Тамара Кандала - Шассе-Круазе
Глава 3
Питер
Питер всегда, всегда, с тех пор сколько себя помнил, знал, что он избранный. В том самом, библейском смысле слова.
Двойная жизнь как минимум в два раза интереснее, насыщенней и мощнее, а значит, и длится в два раза дольше. Главное, научиться отделять себя-этого от себя-того. Живешь за двоих, а содержать достаточно одного – очень выгодно. А то ведь единица населения вместо того, чтобы совершенствовать себя, довольствуется тем, что, подобно животному, плодит себе подобных. У животного, по крайней мере, это инстинкт, у человека же это – полное отсутствие инстинкта, иначе он не развел бы такое количество посредственностей на этом крошечном шарике, не способном вынести и трети того, что уже развелось. Из них полноценных людей, то есть полезных особей, способствующих развитию и прогрессу, не наберется и десятой части. Остальные – биомеханизмы с элементами разума, паразиты, которых эта десятая часть содержит – во всех смыслах. Людишки. Материал. Глина. Даже без цемента. Нуждающаяся в Питере, как овцы нуждаются в пастухе.
Под аккомпанемент этих, ставших уже привычными, мыслей Питер шагал на встречу со своими единомышленниками. Вот он, человек полноценный, правильных мозгов и идей, аристократический радикал, как он вслед за своим любимым героем определял себя, должен хотя бы сделать попытку спасти это глупое стадо людское. И никакая ирония тут неуместна. Мир находится у черты, самой последней черты. Вот эти нищие, попадающиеся ему на пути, кому они нужны? Почему он должен их кормить? Какой смысл в их жизнях, если они сами уже практически перешли эту грань между человеком и животным. Ведь как только соберется достаточно мелочи в его грязной шапчонке, он доползет до первой же лавки, чтобы купить себе там самого дешевого пойла, вылакает его и уткнется опухшей рожей в омерзительную тряпку, служащую постелью, до следующего бессмысленного пробуждения только затем, чтобы начать ровно то же самое. Почему их не свезут всех в отстойники и не дадут там спокойно загнуться, чтобы они не разводили грязь на улицах городов и не смущали «полезных» людей. Даже их собаки, которых эти недочеловеки держат при себе с единственной целью разжалобить прохожего, обладают большим достоинством, чем их хозяева.
Мир – это жизнь, которая не тождественна органическим процессам: ее признак – становление. И Питер полностью согласен в этом со своим кумиром Ницше и пытается приложить этот закон к своей собственной жизни. У мира есть и другой признак жизнеспособности – воля к власти. Так что и это его стремление вполне органично вписывается в концепцию «сверхчеловека». Человек обычный не может осуществить своего предназначения, так как исходит из ложных посылов. Его должен кто-то направлять, объяснить, как совмещать титанизм и свободную игру жизненных сил с поиском истины и действием во благо. И он, Питер, готов взять на себя эту высокую миссию наставника.
Иногда, правда, Питер смутно догадывался, что в голове его существует некая каша из высоких идей, героических порывов и того самого вульгарного желания обратить на себя внимание, быть центром бытия, воздействовать на умы людей, пусть хотя бы и жалкой кучки единомышленников. То есть соседство высокого романтизма с пошлейшей попыткой самоутвердиться в этом мире, выбиться из стада. Он догадывался даже, откуда ноги растут у этой его одержимости – аналитический ум «не пропьешь». Отсюда и осознанная двойственность. Точнее, тройственность – был еще один ОН, никак не связанный с нацепленными масками.
В детстве Питер был настоящим сопливым недомерком, пугающимся собственной тени. А в восемь лет, когда отец ушел от них, начал опять писаться в постель. В десять, случайно подслушав разговор мамаши с подругой, он узнал, что отец покинул их не ради другой женщины, а ради мужчины.
– Ты понимаешь, мои качества здесь ни при чем. Даже если бы я была ангелом, это не спасло бы семью, – сказала его мать подруге. – А на своего сопляка ему и вовсе было наплевать, по-моему, он его даже стыдился – сын не вписывался в эстетические категории изысканно-рафинированного отца. По крайней мере, у него хватает совести хорошо нас содержать.
До тринадцати лет Питер оставался закомплексованным прыщавым подростком, считавшим себя неполноценным уродом, от которого отказался даже собственный отец. Ему удалось вызнать, где живет его гнусный папаша, и он долгими вечерами, прячась под деревьями, подкарауливал его у дома. Во время этих бдений в его мозгу случались некие вспышки, и в этих фотовспышках он на несколько мгновений как бы вылетал из своего тела и видел себя со стороны – эдакое жалкое убожество, неизвестно зачем торчащее у порога совершенно чужого ему человека, волею случая, вернее прихотью, заблудившегося в лоне партнерши сперматозоида, считавшегося его прародителем. Упиваясь своим унижением, он представлял, что будет, если отец случайно его обнаружит, по какой стене размажет своего ничтожного сына. А может, и разбрызжет его мозги. Но однажды он все-таки решился и вышел из своего укрытия, готовый ко всему. Отец возвращался, видимо, с какой-то веселой вечеринки и был не один. Они шли, держась за руки, как подростки, провожающие друг друга после школьной посиделки. И даже такому невооруженному глазу, каковым был на этот момент глаз Питера, было очевидно, что они счастливы. Спутник, похоже, намного моложе отца, улыбаясь заглядывал тому в глаза и говорил что-то, чему развратный сластолюбец внимал с нежной улыбкой на устах.
Питера, который шел им прямо навстречу, они обогнули, даже не заметив, как огибают мелкое препятствие на пути, отмеченное лишь краем глаза, – какой-нибудь кирпич или пенек, непонятно как оказавшийся на пешеходной части.
В эту ночь Питер впервые, запершись в своей комнате и завязав себе рот шарфом, выл, как воют раненые животные – невыносимым уху воем, от которого у людей начинают ныть зубы. Матери, как всегда, дома не было, а соседи из близлежащих домов могли решить, что это воет собака, брошенная хозяином.
Жестокие дети в школе, инстинктивно чувствуя его забитость и пришибленность, издевались над ним бесконечно. В результате он возненавидел весь мир и не раз со сладострастием рисовал в своем воображении, как покончит с этим бессмысленным существованием.
Проблема была в том, что о нем некому даже будет пожалеть. Ну, разве мать между делом расскажет очередной подружке, что вот, с мужем не повезло и сын оказался не лучше – никчемный выродок, не знающий, что делать с самим собой. В такие минуты единственное, что его спасало, это страсть к самому себе, замешанная, с одной стороны, на острой жалости к брошенному, никому не нужному существу, а с другой – на тайной уверенности во внутреннем превосходстве, избранности и мессианстве. Именно это и было причиной его несовпадения с этим бездарным миром.
Его «свиноматка», как он ее называл, снова вышла замуж. За стареющего богатого аристократа. И принялась его, со свойственной кухаркам страстью, боготворить. Это было высокомерное, жадное до конвульсий существо с вечно искаженным злобой лицом. Что в мамашкином мозгу каким-то образом ассоциировалось с голубой кровью. Она в глубине души считала, что ей только чудом удалось захомутать такое сокровище – исключительно благодаря своей поистине лисьей хитрости и суперсиськам в сочетании со все еще тонкой талией и аппетитной задницей. Вся ее жизнь теперь была посвящена ему. В ее задачу входило превратить его «естественную бережливость, свойственную старым деньгам», то есть, попросту говоря, скупость, в нечто более приемлемое. Она это приемлемое называла «естественным для любого человека жестом – вкладом в собственную семью». Нужно отдать ей должное и признать, что в какой-то степени это новоявленной аристократке удалась. Но чего это ей стоило! Бесконечные пластические операции, в результате которых она могла уже завязывать кожу морским узлом на затылке, липосакции и ушивание влагалища, как если бы оно было растянувшейся резинкой на старых рейтузах. А еще ночные оргии, которые она устраивала своему престарелому похотливому козлу при помощи порнофильмов и огромного набора сексуальных игрушек. Животные крики оглашали их спальню и отдавались эхом в запущенном старинном поместье, ставшем их новым домом.
Питер же под эти вопли, призвав на помощь все свое воображение и жизненные силы, с неистовой страстью предавался греху Онана – однорукой любви – представляя себе при этом не голливудских кинодив, а собственного отца, ненавистного и желанного одновременно. Это на него он изрыгал свое семя, доказывая свою полноценность. Однажды, застав сына за этим занятием, мать напугала его последствиями: станешь глухим и больше не вырастешь, сказала она. После этого Питер дал согласие на визит к подростковому психологу.
