё никогда, совершенно никогда не было желания есть хлеб. Она его просто не любила. Он рассыпался во рту и напоминал по вкусу жатую бумагу, какую им давали в детсаду. Зачем его надо есть, Аделаида не понимала вообще. Хлеб ей портил вкус пищи, запах колбасы, сыра, котлет. Самое противное – хлеб с макаронами и жареной картошкой. Это проглотить вообще было невозможно! Мякиш клеился к зубам и застревал в горле, и если не ставить рядом стакана воды, чтоб проглатывать, вообще можно было подавиться! Зато мама всякий раз повторяла:
Это так не кушается! Сказала тебе – ешь с хлебом сейчас же! С хлебом ешь! Мы во время войны за кусочек хлеба пальто меняли, так кушать хотели, а у тебя всё есть! Всё абсолютно!
Тогда Аделаида пыталась идти на компромисс:
– А можно я съем хлеб, который надо съесть, отдельно без ничего, а котлету – отдельно, тоже без ничего?
Ей иногда разрешали. Тогда она, давясь сухой коркой и запивая её, лелеяла в душе мысль о том, как сейчас, сейчас она будет кусать котлету мелкими кусочками, сосать их как карамельки и наслаждаться…
Бабуля с дедулей тоже заставляли есть хлеб, но обычно разрешали есть его и отдельно. Они вообще очень многое разрешали. Например, делать из курьего яйца клоуна. Для этого надо было в яйце сделать иголочкой две дырки и выбить оттуда содержимое. Потом разрисовать скорлупу акварельными красками и на маковку приклеить колпак в виде фунтика из цветной бумаги. Щёки у клоуна получались как две красные вишни. Мама в яйце делать дырки не разрешала. Она говорила, что не для того работает, чтоб покупать яйца и выбрасывать их. Поэтому, когда бабуля с дедулей приезжали, чтоб увезти её к себе, Аделаида поспешно, но очень гордо втискивалась на заднее сиденье горбатого «Запорожца». Она окидывала двор быстрым взглядом, чтоб посмотреть, не видит ли её кто из соседей. Заметив в глубине двора сидящую на крыльце Кощейку, она одаривала её царственным взглядом Клеопатры, въезжающей в Рим. Потом, правда, милостиво сделав ей «ручкой», приветливо улыбалась.
Она, Аделаида, ехала не куда-нибудь халам-балам, а в Большой Город! Где бабуля с дедулей не будут заставлять её есть хлеб с картошкой, где не надо вставать в детский сад рано утром, и где нет слюнявого Сёмы, которого она просто обязана любить!
– Ты старшая! Ты уже большая! Ты должна ему уступать! Ты должна его защищать! Ты должна за ним смотреть! Ты должна за ним доедать! Ты должна его любить! – После рождения Сёмы оказалось, что Аделаида столько всего «должна», что, пожалуй, за всю жизнь не расплатится. Казалось, что её вообще теперь держат в семье потому, что она «должна», а с должников, как известно, спрос особый. И тут же:
Ой! Как Сёмочка хорошо и много покакал! И такие красивые какашечки!
«Какашечки»! Да если б они знали, как умеет она!
Дедушка с бабушкой жили в маленькой квартирке на первом этаже огромного трёхэтажного дома прямо на горе. Соседи очень странно назывались «жильцами», а в полуподвале старого здания жили настоящие курды. Дворник с дворничихой. На ней всегда была ярко-зелёная плюшевая юбка в густую оборочку, на голове цветастый платок, из-под которого вывешивались и побрякивали при ходьбе две огромные, чуть ли не до плеч, металлические серьги. У дворника была большая метла на толстой палке, он носил коричневый кожаный фартук от шеи и до колен и запирал на ночь огромные чугунные ворота двора на замок.
Аделаида больше всего на свете любила входить в квартиру, где всегда жили и будут жить её бабуля с дедулей. Где, как только переступаешь порог, сразу пахнет лимоном, печеньем и ещё чем-то непонятным и замечательным. Это то ли запах отдушенного лавандой постельного белья из шкафа, то ли просто бабулей и дедулей пахнет. Они и вся их одежда тоже так пахнут. Аделаида до щекотки в животе любила эти две каменные ступеньки вниз и коричневую облупленную дверь с решётками на небольших квадратных окошечках, ведущую в уют и тепло. Ей почему-то всегда казалось, что она находилась где-то очень далеко и вот теперь, наконец, вернулась домой, где можно разложить все свои пожитки, отдохнуть и спрятаться от всех, даже от Кощейки.
Маленький чёрно-белый телевизор, покрытый бордовой бархоткой, две кровати рядом и в трёх шагах диван. Телевизор такой смешной! Когда его выключают, то изображение сперва собирается в точечку на середине экрана, а только потом исчезает. Трельяж со складными зеркалами и за стеклом внизу с оч-ч-чень интересными фарфоровыми танцовщицами и пастушком, любимая драгоценная шкатулка, безумно красивая, вся отделанная ракушками и морской галькой с надписью прописными буквами «Сочи».
А ещё с Аделаидой так и путешествует Большая Кукла. Где её деда взял, она так и не узнала. Кукла, взрослые говорили, что немецкая. Что такое «немцы», Аделаида знала, потому что была война и мы сражались с немцами и победили и поэтому знаем так много стихов про войну. Ладно, война закончилась, её там нет, но всё равно – что деда за ней в Немецию ездил, что ли? Она часто рассматривала свою фотографию, где они с Большой Куклой вместе сидят на диване. Было так смешно: все, кто смотрел на эту фотографию, спрашивали: «А это чья девочка?». Взрослые не говорили слово «дочка». Почему-то им больше нравилось «девочка». Как будто «дочка» и «девочка» одно и то же! Вон их по улице сколько «девочек» разных ходит! Они что, все «дочки», что ли?! Так вот, когда спрашивали: «Чья это девочка?», бабуля с дедулей, смеялись, говорили: «Это не девочка! Это Большая Кукла!» Аделаида наряжала куклу в свои вещи, расчёсывала волосы. Они были рыжие, склеенные и совсем не прочёсывались. Аделаида волосы дёргала, особенно кучерявую чёлку, поэтому Большая Кукла почти облысела. Потом Аделаида её постригла и очень долго ждала, когда волосы снова отрастут. Они так и не отросли, что было особенно обидно. А когда один раз Большую Куклу криво посадили и придавили сверху, чтоб не заваливалась на бок, у неё отвалилась нога. Деда носил куклу чинить к «специальному кукольщику». Он взял её подмышку, потому, что кукла ни в какую продуктовую сетку не помещалась. Через неделю кукла вернулась и снова уселась в своём розовом тюлевом платье на законное место в углу гардероба, рядом с похожей на ледяную вазой для конфет. Она очень по-дурацки называлась «ло-доч-ка».
В Большом Городе, в крохотной каморке бабули и деды ей нравилось даже ложиться спать! Ей стелили на диване именно то, вкусно пахнущее бельё из гардероба. Потом деда брал журнал «Огонёк» и приделывал его бельевой прищепкой к проводу от люстры, чтоб свет лампы не падал Аделаиде в глаза. Ровно в половине комнаты с диваном наступала ночь, ну не совсем, конечно, но ночь. А на люстре висел и улыбался маленький пластмассовый Буратино с азбукой. Ровно в девять деда осторожно и торжественно брал в руки свою гордость – переносную «Спидолу» и начинал «ловить сказку». У «Спидолы» ручка была очень тонкая, из пластмассовой ленточки и ни за что бы не выдержала веса чуда техники – переносного лампового радиоприёмника. Поэтому деда брал его исключительно за блестящие бока и неимоверно нежно переставлял только на небольшие расстояния. «Спидола» шипела, трещала, отчаянно хрюкала, деда упорно крутил ручку, но вдруг, словно из уважения к нему, сквозь помехи и шумы прорывался ласковый, бархатный голос:
