Владимир Шаров - Старая девочка
Вера знала, что за ней постоянно следят, понимала, что всегда должна быть настороже; то, что происходило сейчас, очень смахивало на провокацию, и, понятно, она встретила Тоню не слишком любезно. Всё же предложила ей чашку чая; Тоня поблагодарила, но, когда Вера повернулась, чтобы пойти на кухню и вскипятить воду, схватила ее за руку и начала рыдать. Она цеплялась за Веру, не давала ей выйти и плакала, плакала, моля спасти Соловьева, спасти не для нее, Тони, а для себя, чтобы взять себе.
Она кричала Радостиной, что всю их жизнь он спал не с ней, своей законной женой, женой, с которой венчался в церкви, а с Верой, одной Верой. Он всегда любил только Веру, только ее одну и много раз в постели, забывшись, хрипел: “Вера, Вера, милая…” И детей своих – девочку Наташу и мальчика Колю, – которых она, Тоня, ему выносила и родила, он тоже зачинал как бы от нее, Веры, потому что, когда ложился с ней и ее ласкал, когда в нее входил, каждый раз представлял, что в его объятиях не постылая, нелюбимая Тоня, а она, Вера. Каково ей было, кричала она Вере, всю жизнь выкармливать, выхаживать этих детей, которые будто и не ее, будто уворованы ею.
Плача, она говорила Вере, что уже через полгода после венчания Соловьев стал пить, каждый день приходил домой пьяный, материл ее, бил, грозился вообще убить, и однажды она не выдержала. Она говорила Вере, что всегда его любила, любит и сейчас, что всегда видела, как ему плохо, знала, что и бьет он ее не потому, что он злой, плохой человек, а потому, что не может больше так жить. Но раз, по обыкновению пьяный, он стал ходить по улице и последними словами ругать Сталина. Он ругал его, будто Сталин был тут хоть в чем-нибудь виноват, будто он увел у него Веру. Она тогда попыталась ему объяснить, что этого делать не надо и нельзя, что это просто несправедливо, но он был пьяный и, конечно, ничего не слушал и домой идти тоже не хотел.
Он так громко ругался, плакалась она Вере, что скоро вокруг собралась целая толпа, и, хотя люди видели, что он просто пьян, смеялись, она, Тоня, поняла, что так и так ему недолго ходить на свободе. Со дня на день его возьмут, не могут не взять, и он не один пойдет, но и всех их – и ее, и Колю, и Наташу – за собой потянет. “Поймите, – говорила Тоня, – его ведь всё равно арестовали бы, а так, сама на него донеся, я и детей спасла, и себя. Без меня их никто не поднимет, у нас с мужем близких родных нет”.
За Веру она больше не цеплялась и кричать перестала, сидела ссутулившись на стуле и тихо плакала. Вера села с ней рядом, обняла, и Тоня сказала: “Чего я это вам рассказываю, вы, как одной с детьми мыкаться, не хуже меня знаете”. Потом они долго пили чай, беседовали уже вполне мирно, и Вера, хотя Тоня отказывалась, оставила ее ночевать. Они проговорили полночи, Тоня как будто ее простила, сама сказала, что ни в чем Веру не винит, понимает, что это жизнь и Вера плохого никому не желала.
Следующий день был воскресный, на работу идти было не надо, и Вера проснулась довольно поздно, впрочем, Тоня еще спала, и Вера долго на нее глядела, удивляясь, какая она молодая и хорошенькая. Вчера, закутанная в платок, плачущая, она показалась ей чуть ли не старухой. Вера сидела и думала, что, наверное, было бы правильно предложить Тоне поселиться у них и воспитывать детей вместе. Места в доме много, родители против тоже будут вряд ли. Она видела, что это обязательно надо сделать, но знала, что не сделает, и оттого ей было стыдно.
Про себя Вера решила, что будить Тоню не станет, пусть спит, пока сама не проснется, а потом за завтраком выспросит, кто ей дал их ярославский адрес и, главное, кто сказал, что она, Вера, может спасти Соловьева. Она хотела выспросить это у Тони тихо и аккуратно, а потом проводить ее на вокзал, и сейчас, глядя на спящее Тонино лицо, очень надеялась, что всё, что было, – просто глупое недоразумение: завтра Тоня уедет, и обо всей этой истории можно будет забыть.
Тоня проснулась только в первом часу, она выспалась, была румяная и свежая, но держалась, как мышка, даже ни разу глаз не подняла. Ей явно было неудобно, что вчера она здесь, в этом доме, заночевала. За столом Вера несколько раз заводила разговор о Ярославле, о Волге, но Тоня каждый раз отмалчивалась или отвечала невпопад, и Вера видела, что она хочет одного – скорее допить чай и уйти. Вера бы и не стала ее задерживать, но ей необходимо было выяснить, кто Тоню сюда прислал, и она уговорила ее выпить вторую чашку, а когда и с ней было покончено, не найдя предлога, спросила в лоб.
Наверное, делать этого было не надо, потому что Тоня сразу снова залилась слезами, стала говорить, что не важно, кто ей дал ярославский адрес, это совсем не важно, откуда она всё знает, и Вера не должна ее ни о чем спрашивать. Главное же, она знает точно, по-настоящему точно, что Вера может спасти Соловьева. Ей это сказал верный человек, человек, которому можно доверять. Он ей много чего еще сказал и велел Вере всё скорей передать. Оказывается, к ней, к Вере Радостиной, относятся очень и очень хорошо, зла ей никто не желает, наоборот, все понимают, как ей пришлось тяжело, и хотят одного: помочь, поддержать. Никому от нее ничего не надо, пускай только выберет человека, с которым ей будет хорошо, и живет, как другие, перестанет уходить назад.
Вера ничего подобного, конечно, не ожидала и теперь не знала, что Тоне ответить, так и сидела, помешивая ложечкой в пустой чашке. А Тоня опять плакала, как вчера, и уже не могла остановиться. Она говорила Вере, что та может всех спасти, всех, кто ее любил и из-за нее сидит по лагерям. Она с ними так расплатилась за то, что они ее любили и сейчас любят, и сейчас только о ней одной думают. Ей надо просто кого-нибудь из них выбрать, сказать: муж мой любимый погиб, я всегда была ему верной женой, но его не вернуть, и теперь я решила жить с таким-то человеком, который преданно любит меня, ждет чуть ли не двадцать лет. С ним я буду жить, как все, и растить своих трех дочерей. Только это ей, Вере, и надо сказать, и тогда люди окажутся на свободе.
Неожиданно она снова схватила Верину руку, начала ее целовать, а когда Вера наконец отняла, всё пыталась как-нибудь исхитриться, заглянуть ей в глаза. Она боялась, что Вера или ее не понимает, или не верит ей. Слушать ее Вера больше не могла, она молила Бога, чтобы Тоня скорее встала и ушла.
Но Тоня и не думала уходить, она представляла себе, что вот она в этом доме сидит на месте Веры, а Вера сидит на ее, Тонином, месте, и она не понимала, как Вера может не соглашаться на то, что ей предлагают, на то, что говорит ей Тоня. Она не могла это понять, и она не могла уйти, пока Вера не согласилась, пока не сказала, что да, она готова на это пойти, согласна на это и всех спасет. Тоня не могла уйти, не умолив эту женщину сказать “да”, не сумев спасти своего мужа, отца своих детей, которого сама же предала. Она говорила Вере: “Соловьева арестовали девять лет назад, и с тех пор, как его забрали, у меня ни разу никого не было, но я не прошу, чтобы ты его спасла для меня, я просто прошу, чтобы ты его спасла”. И тут же: “Я знаю, что он тебе не нужен, что ты давно уже его не любишь, но ведь кроме любви есть еще и жалость!”
Ей никак не удавалось увидеть Верино лицо, и она думала, что дело именно в этом, что, глядя ей в глаза, Вера не посмеет сказать “нет”, и она всё пыталась ее к себе повернуть и кричала: “Возьми себе Соловьева, возьми себе моего мужа, он твой, после всего, что он через тебя принял, ты должна его взять!”
Только к вечеру Вера наконец ее выпроводила и очень надеялась, что навсегда. Но Тоня осталась в Ярославле. Неизвестно, где и на что она жила, – впрочем, когда обнаружились бумаги Клеймана, дело разъяснилось, – на кого оставила детей, Наташу и Колю, о которых говорила Вере, но не реже, чем раз в неделю, она так или иначе пыталась проникнуть в дом к Радостиным. Иногда, если попадала на мягкого и сердобольного Вериного отца, у нее это получалось, и она снова до ночи рыдала – молила Веру забрать себе Соловьева.
Но самым неприятным были не эти визиты; в конце концов после нескольких скандалов Вера и мать сумели добиться, чтобы отец перестал пускать Тоню – приходила она, как правило, в воскресенье, и он дал им слово: когда Вера дома, никому не открывать, вообще не подходить к двери – хуже было, что, как Вера скоро заметила, Тоня за ней следит. Чуть не каждый день она вела ее от дома до работы, а потом так же провожала обратно домой. Держалась Тоня, как правило, в отдалении и не приставала, хотя вначале бывало и это.
В первый месяц, что она появилась в Ярославле, она дважды цеплялась к Вере прямо на улице, хватала ее за руки и, не отпуская, на всю округу, будто юродивая, истошно вопила: “Спаси моего мужа, спаси Соловьева!” – и так всё быстрее и быстрее, настоящей скороговоркой. К счастью, раз с помощью прохожих, в другой – милиционера Вере довольно скоро удавалось от нее отвязаться. Приходила Тоня к Вере и на работу, устраивала такие же скандалы, как на улице. Но здесь Вера повела себя умницей, сообразила еще раньше сказать на службе, что в город приехала ее троюродная сестра, что она сумасшедшая и, если вдруг сюда придет, на ее выходки обращать внимания не надо. В общем, ко всему этому она притерпелась и, пожалуй, с наибольшей тоской и дольше другого помнила, как однажды в переполненном трамвае толпа притиснула Тоню прямо к ней и они вместе должны были ехать почти целый час.
