Наталья Горская - Мальчики-мальчишки
Вот… Ну как?
– Здорово! А когда вы это написали?
– Осенью семьдесят шестого года. Я не помню, в связи с чем – то ли мне приснилось что-то, то ли кто-то мне это рассказал, – но в тетрадке именно такая дата стоит. Я потом эти стихи даже в нашу районную газету посылал, и их там напечатали к ста сорокалетию со дня смерти Пушкина. Ведущая поэтической рубрики написала, что они напоминают «Анчар» и «Пророка». Это моя жена ту газету сохранила, а я бы сам не додумался…
– Вожатый, он в тамбур вышел, – над Волковым склонился один из его бандитов из соседнего купе.
– Ну ладно, цыплята. Пошёл я. Не сердитесь, если что не так, – Волков встаёт и уходит со своими людьми в другой вагон.
– Ты чего?! Я чуть не померла от страха! – шепчет Инка. – Сидит и расспрашивает его обо всём на свете! Слава Богу, ушёл.
Электричка, наконец-то, подходит к нашей станции. Народ выходит на платформу растекающейся в разные стороны чёрной медленной лавой, вспыхивающей то там, то сям огоньками зажигалок и сигарет. На улице уже совсем темно. Около автобусной остановки стоит необычайно жизнерадостный Волков со своей бандой у скопления красивых машин, и что-то говорит во всём его облике, что это уже опять не Волков, а именно Вожатый. Мы с Инной стараемся незаметно проскользнуть в толпе мимо него, но он вдруг резко оборачивается, вытянув перед нами руку шлагбаумом, и вкрадчиво спрашивает, сверкнув в темноте глазами:
– Дети, вы ведь в районе Загорской улицы живёте? Может, вас до дома подвезти, а то мало ли что? Кругом же маньяки.
– Не-е-ет! – орём мы и в ужасе бежим со всех ног в темноту толпы, рассыпав на бегу мелочь из карманов, а Вожатый со своими друзьями хохочет нам вслед.
На следующий день у железнодорожного полотна недалеко от нашей станции нашли труп какого-то цеховика из соседнего города. Его ударили ножом в сердце и выбросили на ходу из поезда.
Через какое-то время Вожатый исчез из нашего города. Кто-то говорил, что он уехал за границу вместе с семьёй, кто-то утверждал, что он подался в большую политику, и его, якобы, даже видели по телевизору на фоне кулуаров власти – это было как раз такое время, когда у нас любили по всем каналам сутки напролёт крутить репортажи из Госдумы или с заседаний всевозможных партий, – но точно никто ничего не мог сказать. Чувствовалось, что за столько лет многие криминальные авторитеты постепенно обросли солидными капиталами и семьями, и им теперь есть, что терять. Их дети подросли, а они сами уже выходят из того возраста, когда мужчина самоутверждается на каждом шагу и всем агрессивно демонстрирует своё превосходство, и теперь им тоже хочется отдохнуть от кровавых раздоров и стонов, а просто, «как прежде, в родных хуторах слушать шум тополей и клёнов». Любой человек, рано или поздно, устаёт от бесконечной войны. И это радует, что у них ещё осталась «роковая зацепка за жизнь, что прочнее канатов и проволок». Делёж богатств страны, который продолжался всю нашу юность и молодость, завершается. Сферы влияния тоже уже поделены. Каждый крепко держит в своих руках ту власть, которую он отвоевал в уличных боях городского или деревенского масштаба в Смутное время 90-ых годов, из которого далеко не каждый смог выкарабкаться.
– Повзрослели наши мальчишки, – облегчённо, но тайно вздохнули многие рядовые граждане.
Зато Горнист не дремал и не ведал покоя, и наконец-то решил вплотную заняться деревообрабатывающим комбинатом, так что даже подпалил его склады, когда кто-то из руководства стал фордыбачиться. Он словно бы сорвался с цепи, словно сам искал того, кто его сможет остановить. Перестал ширяться, страшно похудел, и мы теперь слышали от него при встрече странные слова, которые он произносил с какой-то рассеянной улыбкой:
– А меня ведь скоро завалят. Печёнкой чую, что скоро. Я даже уже гроб себе заказал. И памятник. Не хуже, чем у других, заметьте!.. Эх, заигрался я… Да-а… А ведь как весело всё начиналось, и так грустно заканчивается!.. Вы хоть изредка вспоминайте меня, пионеры мои дорогие, навещайте могилу мою. Хотя бы иногда…
Я снова приезжаю в свой город по расписанию «работа – дом, дом – работа – учёба». И снова дом. Вечером уже светло, и темнеть начинает только часам к десяти. В воздухе пахнет тёплой сырой землёй, которая готова дать новую жизнь свежей траве и первым цветам. И к этому живому запаху примешивается ещё что-то непонятное. Почва сверкает жирным блеском, как мех чёрного медведя, сонного и пьяного от счастья, вылезшего из берлоги погреться на солнышке после долгой зимы. Я иду по перрону с поезда, и меня обгоняют дети, громко объясняя что-то друг другу на бегу. Такое впечатление, что пахнет ржавчиной. Да, именно ржавчиной, оксидом железа. Может быть, это от близости железной дороги? Не знаю, но какой-то неприятный привкус от этого запаха. Точно так пахнет кровь. Если растереть ржавчину между пальцами, то запах у неё, как у крови, потому что в гемоглобине тоже содержатся какие-то соединения железа. Железопорфирин, что ли?..
Я выхожу на привокзальную площадь и вижу несколько милицейских машин около того места, где стоит раскуроченный обгоревший автомобиль, а вокруг на асфальте лежат фрагменты чего-то непонятного, накрытые кусками материи, на белизне которой расплылись грязно-бурые пятна. Я иду мимо, смотрю на то, что осталось от чьей-то машины и думаю, что если Бог создал человека по Своему подобию, то человек также все свои творения наделяет какими-то своими чертами или заимствует их у других живых существ. Он создаёт государства, которые, так же как и он, имеют голову, руки и даже кулаки, и так же, как и у человека, эти органы государства не всегда исправно работают. Он создал роботов и компьютеры по принципу работы своего мозга. Или автомобиль, у которого четыре конечности-колеса, передние фары-глаза, радиатор-рот, а его обтекаемая форма похожа на голову какого-то земноводного.
Искорёженная машина, которую я вижу, словно бы кричит. Углы её пустых глазниц, откуда вылетели фары, опущены вниз и выражают неизбывную скорбь и ужас, а на месте решётки радиатора зияет дыра, в которой виднеются обломки двигателя, как обломки зубов, и это напоминает онемевший крик боли, когда весь воздух выпущен из лёгких, и спазм не даёт вдохнуть и закричать с новой силой.
– Горниста убили, – шепчет кто-то.
– Как убили?
– Подорвали в машине с водителем и женой.
– Да-а! Такой был взрыв: автомобиль аж в воздух подбросило метров на десять!
– А кто же нам теперь храм в городе построит?
– Кто-кто. Дед Пихто.
Я иду дальше, и до меня опять долетает:
– Горниста убили!
– Да кто убил-то, кто?
– Вожатый, кто ж ещё. Он на него давно зуб точил. Так жахнуло, что даже стёкла в домах задребезжали!
– Зачем же столько взрывчатки закладывать? Не-ет, Вожатый тихо работает: не похоже это на него.
– Может, какой другой мальчонка в наших краях появился?
– Нынче всё может быть.
– Так может, это и не Горниста убили, а кого другого?
– Может, и не Горниста.
Я ухожу от этого сладко-солёного тошнотворного запаха крови. Навстречу мне бегут девчонки лет двенадцати.
– Тётя Наташа, вы видели, вы видели?! – глаза их блестят.
– Что?
– Там куски людей лежат на площади! – затараторили они наперебой. – А мы видели! Так здорово, ва-аще, как в кино!
– Жалко их сейчас закрыли, а когда я шла, то кусок ноги видела, а из неё лучевая кость торчала! – восхищённо говорит одна девчонка.
– Ду-ура-а, лучевая кость не в ноге! – отвечает другая.
– Сама ты ду-ура-а! В ноге! Тётя Наташа, правда, лучевая кость в ноге находится?
– В руке.
– А я печень видела! Чёрная такая, бр-р! – перебивает третья.
– Ду-ура-а, печень не чёрная! – опровергает её специалистка по костям.
– Сама ты ду-ура-а! В фильме «Шакал» говорили, что печень чёрная!
– Это про кровь говорили, ду-ура-а! Печень белая!
– А кого убили-то? – спрашиваю я их.
– Горниста, Горниста убили! Взорвали! Вместе с женой! У него новая жена была фотомоделью всамделишной из Тамбовской области, совсем молоденькая, почти как мы! – возбуждённо перебивают они друг друга.
– А ну кыш отседа, салаги, мать вашу! – орёт участковый на мальчишек, которые тоже крайне интересуются анатомией.
– Девки, я щас такие кишки видел! – кричит девчонкам мальчишка, проезжающий мимо на велосипеде.
– Вот, опоздали! – разочарованно говорит другой. – Теперь не увидим ничего!
Я смотрю на этих несчастных детей, которые никогда не видели нормальных детских фильмов и не читали хороших детских книг, по которым они могли бы научиться элементарному состраданию и сопереживанию ко всему живому или просто обычным человеческим эмоциям в такой ситуации, а вынуждены довольствоваться кинопродукцией для умалишённых, и думаю: ну что они в жизни видели? Что можно увидеть, когда то и дело появляются сообщения на тему убийств, грабежей, насилия? И если раньше эти сообщения были тревожными, то сейчас подаются с каким-то чуть ли не сладострастием. На одном канале стрекочут о колдунах, магах, тёмных силах, которые «злобно гнетут». На другом взахлёб кричат об авариях, катастрофах, терактах. Если передача о знаменитом актёре, художнике или писателе, то не о его творчестве, а об особенностях интимной жизни вплоть до физиологических подробностей. Даже про тех, кто уже умер, кто не может за себя постоять. Аудитория с упоением на всё это смотрит. Люди настолько этой пакостью напичканы, что в их восприятии культуры произошли необратимые изменения. Они уже уверены, что так и надо, так и должно быть: любого можно поместить «за стекло» и рассматривать во всех подробностях отправления его организма. Люди уже сами монтируют сюжеты для таких передач. Человека сбивает автомобиль, и прохожие бегут к нему со всех ног, но… не помочь, а просто поглазеть! Страсть ведь как антересно! В метро человека разрезало поездом, и тут же забликали фотообъективы на мобильниках, защёлкали фотокамеры, пошли обмены по Блютусу: вот эксперты упаковали труп по частям в мешки, вот пытаются поднять по выгнувшему шею эскалатору. Крепкий молодой человек снимает сцену избиения девушки в супермаркете, чтобы затем продать эту съёмку на телевидение. Крепкий молодой человек, не хлюпик какой-нибудь! Ему и в голову не приходит отогнать шпану. Зачем же? Тогда же сюжета не получится, страна так много потеряет, если не увидит, как какой-то гопник бьёт ногой по голове беспомощную дуру! Сама виновата: в наше время даже женщине непростительно не владеть приёмами карате. Одни снимают, другие глазеют. Для них это всего-навсего очередная острая приправа к поднадоевшим впечатлениям бестолковой жизни. Как в Средневековье, когда подавляющее большинство населения было диким и неграмотным, когда не было ни библиотек, никаких других развлечений, сбегались глазеть на казни, на публичные порки за неимением других развлечений.
