Роман Сенчин - Минус (сборник)
Мы уже встречались два раза, осиливали по сто с небольшим страниц и сегодня, наверно, закончим – нужно прочесть последнюю треть. Обязательно нужно, чтоб завтра утром я отвез набор к верстальщику, а потом, с чистой совестью, стал собираться в Берлин.
Первым делом Ирина Юрьевна приглашает покушать. Я предлагаю другой вариант:
– Давайте лучше сначала поработаем. Все равно ведь нужно будет передохнуть.
Садимся в кабинете ее мужа, писателя Адамовича. Все стены упрятаны за книжными стеллажами. Письменный стол темного дерева, удобное кресло, слегка напоминающее то, что принесли мы с Лизой когда-то из Щукинского училища…
Ирина Юрьевна тщательно настраивает свет настольной лампы. Она долгое время служила редактором в одном литературном журнале, и теперь у нее проблемы со зрением. Я чувствую, что скоро мне очень захочется покурить, но вставать и идти сейчас, когда мы вот-вот приступим, неловко.
– Готовы? – спрашивает Ирина Юрьевна как-то на выдохе.
– Да, – и я втыкаюсь глазами в книгу.
Занятие это утомительное – слушать торопливое, монотонное чтение и видеть то же самое на бумаге, при этом все время ожидая обнаружить ошибку.
Страница, вторая, третья… Вот!
– А здесь другое, – останавливаю Ирину Юрьевну. – У меня опять слова Лихачева.
Она берет книгу и вносит свидетельство знаменитого академика о спекулянтах в набор.
– Не знаете, это они позже Лихачева расспросили? – интересуюсь.
Ирина Юрьевна пожимает плечами:
– Цензура, скорее всего, не допустила… Так, продолжаем?
– Уху.
И снова ее голос, торопливый, на одной ноте, напоминающий лепет. Я еле поспеваю за ним глазами.
– «…Я мысленно хотела, чтобы смерть пришла вместе с детьми, так как боялась, если, например, меня убьют на улице, дети будут дико плакать, звать: “мама, мама”, а потом умрут от голода в холодной комнате, – мчится, строчка за строчкой, тихий, жалобный лепеток, будто это на самом деле рассказывает-вспоминает та блокадная женщина. – Ниночка моя все время плакала, долго, протяжно, и никак не могла уснуть. Этот плач, как стон, сводил меня с ума. Я тогда, чтобы она могла уснуть, давала сосать ей свою кровь. В грудях молока совсем не было…»
– Извините, – перебиваю, – у меня – «давно».
– Да? – Ирина Юрьевна берет книгу, сверяет.
– Лучше, конечно, «давно».
– Наверное, – исправляет.
И дальше:
– «…да и грудей уже не было, все куда-то делось. Поэтому я прокалывала иглой руку повыше локтя и прикладывала дочку к этому месту. Она потихоньку сосала и засыпала».
На той же странице, где текст, – фотография. Пухлощекая, слегка восточного типа женщина лет под тридцать. Густые темные волосы, глаза блестящие, как говорится, озорные. Рядом пятилетний, примерно, мальчик в матроске. Смотрит выше объектива – на дядю фотографа. Под фотографией подпись: «Лидия Охапкина с сыном Толей. 1939 год».
– «Один раз на мою карточку дали двести граммов гороха. Я решила сварить жиденький супик. Сварила в печке и закутала его одеялом, чтобы пропарился и лучше разварился. А сама вышла к соседке. Она умирала… Я постояла немного и ушла. Прихожу, смотрю, кастрюлька открытая».
Слежу за строчками, но то и дело бросаю взгляд на фото. Да, привлекательная женщина. На Лизу немного похожа. Только волосы короче… Хотя у Лизы такие же были после того, как она подстриглась. Это когда у нас начались осложнения.
– «Я сказала Толику: “Ты уже лазил”. Он: “Я только одну ложечку, мама, только одну попробовал”. Я говорю: “Ну ладно, давайте есть”. Почерпнула ложкой и вынула оттуда тряпочку, которой у него были завязаны руки. Чесотка у него почти прошла, и болячки уже отвалились. Но я ему все завязывала, чтобы он не заразил ни меня, ни Ниночку, так вот он ее и обронил. Что делать? – Ирина Юрьевна кашлянула, и я успел еще раз глянуть на симпатичную, в самом соку, темноволосую и темноглазую женщину. – Что делать?»…
– У меня «что делать» один раз, – делаю замечание.
– Да, да, это я так… Хм… «Суп выплескивать было жалко. Так и ели… До сих пор не забуду этого случая, да и он долго помнил».
В книге масса всяких историй, фактов, свидетельств о первой блокадной зиме, многие куда более страшные, но меня по-настоящему трогает лишь этот, разбросанный по всей второй части рассказ Лидии Охапкиной. Скорее всего, из-за фотографии и трогает – видишь живого, милого, созданного для любви (сразу заметно, что она любила заниматься любовью) человека и искренне сострадаешь ей. Тем более у нее сын, дочь, муж – всё как надо, как положено. Обычная семья, вдруг попавшая в ад.
– «Наконец мы доехали до города Череповца, это было 11 марта 1942 года. Когда машина остановилась у одного дома, мой муж сразу вскочил в машину. Посмотрел и выпрыгнул. Он нас не узнал, а я его, конечно, сразу. У меня от волнения перехватило дыхание, и я не смогла окликнуть. Дети его не узнали. Он был одет по-военному. Я слышу, он спрашивает, приехала я или нет. Ему отвечают, что она с детьми находится в машине».
Строчки слов заслоняются картинкой. Лиза с Алешей и Настей сидят в кузове. Черные, бессловесные, страшные, а я, в шинели, в шапке-ушанке со звездочкой, ищу их. Родных мне людей, которые вроде бы где-то здесь, где-то рядом…
– «Он снова вскочил и стал смотреть. Стал узнавать, узнавать и хриплым голосом: “Вы, вы?” – снова выпрыгнул из машины. Он заплакал и зачем-то шапку снял. Потом, наконец совладав с собой, сказал: “Лида! Толя!” – и снова из глаз показались слезы».
«“Из глаз показались слезы” – нехорошо», – отмечает во мне автоматический редакторский басок и тут же стихает.
– «Я ничего не могла ему ответить. Смотрю и молчу. В горле словно ком. Хочу сказать, а язык как онемел. Тогда он позвал: “Толя, ну иди же ко мне скорей”. Я как не своим голосом: “Он не ходит”».
Ирина Юрьевна опять кашлянула, но теперь мокротно, и, торопясь, глотнула воды из чашки. Я шевелю дрожащими скулами, ежусь, чтоб сбросить со спины колючих, ледяных насекомых.
– «Нам на четыре семьи дали пустую комнату, – уже не так быстро зашелестел голос. – Каждая семья заняла угол. В комнате было темно. Город Череповец на ночь тоже затемняли… Я решила сменить белье. Когда я разделась, показала себя голой мужу. Смотри, говорю, какая я стала. А была я скелет, обтянутый кожей. Особенно была страшна грудь – ребра. А я была кормящая мать, когда началась война. Ноги тонкие, чуть потолще пол-литровых бутылок».
Снова представляется Лиза. Мое лицо клонится к странице, где я вижу любимую женщину. И вот такую – вышедшую из могилы – я люблю ее в тысячу раз сильнее…
– «Вася взглянул, опять заморгал глазами. Ничего, сказал он, когда кости целы, будет и тело. Никакой близости между нами не было, и не могло быть об этом даже речи, хотя не виделись мы десять месяцев. В этой комнате мы прожили пять дней. Потом решили ехать в Саратов. Мужу дали отпуск на десять дней».
Шелест прерывается – Ирина Юрьевна пьет воду, восстанавливает дыхание. Воспользовавшись паузой, листаю книгу. Нахожу фотографию… Да, она обожала заниматься любовью. Расстилала постель и, блестя глазами, тянула на нее мужа. Она была счастлива… Фотография досказывает мне то, что она не решилась рассказать или составители не включили в свою страшную книгу – ведь книга же не о том, что бывает в нормальной жизни…
– Продолжим?
Я киваю и торопливо листаю книгу в обратном порядке – дальше от фотографии, ближе к концу.
– «В одной из деревень Ярославской области мы остановились. Нас долго никто не решался пускать, боялись меня, думали, что я заразная больная. Потом одна женщина пустила. Муж на следующий день уехал. Купил для нас мешок картошки. Достал с полкилограмма деревенского сливочного масла и молока. На прощание он меня поцеловал в лоб. Я ему сказала, что ты меня целуешь, как покойника. Он тогда поцеловал в губы. Я долго болела. Приходил деревенский врач, который тоже определил, что у меня тиф. Хозяйка испугалась, и меня вынесли в чулан, холодный и грязный. Там я пролежала два дня, – Ирина Юрьевна на мгновение запинается и с надрывом, как буксующая машина, толкает из себя голос: – Потом, когда снова пришел врач, как следует меня прослушал, то определил легочное заболевание».
«Курить! Курить!» – будто очнувшись, жадно и нетерпеливо стало вопить во мне. Даже строчки спутались… А я и забыл ощущение, когда необходимо покурить, – обычно-то просто каждые пятнадцать-двадцать минут машинально беру сигарету, вставляю в рот, щелкаю зажигалкой.
– «Когда я поправилась, стала работать в колхозе колхозницей. Я в жизни не была в деревне и не знала крестьянской работы, но жизнь научила. В деревне я прожила три года. Здесь в первый же год от туберкулеза и тяжелого желудочного заболевания умерла моя Ниночка».
Конец главки.
– Ох, пора отдохнуть, – выпрямляется Ирина Юрьевна.
– Да… Пойду покурю.
– Роман, может быть, кушать хотите?
– Да нет… спасибо.
– А что, давайте! У меня котлетки с пюре. Нам ведь еще, – она приподнимает нетонкую стопку листов, – довольно прилично осталось. Давайте покушаем!
