Вячеслав Ландышев - Исповедь одинокого мужчины
Кроме вкусовых, в тяжелые первые армейские дни сразу определились и душевные приоритеты. Мои разум и душа однозначно и безоговорочно выбрали самого дорогого для меня человека на всей Земле – маму. Хотя, наверное, это определение касалось только меня, потому что были случаи, когда мои сослуживцы каждую минуту вспоминали свою жену или любимую девушку, рассказывали мне, что именно сейчас делает их любимая, чем занимается, были мыслями где-то далеко, рядом со своей подругой. Я же про свою любимую девушку Таю, из-за которой и рванул в армию раньше своего 18-летия, чтобы избавиться от душевных страданий, забыл уже через неделю. Не до Таи, быть бы живым. Видимо, и не любовь это была, раз исчезла при первых трудностях. Но маму, отца, сестру часто вспоминал. Первое письмо я получил из дома, как мне тогда показалось, через целую вечность. Четыре дня в алма-атинском военкомате плюс большое расстояние для письма из Хабаровска в Алма-Ату и обратно – всего набралось дней 20 после моего ухода из дома. Помню, когда получил первое письмо из дома, то убежал из казармы без разрешения и спрятался за кирпичами стройки недалеко от нашего здания. Прочитав письмо, я заплакал. Это были мои первые слезы, наверное, после детского сада. Мне очень сильно захотелось домой, но я понимал, что ничего нельзя сделать и впереди еще почти два года этого бреда. Мама писала, что ей скучно в выходные почти целыми днями лежать на диване и читать книгу. Тогда у нас еще не было дачи, и мама, будучи трудолюбивым и деятельным человеком, страдала от безделья. «Мне бы ваши проблемы», – подумал я тогда и кисло улыбнулся. Потом вытер слезы, взял ноги в руки и пошел в свою тюрьму.
А еще через день после этого случился инцидент, который повлиял на мою дальнейшую армейскую судьбу.
После обеда один из сержантов, Сагайдак Егор, парень двадцатилетнего возраста, низкого роста, совсем даже не атлетического телосложения, не толстый и не худой, славянской внешности, с хитрыми серыми глазками, построил всю роту на нашем этаже посередине казармы. Сагайдак был дембелем и позволял себе без оглядки на остальных сержантов многие вещи. После того как Егор построил роту, он начал обходить строй с видом главнокомандующего маршала Жукова на Красной площади в День Победы. «Дедов» и дембелей тогда всегда можно было узнать по начищенным и отутюженным сапогам. При этом сапоги были на высоком, аккуратно обтесанном каблуке со множеством железных набоек, предназначенных для того, чтобы идущего «деда» было слышно издалека. Этот низкорослый полководец с походкой гусака и с выражением злобы на лице, дабы было для всех пострашнее, обходил строй и вдруг увидел, что я и часть рядом стоящих ребят смотрят не на него, великого, а куда-то вдаль, через его голову. Сагайдак обернулся и увидел предмет нашего внимания. Каким-то образом на пятый этаж забежала красивая кошка. Вся черная, чистая, с блестящей короткой шерстью, с белыми лапками и белым кончиком хвоста. Морально уставшие от новых после гражданки условий, солдаты-новобранцы воспринимали это живое существо, как нечто давно забытое и даже инопланетное. Оно было такое грациозное, красивое, свободное, гуляющее само по себе и где вздумается. Эта кошка была, несомненно, счастливее многих из нас людей – царей природы. Молодые солдаты невольно заулыбались. Слишком необычной была обстановка.
Я думал, что и Сагайдак заулыбается. Но сержант не изменил выражение лица, более того, оно стало еще тверже, еще жестче. Видимо, ему не понравилось, что кто-то нарушил идеальное построение его солдат. Сагайдак повернулся к нам спиной и пошел к кошке. Взяв ее за шкирку, он пошел к окну и, не доходя до окна два метра, со всего размаха выкинул кошку в открытую форточку с пятого этажа. За окном не было деревьев, там был асфальт. И не осталось никаких сомнений, что кошка разбилась насмерть.
В казарме повисла мертвая тишина. Все были изумлены, большинство испугалось. Я опешил. «За что? Зачем? Почему так?» – подумал я. Страха не было. Было непонимание ситуации и внутреннее страдание за безвинное животное. Видимо, жалость выступила у меня на лице.
– Что, Ландыш, кошку жалко стало? – цинично спросил меня Сагайдак, подойдя вплотную.
Вообще-то, когда тебя спрашивает старший по званию, то даже по Уставу требуется быстро, четко и громко отвечать, да к тому же сержанты наши зверели, если солдат сразу, мгновенно не отвечал на их вопрос. Но я в тот миг молчал. В глаза сержанту не смотрел, а смотрел прямо перед собой на стену и уже не спрашивал себя: «Зачем и почему он убил кошку?». Хотя я тогда не нашел еще ответа на этот вопрос, но уже думал о другом. Другие вопросы у меня тогда были в голове. Это были вопросы такие: «Кто рожает таких гандонов?», «Откуда берутся эти уроды?». Я продолжал молчать, но, наверное, лицо мое поменялось. Оно перестало быть жалостливое и сострадательное, оно стало другое. «Не трогай меня, пидор, уйди от греха подальше», – повторял я молча, про себя. Взгляд у меня стал холодный, прищуренный, как будто мне тяжело было держать веки, и они спокойно опустились на небольшую высоту. Наверное, так смотрят, когда хотят убить, но не напоказ и не в гневе, а когда находятся в одиночестве перед бессильной жертвой, когда никто не видит и тебе за это ничего не будет. Мое тело в тот момент не было сжато, как пружина, но и не было также вялым, оно было спокойным и расслабленным. Так спокойно стоят, наверное, убийцы перед связанным и обреченным на смерть человеком, ожидая только писка, чтобы, не торопясь, поднять руку с пистолетом, навести дуло между смотрящими на тебя жалостливыми глазами жертвы и нажать на курок. Сагайдак, видимо, увидел или почувствовал перемену во мне и быстро переключился на рядом стоящих солдат. Он сначала гневно начал придираться к бойцам по поводу их вроде бы слабо затянутого ремня, плохо подшитых белых воротничков, а постепенно удаляясь от нашего края, начал даже бить по щекам и пинать по ногам некоторых молодых солдат.
В будущем, в течение своей жизни, из собственного опыта и изучая историю, я отметил некоторую закономерность. Очень часто самыми жестокими людьми, совершающими просто бесчеловечные поступки, являются низкорослые мужчины. Наверное, их злоба начинает зарождаться еще в детстве, когда их, маленьких, а следовательно, как правило, более слабых, обижают в классах, смеются над ними, бьют не только в своем классе пацаны, но и девчонки, а иногда даже и младшие школьники. Если низкорослый человек не смог себя утвердить еще в школе, не повысил самоуважение в спорте или не добился успехов в отличной учебе, то он приобретает комплекс неполноценности, становится позже очень жестоким по отношению к другим людям, к животным и даже к своим родным, оставаясь при этом тщедушным, неблагородным и трусливым. Также часто низкорослые люди очень сильно стремятся к власти, чтобы при помощи ее наконец-то показать свою силу, доказать свое великое «Я» и заглушить комплексы детства. И, достигнув этой власти, творят такие вещи, которые остаются в памяти на века. Примеров много. Одни из ярких примеров – Наполеон, Сталин, Ленин. Историки пишут также, что и Ворошилов, и Буденный, и вся большевистская верхушка были очень низкорослыми. А уж об их «человечности» потомки, слава Богу, теперь знают.
Что касается Егора Сагайдака, то мне позже рассказали, что, когда он был молодым солдатом, «духом» и «черпаком», его сильно гоняли сержанты, не любили и всячески над ним издевались, унижая достоинство. И он в ответ не смог противопоставить ничего, а мирился с этим. Но вот подонок дождался своего часа и теперь отыгрывался на новом поколении молодых ребят.
После того как Сагайдак сделал обход роты, он с важным видом ушел в каптерку – небольшую комнату-склад, поручив дальнейшее командование отделениями своим сержантам-«черпакам». Роту распустили. Однако считалось, что солдат не должен сидеть никогда без дела, поэтому нам приказали привести в порядок и так уже отглаженные одеяла на своих кроватях. Кровати должны были быть заправлены не просто аккуратно, а с зеркальным отображением друг друга. Две белые полосы на однотонных темно-синих шерстяных одеялах должны были на всех кроватях переходить друг в друга исключительно без искажений на всем протяжении от стены до стены. Подушки тоже должны были быть на одинаковом расстоянии от изголовья. Их параллельность выравнивали по длинной нитке, натянутой двумя солдатами между всеми кроватями. Ну и, наконец, самым верхом этой безрассудной работы было то, что края одеяла, подвернутого под матрас, нужно было сделать прямоугольными, а не овальными. Для этого солдат должен был взять табуретку, перевернуть ее кверху ножками и, придавливая стулом сверху одеяло по краям, бить сбоку по одеялу ладошкой или другим табуретом, чтобы создать прямоугольные стороны у одеяла, а не закругленные. И такая практика, как оказалось позже, была не только в этой учебке, а везде, где я служил. Следовательно, можно предположить, что об этом знали офицеры и это шло не от наших сержантов, а данный порядок шел от офицеров, возможно, даже с их военных училищ. В моем понимании такой порядок никак не связан с профессиональной армией. Скорее, это порядок для армии дебилов.
