Дина Рубина - Русская канарейка. Блудный сын
Всюду его внимательно выслушивали: этот человек пользовался уважением в самых разных, в том числе и самых влиятельных кругах.
* * *Вездесущая лиса Леопольд, надо отметить, в эти дни вновь оказался в Париже и с удовольствием отобедал со своим давним приятелем адвокатом Набилем Азари, когда-то очень пособившим ему в одном щекотливом и дорогостоящем конфликте.
За обедом оба с немалым удивлением обнаружили, что дело, по которому назначили друг другу встречу, касалось одного и того же человека – ну да, певца, контратенора, очень известного в музыкальном мире, но, видимо, страшного идиота: влип в какую-то историю с любовной местью, а убитый им тип оказался высокопоставленным функционером наших иранских друзей… И все это – на глазах свидетелей, как на подмостках сцены. Ну и угодил в лапы к этим костоломам из долины Бекаа…
– Прямо Вальтер Скотт, – заметил адвокат, подзывая официанта, чтобы попросить еще бокал шардоне.
– Скорее, Майн Рид, – поправил Леопольд. – И одному богу известно, при голове ли еще этот всадник.
Леопольд знал, о чем говорит: он уже побывал в Лондоне по следам опустошенной эфиопом бутыли соджу и уже понял, что история с этим знаком – дурацкая, сентиментальная и глубоко личная. Девушка была странная, объяснили ему в ресторане, как оглушенная… Не хотела слышать, не хотела понимать очевидные вещи.
Короче, если парень жив, продолжал адвокат, кое-кто усердствует вытащить его из вонючих пастей пятнистых гиен. «Наверное, этот “кто-то” – администрация “Опера Бастий”?» – с понимающей усмешкой заметил Леопольд.
Оба они сознавали сложность поставленной задачи. Оба имели давние связи с La Piscine, оба понимали, на какие верха предстоит взобраться, чтобы эта серьезная организация в будущих переговорах согласилась взять артиста на себя.
Накладывая горку паштета на кусочек булки, Леопольд раздумывал одновременно о двух вещах: не взять ли ему, по примеру Набиля, еще бокал вина и не предложить ли кое-кому у нас такую вот, пофантазируем, версию: некий русский певец (но! гражданин Франции!) в свое время становится агентом DGSE по кличке… э-э-э… «Тру-ля-ля»! Кто может эту версию подтвердить? Ну-у… скажем, другой агент, крошка-эфиоп, завербованный нами еще в те времена, когда ему срочно понадобилось сменить «калашников» на какой-нибудь мешок для сбора мочи…
И уже на следующее утро один рисковый журналист, побывавший во многих «горячих точках» планеты и сумевший поджарить себе на этих угольках немало бифштексов, был по-дружески оповещен, что пропавший три месяца назад известный оперный певец (следовали регалии и титулы артиста, произнесенные как бы между прочим) самым неожиданным образом нашелся: захвачен в плен одной из влиятельных группировок Южного Ливана и – как совершенно случайно выяснилось только сейчас – содержится в ужасных условиях, явно нуждаясь в помощи врачей. Заметка об этом очередном вопиющем злодеянии исламских боевиков была немедленно опубликована в Le Figaro и перепечатана сразу тремя крупными новостными агентствами.
* * *В тот же буквально день безутешный Филипп Гишар, импресарио похищенного артиста, был потревожен звонком от человека, назвавшегося «старым другом Леона». Человек представился: «Джерри – просто Джерри, без церемоний, пожалуйста»…
«Американец», – подумал Филипп в сильнейшей тревоге – у этого типа действительно был американский акцент.
Мягко отклонив предложение Филиппа встретиться в ресторане, тот напросился в гости и хотя не был уверен, что роскошная квартира Гишара не напичкана жучками, очень толково, не подкопаешься, провел сдержанную скорбную беседу, в которой попросил Филиппа связать его с… кем, интересно? С ее высочеством принцессой Таиланда: ее высочество, профессор, доктор наук, знаток и покровитель искусств, особенно музыки – как известно, большая поклонница незабываемого голоса Леона Этингера.
Филипп подскочил в кресле и заорал:
– Еще бы! Она трижды была у нас на спектаклях и каждый раз присылала Леону хренову тучу цветов! Но какие связи у ее высочества с…
Гость заметил скучноватым голосом, что ее высочество покровительствует не только искусствам и дружит с самыми разными, подчас неожиданными представителями международных элит. Даже вот в строптивом и грозном Иране ее просто обожают…
– В Иране?! – вытаращил глаза Филипп. – А при чем тут Иран?!
При том, так же тускло продолжал невзрачный гость, похожий на киоскера, продающего билеты национальной лотереи, что те казаки-разбойники, в чьих лапах Леон оказался, если на что и отреагируют, так только на окрик Ирана.
– Но… – промямлил Филипп.
– …но Иран ни на что подобное сам не пойдет, – подхватил гость.
Вот тогда и было произнесено имя без вести пропавшего три года назад генерала Бахрама Махдави; вернее, не произнесено, а… На стол перед Филиппом гость выложил бумагу, в которой и значилось имя генерала; пара конфеток для самой принцессы – в виде целого пакета новейших технологических разработок одного уникального стартапа одной из ведущих в данном вопросе стран; а также билет в Таиланд на послезавтра: дело срочное, мягко пояснил Джерри. И только теперь растерянный Филипп Гишар обратил внимание на железные желваки своего гостя.
Месье Гишар в чудовищном волнении поднялся из кресла и прошелся по комнате… Точно: это американцы, подумал он. Значит, Леон работал на американцев. Когда его успели завербовать и где – в Москве, в годы учебы? Все эти его импульсивные исчезновения, да, конечно… И что это – ЦРУ? ФБР? Филипп ни черта не понимал во всей этой проклятой мути. Послать бы его подальше, этого типа, у которого и внешность типично американская, и манеры всей этой напористой шушеры… Но… вдруг это – единственная возможность вытащить Леона?! Да, сам Филипп ни черта не понимал в дипломатической и секретной возне, но был знаком с человеком, который отлично в ней разбирался.
Остановив свой бег по кругу, Филипп проговорил:
– Вот оно, значит, как… Ну… допустим. Тогда это должен быть не я.
– А кто же?
– Я знаю, кто, – сказал Филипп. И набрал номер телефона все того же человека. Что поделать: вездесущий, всеохватный и всепроникающий доктор Набиль Азари был известен своими разноплановыми знакомствами, а с ее высочеством принцессой Таиланда просто дружил уже много лет.
Так и получилось, что буквально в считаные дни раскрученная центрифуга, вытолкнувшая с разных сторон несколько версий и несколько персон в сложнейшем деле по освобождению артиста, вдруг сошлась в одной точке, на одном человеке.
Воистину: все пути ведут в Рим, тем паче если «Рим», исповедуя веру в своего тайного бога, предпочитает не выкорчевывать чужих богов, а заручиться их всемерной благосклонной поддержкой.
* * *Как Леон почуял это движение в обездвиженной сырости очередного – на сей раз земляного – погреба? Это дуновение в спертой вони, в аммиачном духе застарелой мочи, смешанной с металлическим запахом свежей крови, – мельчайшее изменение в поведении его тюремщиков?
Накануне ночью его опять перевозили (он, пребывавший в кротовьей тьме, не понимал уже времени суток, просто когда его в наручниках, с завязанными глазами, выволакивали и заталкивали в машину, кожей лица чувствовал ночную свежесть, сухой смолистый запах ливанского кедра, звездную благодать природы, которую человек, это гнусное животное, нимало не ценит).
К нему опять наведался врач, осмотрел и перевязал гноящиеся ступни паленых ног. Ему даже сбросили вниз костыль, чтобы к помойному ведру он мог не ползти, а ковылять… И повиснув на этом костыле, он корячился над ведром – счастливый, что оправляется по-человечески.
А потом ему на недлинном шнуре спустили лампочку слабого накала, и она теплилась туманной луной где-то наверху, под металлическим люком удивительно глубокого погреба – так затеплилась слабая надежда, хотя он и твердил себе, что это ничего не значит, что это может быть прелюдией к новому витку допросов и пыток, что Восток изощрен в издевательствах…
Он уже не пел, он молчал много дней, уверенный, что распевки эти не понадобятся, ибо доминантсептаккорд разрешается в тонику только там, где обитают люди, где воздух чист, где гноящаяся плоть не издает такой удушающей вони, где в футбол играют мячом, а не человеческими головами…
В тот день, когда ему вниз сбросили питу с мятым помидором, он вновь стал молча распеваться. «Ликующая Руфь» не то чтобы воспрянула, не то чтобы поверила в избавление, но – замерла в осторожном ожидании…
И никто и никогда – ни тюремщики его, ни тот, кто в разных концах мира сплетал разрозненные нити в канат, на котором медленно и бережно потянули жертву из глубины мерзкой ямы, ни деятельные участники переговоров, ни сам Леон – никто и никогда! – не узнал, что виртуозным делом выуживания артиста, повисшего над бездной на израненных пальцах, занимались его собственный сводный брат и его собственный дядя.
