Юрий Запевалов - Донос
И ушел. Больше не подходил. Если случайно встречались – в одной камере все же были – на меня не смотрел. Пока мы говорили, около нас вертелись какие-то два парня. Но только разошлись и парни исчезли. Народу в камере битком, всех не рассмотришь, не различишь.
Да и рассматривать охоты нет.
Ночью у меня случился почечный приступ. Боль нестерпимая. Пробрался к двери, начал стучать. Три часа ночи. В камере тихо. Но стучу, мочи нет, больно. Вдруг слышу:
– Так не достучишься. Долби ногами.
– Так разбужу же всех.
– Да и так не все спят. Стучи, может, подойдет кто. – Никто не подходил. Видно – охране не до нас. Кто-то подошел из глубины камеры:
– Не стучи, бесполезно. Кому ты там нужен. На вот, попробуй, это пенталгин. Может, поможет.
И помогло. Боль стихла. Я сел где-то у стены на «корточки», слегка раскачиваюсь, усмиряю боль в боку, в пояснице.
– Эй, старый, иди сюда, ложись вот, поспи. – И абсолютно пустая «шконка»!
Не раздеваясь, не разуваясь взбираюсь на верхнюю «шконку», вытягиваюсь на голых «лыжах» и засыпаю. Мгновенно.
* * *Так уж получилось, что история большой семьи Краснопёровых-Запеваловых ранее Петра Васильевича, пра-пра-деда нашего, погибшего в первую Мировую войну, в рассказах не передавалась. Может, и передавалась кем-то и где-то, но до нас те рассказы не дошли.
Все члены семьи до зрелого возраста считались Красноперовыми. В станице ведь как – в одном краю жили почти сплошь Запеваловы, а в другом краю, одни Красноперовы. А иных фамилий в станице практически и не было.
Это старые казачьи фамилии. Красноперовы, это вообще – одна из самых старых – можно сказать, даже самых древних, казачьих фамилий, среди сохранившихся Уральских казачьих родов.
Историю семьи вел и хранил дед Георгий. Егор, как его звали в станице. Но он в период раскулачивания уехал в Пермь, увез с собой все свои записи по истории семьи. После его смерти записи затерялись. А может, и нет, может, и хранятся где-то у его новых, «пермских», потомков.
Много интересных историй помнила наша мама, Алевтина – его дочь. По вечерам, особенно в длинные «военные» вечера, она любила рассказывать эти истории детям. Рассказчицей она была великолепной и для младших детей не было большего удовольствия, чем слушать ее рассказы.
Многое впоследствии забылось. В то неспокойное время не до запоминаний было, а записывать и вовсе не приходило в голову. Поэтому, многие семейные истории забыты, потеряны. Например, рассказы деда Василия, отца Петра Васильевича, о службе в Петербурге, в период русского бунта в 1905 году, бунта, который чуть позже громко обозвали Революцией! Потеряны и многие другие воспоминания, но кое-что все же сохранилось.
В памяти, рассказах.
Любила рассказывать семейные истории тетя Шура – так ее в семье звали все.
Тетя Шура. Александра Петровна. Удивительная это была женщина. В Челябинской нашей общине всё держалось на ней и крутилось вокруг неё. Кто-то приходил узнать о своих родных – в суматохе тех лет это было постоянно. Всё тогда перемешалось, перепуталось. Одни ехали на Запад, другие на Восток. Многие уезжали на Север, на заработки. На шахты ехали, на новые заводы. Тогда же вся страна строилась! Кто приезжал в Челябинск – останавливались у неё, у тёти Шуры. Кто-то хотел узнать о своих родственниках, спросить адреса – приходили к тёте Шуре. Она знала всё и обо всех. И все наши знали, что тётя Шура знает. Если кто-то куда-то уезжал, поступал на какую-то работу, приходил к тёте Шуре, старался сообщить о своих изменениях в жизни.
– Тётя Шура, вдруг наши объявятся, сообщи там. Вот наши новые адреса. Может, не потеряемся, найдёмся, встретимся!
Мы с ней дружили. Я часто гостил у них в дни школьных каникул под Челябинском, в отделении Южный, Митрофановского совхоза.
Время покосов, мы с тетей Шурой на ее покосе работаем вдвоем. Косим, сушим, копним, таскаем, скирдуем. А вечером – чай. Бесконечный. Бывало, за вечер выпивали самовар. Старинный, деревенский, ведерный самовар. Под неторопливые тети-Шурины рассказы о нашей семейной, довоенной и даже дореволюционной, жизни. О жизни когда-то большой, но разбросанной революциями, войнами, рассыпавшейся казачьей семьи.
Деда Георгия я хоть и туманно, но помню. Вспоминается, как сонного, поздней ночью, стаскивает меня с печи большой бородатый дед. Дед Георгий. Жил он тогда уже в Перми, приехал погостить в родную станицу-деревню, в гости к отцу с матерью, поглядеть на родившуюся младшую внучку. Приехал с редкими для того времени подарками. Брату привез коньки, «снегурочки», на них Санька катался не только по льду, но и по укатанным санным дорогам. Мне привез настоящие городские санки. С этими санками я «рассекал» утоптанный снег на санной горе, не обращая внимания на строгие материнские окрики.
В зимние дни на горе много катающихся. Кто на чем – лыжи, сани, коньки. Пацаны, молодежь. Шум, смех, крики. Оживленный деревенский гвалт. Гармошка, песни, частушки.
Молодежи в станице-деревне до войны было много. Вечером все на улице, на горках, на морозе. А по редким выходным или праздникам собирались поочередно в больших хатах, хозяева ставили на стол небогатые угощения, что-нибудь обязательно и гости приносили с собой, устраивались «вечеринки». Клубов тогда не было, а молодежи надо же где-то встречаться. Вот и собирались – то здесь, то там – устраивали «посиделки», пели веселые песни да пляски устраивали под гармошку.
Мать рассказывала, что отец, когда еще не был женат, гармонистом-заводилой был на этих посиделках. И выдумщик разных розыгрышей. Но однажды при таком розыгрыше досталось и ему.
На масленицу наряжались молодые люди в костюмы разные. Вот, здесь и розыгрыши.
Однажды собрались парни да девушки в очередной избе. Пели, танцевали, а потом сказки страшные рассказывать стали, да что пострашней, то и лучше. Девки повизгивают, друг к дружке жмутся, а все поторапливают «ну, а дальше, а дальше?..».
Вдруг в окне выставляется страшная светящаяся рожа! Плечи выползают в окне в белом саване, подымается свист и вой жуткий. Все так и попадали. И девки, и парни. От неожиданности, да при щемящем ожидании страха сказочного.
А «морда» в окне так же стремительно исчезла, как и появилась. И вой стих. Парни за дверь. А там и нет никого. Ищи ветра в поле.
На второй день по всей деревне только и разговоров о страшном пришельце.
Вечером собрались уже в другой избе, и к полуночи все то же – «морда» со светящимися глазами и страшными зубами во рту, саван и вой. Девки в обмороке, с одной стало плохо, а ребята по лавкам жмутся, тоже оторвать «зад» от лавки не могут.
Снова исчезло всё, в избе тишина наступила. Быстрей разбегаются посидельщики по домам, в страхе все.
Но и на третий день собираются на вечеринку – праздник же, масленица, всю неделю празднуют на селе. За день забывают вчерашнее, в шутки переводят все. На третий день парни сговорились поймать «страшилу»!
Поют, пляшут, но все как-то насторожено, с дрожью в голосе, сами не свои молодые, ждут.
И вот, наконец, заскрипело за окном, с воем лезет в окно страшная, светящаяся неземным светом «морда».
Парни мгновенно за дверь, хватают приготовленные батоги в сенях и на «нечистого». Тот бежит к бане. Парни, чуть настигнув успевают огреть «нечистого» пару раз по чему попало, но тот успевает заскочить в баню, запереться на засов. Парни баню окружили, решили ждать, когда «леший» выйдет. Не всю же ночь там сидеть будет! Или «улетит» через трубу – это тоже увидим, а если в дверь выйдет, тут уж мы его не пропустим!
Наконец в бане послышалось жалобно:
– Все, ребята, хорош, выхожу на милость вашу. Замерз. Баня же не топлена. Холодно!
– Выходи.
Выходит. В руках тыква, изрезанная под маску, с горящей свечой внутри, сам в исподнем белом белье, с простыней через плечо.
– Ба, да это же Санька Красноперов! Ну, ты даешь. Да ведь мы тебя чуть не прибили!
Веселились в деревне по праздникам, шутили, разыгрывали друзей и знакомых. Много молодежи было в деревне, быстро вырастали и девки, и парни. Веселились! Пока весело было.
Война проредила деревню…
Дед гостил у нас долго, несколько недель. Посетил всех родных, знакомых. В доме каждый вечер – большой накрытый стол, гости, веселье.
И песни. Ах, как на деревне, в старой казачьей станице, пели! Отец с гармонью – он был классный гармонист. В молодости – рубаха парень, «маята» деревенских девчат.
Пацаны в доме спали на «полатях». Это такой, говоря по сегодняшнему, «подвесной потолок», подвешенный деревянный настил, в полкомнаты в длину и по всей ширине самой большой в доме комнаты. Девчонки спали на печи, а мать с отцом в отдельной комнате, там у них стояла большая деревянная кровать.
Однажды проснулся я от установившейся тишины, все почти разошлись гости, за столом только дед Георгий, сын его, дядя Гриша, наш отец и кое-кто еще из казаков, два-три человека из старинных друзей. И подслушал я разговор, странный, непонятный тогда для меня, но интересный разговор, загадочный. Запомнился мне этот разговор. До сих пор четко помню все, почти что дословно.
