Василий Аксёнов - Десять посещений моей возлюбленной
Поехали.
– Сильно дымит?
– Дымит.
Ну, кашу маслом не испортишь, мол.
Конечно.
– Рыжий! – кричу.
– А?! – отзывается.
– Ты настоящий друг!
– Не издевайся!
Едем. Свежо. Мои волосы встречный ветер треплет – податливые, с прической Рыжего ему не совладать – не шевелит их даже, не сгибает.
Грейдер прошел туда-обратно. Вчера вечером или сегодня утром – кое-где, в тени, песок и гравий еще влажные. Шоссейка ровная, местами гладкая, еще не выбитая лесовозами – не в ямах, не в колдобинах – дождя-то не было пока. До Черкасс добрались быстро, как долетели, минут за десять или за пятнадцать. Все, что мог, выжал Рыжий – отчасти из желания скорей в Ялань, наверное, вернуться, к своей Таньке, отчасти для того, чтобы передо мной драндулетом своим похвастаться, – из своего «Восхода», лязгающего на всю округу проскакивающей на ведущей звездочке со сточенными зубами цепью. Одна из многих бед у этих мотоциклов – передача. Вот у «ижей», как мой, такого не бывает. Я уж молчу, не говорю сейчас об этом Рыжему, то еще ссадит и назад уедет, чего доброго.
Дело к полуночи. Смеркается. Камень бледнеет в сизом мареве. Лес на нем в дрему готов погрузиться. Из суток в сутки так, из века в век – всегда тревожно: придет ли новый день оттуда, из-за Камня, заря поднимется над ним?
Вода в Кеми сейчас теплее воздуха, наверное, – об этом думаю. Еще о том, что, непременно сходим с Таней искупаться. Смешно она, Таня, плавает – по-собачьи, и подбородок держит над водой, смешно вытягивая шею… Смешно? Да нет, наверное, – красиво.
До развилки дорожной доехали, остановились.
– Может, дождаться? – Не поворачиваясь ко мне, спрашивает Рыжий. – Ты тут надолго?
– Нет? – говорю. Слез с мотоцикла. – Как получится.
– Смотри, – говорит Рыжий. – Утром приехать, может, за тобой?
– Не надо.
– Тогда – давай.
– Давай. До завтра.
– Таньке привет.
– Если увижу.
– Чудно́… Зачем тогда приехал?! И Дуське тоже.
– Хорошо.
– Если увидишь.
– Смейся, смейся.
Развернулся Рыжий, рукой мне, не оглядываясь, на прощание помахал и покатил, клацая цепью и взметывая пыль с дороги, обратно.
Направился я к Таниному дому.
В деревне тихо. Только сороку кто-то напугал – стрекочет.
Иду. Шагом нескорым. Встречу с Таней представляю. Где она сейчас, дома, в своей комнате, или на чердаке, гадаю. Крыша под шифером – белеет. Кедр и тополь возвышаются – уже родные.
Вижу. Поднимается в яр от Кеми парочка – парень и девушка.
Остановился я, смотрю.
В яр поднялись. Приближаются.
Таня и моторист, Поземский Федя.
Ну, думаю.
Удобно мне – попутно свету, а им смотреть встречь зареву заката – слепо; на фоне леса и травы, для них теряюсь я, в энцефалитке. Но заметила меня, понимаю, Таня, да и узнала – тут же, склонив голову и опустив взгляд, под руку ухватила моториста – тот сразу ростом выше будто сделался. Бывает. Еще в тельняшке, так и вовсе. Таня в рубахе клетчатой, зеленой, в желтых вельветовых штанах – в своем излюбленном, мной восхваляемом наряде, – и это горько мне, осознаю вдруг. Заулыбалась тут же – весело ей, дескать.
Шла бы и плакала, было бы лучше? Спросил себя, не знаю, что себе ответить.
На самом деле все, а как в кино.
Идут рядом, плечо к плечу, ступают в такт – приноровились. Пара как пара, ничего плохого о ней не подумаешь. Мало ли таких пар в наших деревнях бродит вечерами, а то и ночами по улицам. Кто-нибудь посторонний и сказал бы, наверное, о них, о Тане с Федей: смотрятся – не мне судить, сейчас – особенно. До этого они между собой, может, и разговаривали о чем-то, теперь молчат – будто без слов уже друг дружку понимают или: им и молчать друг с дружкой интересно, мол. Бывает. И никуда как будто не спешат – ночь впереди у них – куда и торопиться. Кто бы другие, так и ладно, лишь поприветствовал бы их, кивнул бы им: мол, рад за вас. А тут язык никак не повернется – к нёбу пристыл – не отдирается.
Стою. Не двигаюсь. Оцепенел. Ну, так еще бы: предполагал одно, а тут… глазам не верю… как неправда. Но воздух есть – дышу им, хоть и тяжело; гляжу на небо – не упало; лес – как темнел, так и темнеет; и это, значит, мне не снится; в нем, в этом, надо как-то жить – врасплох вот только, – но пытаюсь.
Мимо меня теперь проходят – как мимо дерева – похоже. Как за высокой и глухой стеной, нас разделяющей. Я будто с этой стороны, они – с другой. Хоть перелазь и объявляйся. Я растерялся. Редко со мной случается такое. Так уж совсем-то вот – впервые. Тебе ни здравствуй, ни прощай – разве по-русски?
Оба идут, не смотрят на меня. Он, моторист, вдаль уставился – как в свое светлое и прекрасное будущее. Она, Таня, словно близорукая, – на дорогу. Да он-то – пусть. Но вот она?.. Меня для них как будто нет – ни здесь, ни где-то, – меня как будто нет вообще, не существую. Проходишь так, привычное не замечая, – в родной избе дверную окосячку или верею у ворот.
Ну, ты, Олег, и докатился – стою, так думаю, словно о ком-то. Уж, как к столбу, к тебе привыкли здесь, в Черкассах, даже внимания не обращают на тебя, мол.
Но окликаю все же:
– Таня.
Как и не слышит. Бывает так, когда задумаешься. Вот хоть и я сейчас – о чем-то важном, не помещающемся в голове. Но я ведь вижу все и слышу.
Не отступаюсь – громче повторяю:
– Таня! – В горло мне словно горсть дресвы швырнули резко; будто давно не пил воды – в нем, в моем горле, пересохло; день был тяжелый – изнемог.
Останавливаются. Таня – нет, а Федя, моторист, поворачивается ко мне полубоком и говорит через плечо:
– Чё тебе надо?.. Отвали.
– Тебя я не спрашиваю, – говорю, чуть ли не шепотом произношу, так сразу голос сел мой почему-то. – И обращаюсь не к тебе, а к ней.
– Она с тобой не хочет разговаривать. Не видишь, чё ли?
– Сама пусть скажет.
Молчит Таня, глядя в сторону, наверное – на темный ельник – тот как в венце – окрасился багрово. Глаза у нее, у Тани, зеленые – помню. И зрачки в них сейчас расширились – знаю. Небо в них отразилось – несомненно.
Заколотило вдруг меня. Как кофемолку, только что включенную. Нашелся бы добрый человек, думаю, выключил бы. Некому. У самого не получается.
– Таня, – говорю.
Не отвечает.
– Ты чё, русского языка не понимашь? – спрашивает моторист. Совсем уже ко мне, лицом и грудью, повернулся. Отняла, разомкнув, от него Таня руки; стоит теперь, опустив их вдоль тела, и край рубахи пальцами теребит – замечаю.
– Твоего – нет, – говорю. – Шепелявишь, – но это так уж, для словца я.
– Ну, счас поймешь… Чё, такой смелый?
Смотрю, появляются из-за угла пустого, нежилого дома два паренька лет шестнадцати или семнадцати. Я их раньше тут не видел. Гостят, наверное, в Черкассах. И оба курят. Окурки бросили себе под ноги – затоптали. Теперь глядят – словно куда-то – до нас им дела будто нет.
– Ну? – говорит моторист. – Давай беги, пока я добрый, ноги отсюда уноси.
– Таня, – говорю. – В чем дело?
– А ты не знаешь?
– Нет.
– Не притворяйся!
– Что случилось?
– Не ожидала от тебя…
– Да объясни же.
– Не хочу.
– А почему?
– Да потому… И зря приехал!
– Уже понял.
Резко повернувшись, пошла Таня по направлению к своему дому – через поляну. И я пошел было за ней – чтобы узнать. Хотя и знаю… И знаю, что произойдет. Дело к чему идет, понятно.
Перегораживает мне дорогу моторист – грудь свою выпятил в тельняшке. Приятели его, родственники ли подступили, стоят теперь возле него – слева и справа – как охранники. Мне улыбаются – как другу.
Ну, драться нам не привыкать, стою, так думаю. И я ж – яланский.
Кто-то команду будто дал – мы замахали кулаками. Я не зевал уж тут и первым выпад сделал.
– Не трогайте его! – кричит, слышу, Таня. Вернулась, значит. Подбежала, между нами встать пытается – мелькает. Ее случайно не задеть бы.
Собаки схватятся, их разними-ка. Где ж остановишь нас – в пылу мы. Как тех собак же – только палкой. В руках у Тани палки вроде нет.
Один парень, что стоял от меня слева, а от Феди справа, лежит на дороге, скорчился – это я ему под дых ударил сразу, а после – в челюсть; поджал колени чуть не к подбородку, рот широко открыл он – я на него и не смотрю, но как-то это отмечаю. Другой паренек, ниже первого, но коренастее того и, видно, вёртче, старается, будто боксер, прыгая пружинисто передо мной, зайти сзади и напасть на меня со спины – его маневр предупреждаю, еще и Таня в этом помогает мне – хватает парня за рукав и держит цепко. А Федя бьет, словно по груше, меня под ребра кулаком, и в кулаке его сверкает что-то – как осколок. Думаю об этом мельком, будто о постороннем и не имеющем ко мне никакого отношения – боли не чувствую – поэтому.
Мы – молчком. Таня – кричит:
– Отпустите его, слышите?!
Вроде никто меня не держит. Таня о чем-то о другом.
Разбил нос мотористу. Отступил тот в сторону, задрал вверх голову – чтобы кровь на тельняшку ему не бежала. Тот, коренастый, тоже отошел. Сузив глаза, словно прицеливаясь, и побледнев, наверное, от гнева, в скулах, на меня смотрит. Смотри, думаю, от меня не убудет.
