Владислав Вишневский - Терпень-трава

– Так, значит, всё, товарищи, закончили собрание, – вставая из-за стола объявила Валентина Ивановна. – Давайте мы ещё раз поблагодарим наших славных плотников и столяров за хорошую работу и их бригадира Василия Кузьмича Митронова. Спасибо вам от всей администрации, от родителей и от детей. Огромное вам спасибо. – Подойдя, каждому пожала руки. Собрание, поднимаясь с мест и выбираясь из-за парт, дружно поаплодировало бригаде Митронова, смущённо топтавшейся от похвалы. – Остальные вопросы – покос и прочее, – бросила Валентина Ивановна, – в рабочем порядке.

– Ага!

– Да, пошли… Засиделись.

– А что, и правда хорошая у нас школа получилась. Гляди… Лучше прежней.

– Может, тоже, что ли, снова в школу опять записаться, в первый класс… – создав мелкий затор, словно в раздумье задержался в дверях дед Егор. Его вежливо протолкнули. Он этого не заметил. На крыльце уже продолжил размышления. – На старости лет, а!

– Пойди-пойди… Посмеши пацанов. На старости лет самое то.

– А учиться, как и смеяться, всегда полезно, – урезонил дед. – Они человеческую бодрость продлевают.

– Это смотря чему учиться, дед, и чему смеяться!

– Конечно, умному, дельному, – дед светло удивился такой непонятливости. Заметил. – Я ведь теперь на переднем крае села стою. Как швейцар ровно, у своего шлагбаума. Лицо будто… Этот, как его, – италон. Во! По мне приезжие люди всё село ровняют: как я выгляжу, как с имя разговариваю, так и про всё село, значит, наше думают. Я должен по-современному теперь образовываться. А как же! Так, или нет?

– Ну, Егор Дмитрии, ты прямо философ у нас…

А Дарья Глебовна продолжает вслух и всё о своём, «о девичьем»:

– А я говорю, хорошо бы сейчас здесь Гимн пришёлся… Как раз бы к месту!

– Нет, вот под навесом, во дворе, он лучше будет, Глебовна… Акустика для него здесь не та… Низко, места мало… Балки, перегородки… то сё…

– Места?! – запнулась Глебовна, по-новому оценивая сценическое – школьное – пространство. Даже остановилась, почти физически представив его мажорную – здесь – патетически взрывчатую музыкальную мощь Гимна. Подумалось: если сыграть его как положено, всем составом, да со всеми вольтами, да со всеми нюансами – никакая изба, пусть и отремонтированная, такого накала не выдержит, развалится. Хоть школой её, хоть как назови… Так она это себе представляла… Поразмыслив, Глебовна согласно кивнула, произнесла. – Да! Для Гимна – да! Он простора требует… И крыша может не выдержать… Это точно. – После этого вздохнула уже легко и свободно, как человек неожиданно спасший человечество от, например, стихийного бедствия. Умиротворённо сказала кому… себе, кажется. – Ну ладно, потом, так потом… Ай-да, что ли…

Гуськом вышли на крыльцо, столпились там, глядя под ноги, отыскивая свою обувь…

– Чегой-то кости сегодня ломит, – косясь на безвинно чистое небо, поёживаясь при этом, заметил Егор Дмитрии. – К дождю, однако.

– Нет, не похоже… Хотя… Душновато, да.

– И тихо, гля… И мошки много.

– Во-во. Тихо, – усмехнулся дед. – А у меня в это время всегда ломота наступает. Я ж говорю, у меня верный барометр в костях тикает. Во всём теле сразу. Что тебе метеобюро.

– И хорошо бы, если бы дождик сподобился, – поддержала идею Людмила Леонидовна. – Уж руки отваливаются целыми днями воду на огород таскать. Это ж какая прорва ему нужна. А сил то уж… кот наплакал. Хотя бы дождичек пусть…

– Будет-будет. Я говорю будет. Должён быть, – уверял дед. – Нутром чую…

– Ой, хорошо бы, а то земля уже почти спалилась…

– Готовьте, люди, кадушки, будет вам дождь… – тоном пророка вещал дед.

– А вам не надо?

– И нам тоже…

– Ну, дядь Егор, смотри, если соврал, – шутливо пригрозила Зимина Вера Григорьевна, и заторопилась. – Пойду бельё с верёвки сниму. Костя, – Позвала мужа. – Константин… Пошли поможешь мне бельё снять – дождь будет.

– Кто это тебе сказал, Верунчик? – Услыхав, спотыкается об порог Зимин. Который не только баритонист, в местном духовом оркестре, но и муж, по совместительству, жены своей – Веры.

– Дед Пихто сказал, вот кто, – с ухмылкой за неё ответил Егор Дмитрии.

– Пойди, помоги женщине бельё снять… Коли просит. Заждалась!.. – Довольный своей ещё одной важной полезностью, многозначительно ухмылялся дед. – Не пожалеете.

И точно…

К вечеру, тучи, словно и вправду притянутые дедовым ревматизмом, как он собственно и предсказывал, послушно собрались над селом. Насупились, сгустились, уплотнились, наползая друг на дружку провисли, ворча и огрызаясь, раздумчиво прицелились, выбирая нужное место… Остановились наконец, пыхтя и клубясь, будто присаживаясь… Всё в природе послушно замерло в душном, безвольном оцепенении… Экая махинища накатила! Ужас! Тут же, как всегда с запозданием, проскочил игривый ветер. Вот, неслух! Где болтался? Под отдалённое ворчание облаков, ветер усердно шаркнул своей невидимой сильной метлой по изгородям, домам, речной глади, лугам и лесным верхушкам… Подняв вихревую пыль, подготовил пространство, будто ковровую дорожку под ноги кому постелил… Подслеповато оглянулся туда-сюда: всё ли успел, и – немедленно растворился, как и не было его. Место уступил. Тогда только и сыпанул – ну, вот, пожалуйте, вам! – долгожданный дождь.

Не сыпанул, а прорвался. Будто и сам этого очень хотел.

Ливень.

Тёплый! парной! мягкий! ласковый! просто желанный. Вначале довольно крупный, громкий, торопливый… Стеной будто. С усиливающимися громами и длинными раскатами… Прямо над селом и именно над центром… Низко-низко… Словно кто-то большой и тяжёлый гневно суетился там, на верху, прямо над крышами, трубы печные цепляя. Да не один будто. Взвод целый. Неведомые силы суматошно бегали там, из конца в конец небосвода, гремя булыжниками и чем-то тяжёлым. Расшвыривая всё на своём пути, сталкивая и грохоча. Пытаясь, казалось, разгромить, проломить неожиданно плотную преграду, отделяющую их от земли, от людей. Очень сильно, судя по грохоту, злились за облаками, нервничали. То словно холщёвые рубашки друг у друга на груди с треском рвали, борясь и рыча. То в бессилье громко топали ботинками, множеством, порой ботинок, как сороконожки, по грохочущему листами жести небосводу… От этого проскакивали искры. Острые, слепящие кривые молнии легко собой протыкали облачную вату, словно вилами сено. Рваные молнии, одна за другой, даже накладываясь, вспыхивали, на мгновенье высвечивая тёмный сумрак, вздрагивали, и тут же пугливо исчезали… Уступая – то тут, то там – накатывающемуся за ними грохоту. Порой, казалось, что грохот стоит везде. Как и водопад.

Страшно становилось от неуправляемого буйства громовых звуков…

Мелкая детвора, опасливо взвизгивая, нервно побегав по комнатам, в ужасе прятала головы в подушки, или сжавшись у взрослых на руках, замерла в страхе, закрыв глаза и уши… И взрослые, побросав все дела, притихли, с опаской поглядывали на окна… Молния – это тебе не грохот, это очень опасно. Тем более, если их много… Вон, как они себе в тучах полыхают!.. Более старшая ребятня, Толян, например, тот наоборот, во дворе в одних трусах под дождём сейчас скачет. «Правда-правда! Гляньте в окно, если не боитесь, гляньте!» Это он страх так в себе побеждает, волю свою закаляет. Раньше тоже прятался, а сейчас не может. Его просто насильно выталкивает теперь какая-то не ведомая сила на улицу. Чтоб побороться, чтоб доказать. Правда показать абсолютное спокойствие, что не боится, что ему трын-трава, он не может. Да это и невозможно, когда над головой у тебя всё время так оглушительно раскалывается и бабахает! Только поэтому он, пряча страх и прыгает, кривляется, приплясывает под водяными струями, хлопая руками по голому телу… Делает вид, что ему хорошо, весело. Что ему нравится плясать под нестрашный совсем грохот. Да-да, совсем не страшный, нет. «Вот смелый!» Ему из окон, конечно, машут руками, грозят… а он, улыбаясь, пляшет себе и всё. Ещё и присоединиться к своей пляске приглашает… «Да уж, щас!..» На Толяновом лице смесь ужаса, впеременку с восторгом переходящие порой в гордость… «И ничего ему! Совсем-совсем!..» А потому что смелый.

Ни одной собаки, ни домашней живности, ни пернатых каких на улице, конечно, нет. Всех разогнала по щёлям и укромным местам гроза. Расшвыряла. Безраздельно властвовала сейчас. Гуляла сама по себе, хулиганя и балуясь, хохоча и смеясь, гремя в небесные колокола, щедро поливая дождём, влагой…

«У природы нет плохой погоды…» Правильно! Точнее не скажешь. Всё в ней нужно, всё в ней важно.

Стихия!..

С письмом мы провозились неожиданно долго. Гораздо больше чем два дня. Не думали, что так будет сложно. Взялись-то легко, и тут же встали… Оказалось, не мешки это с цементом таскать, или заявку на ГСМ с отчётом о расходовании финансовых средств составить… Жанр совсем другой. Эпистолярный. И набор слов, и воображение – всё нужно другое. Просто писательское. Но мы старались. Уж так старались… То вместе с Валентиной Ивановной принимались сочинять послание, то раздельно… А прочитав потом – рвали черновики. Не впечатляли нас сухие призывы к совести, к здравому смыслу, просто стоны… и прочая жизненная экзотика. Хотя, казалось бы, чего сложного? Люди, мол, земляки, пожалуйста, возвращайтесь домой. Нам без вас плохо. Мы погибаем. И все дела. Ан, нет! Не получалось. Ступорились. Причём, мешало то, что писали мы как бы на всю страну, на весь мир, считай. Читать нас будут, понимали, очень многие, и с пристрастием, внимательно. Сразу увидят: с душой человек писал или чиновник какой бездарный… Терялись от этого. Усугубляло ситуацию и то, что в обобщённом образе мы не видели конкретного «живого» лица, не видели его характера, привычек, нужных струн… Получалось ходульно, не интересно, вяло… А именно в том и был главный смысл письма, чтоб за живое взяло… Так мы и мучились с Валентиной Ивановной почти неделю, пока Мишель случайно краем глаза не глянул в наши исписанные страницы… Неопределённо хмыкнул, наморщив лоб, и…