Владимир Шаров - Старая девочка
За эти полгода, когда, разговаривая с воркутинцами, Ерошкин отчаянно боялся, что сам наведет их на эту мысль, то есть Клейман ничего сказать не успел и он сделает это вместо него, Ерошкин уверился, что каким-то волшебным способом всё, что направлено против нее, Вера и вправду может обратить себе на пользу. Он говорил это Смирнову всякий раз, когда разговаривал с ним по телефону, писал в каждом своем донесении в Москву; Смирнов торопил его, грозился отдать под суд за саботаж, потому что всё стояло, а он отвечал, что, не зная наверняка, как обстоят дела с этим клеймановским планом, ничем другим заниматься невозможно, любой свой шаг он должен двадцать раз проверить и перепроверить. Всё же однажды он насчет Клеймана вдруг и сам успокоился, и Смирнова успокоил, и дальше все тридцать лет, которые ему еще оставалось жить на этом свете, отзывался о нем с подчеркнутым уважением, как многие вспоминают, даже с сожалением.
В Ярославле, когда Ерошкин после ареста Клеймана заступал на его место, он некоторых вещей, происходивших здесь раньше, долго понять не мог. В досье Радостиной Клейман как будто с первого дня аккуратно фиксировал и донесения агентов, и активные мероприятия, и допросы лиц, так или иначе привлекавшихся по этому делу, – словом, всё, что с Верой было связано, и при беглом прочтении Ерошкину показалось, что картина полная, без пропусков и лакун. Но потом с этим стал разбираться дотошный Берг, и сразу сделалось ясно, что многих документов нет. Когда-то, вне всяких сомнений, они были, но затем Клейман почему-то их уничтожил. Ерошкину тогда не показалось, что всё это так уж важно, однако Берг был напуган и идти к Вере, пока дело не разъяснится, наотрез отказался. Ерошкину снова пришлось заниматься клеймановским архивом.
Пропуски были странные, например, из досье было видно, что Клейман уже через неделю после того, как Вера приехала в Ярославль, считал необходимым ее арестовать, выписал для этого ордер; месяц спустя он несомненно знал и то, что она возвращается назад, как будто догадывался и как она это делает, однако Вера так и не была арестована, даже дневник изъят не был. Обе темы – арест Веры и изъятие ее дневников – возникли снова только через полгода, когда Клейман – Ерошкин об этом знал – получил прямую и ясную поддержку Ежова. Но и тут на всякий случай он продолжал страховаться.
Так, сам себе противореча, Клейман писал, что раньше было непонятно, как Вера идет назад. Большинство из его подчиненных, например, были уверены, что Вере хватает ее фотографической памяти, в свою очередь он, Клейман, подозревал, что у Веры есть какие-то записи, благодаря которым она идет, однако несколько обысков, проведенных, когда ни ее, ни ее родителей дома не было, результатов не дали. Только сейчас удалось наконец точно установить, что Вера пользуется подробным дневником, причем он существует в двух экземплярах: один переплетен вместе с другими делами Волжского речного пароходства, куда Вера, переехав в Ярославль, устроилась на работу машинисткой, а второй недавно перевезен из Москвы и спрятан на чердаке среди прочей рухляди.
Таким образом, у Клеймана, если и не в первый месяц жизни Веры в Ярославле, то полгода спустя были все возможности изъять Верин дневник и тем самым ее остановить. Но делать этого он почему-то снова не стал. В досье Ерошкин нашел лишь полстранички вялых, совершенно нехарактерных для Клеймана рассуждений, что теперь, когда Вера и страна давно идут в разные стороны, разрыв между ними вырос, и неизвестно, сумеют ли работники НКВД эффективно действовать на таком расстоянии. Может быть, вообще не стоит ее пугать. Это касается не только дневников, но и Вериного ареста.
Удивительно, но слова Клеймана – почти калька того, что в Москве Ерошкин слышал от Смирнова. Сначала он даже было подумал, что Клейман тогда, возможно, хотел перекинуться на их сторону. Он мог узнать, что Ежов завис, и стал искать способ не загреметь вместе с ним. Но Берг был уверен, что всё проще. Клейман серьезно прокололся, и суть в этом.
То, что Вера идет назад, пользуясь своим дневником, ему прежде и в голову не приходило; правду он узнал лишь через несколько месяцев агентурной работы, а его первоначальная запись о дневнике – обыкновенная вставка. Что же до ареста Веры, то хотя он и включил ее в список подлежащих аресту, но, увидев, что Кузнецов недоволен, настаивать не стал: то ли посчитал вопрос неважным, то ли просто побоялся. Главная же его ошибка в том, что он даже не пытался выяснить, почему секретарь обкома наложил на этот арест вето. О причине он узнал лишь пять месяцев спустя, тогда забил тревогу и доложил Ежову. По совету Берга Ерошкин, чтобы со всем этим наконец разобраться, сам установил за Верой постоянную слежку.Что Кузнецов любит Веру, ждет ее, он знал и так, но Берг требовал, чтобы он точно выяснил, встречаются ли они друг с другом сейчас или, может быть, встречались раньше, когда Вера только переехала в Ярославль. Просила ли она о защите, или Кузнецов узнал о ней сам, случайно натолкнувшись на Радостину в расстрельном списке. Берг был уверен, что Клейман имел доказательства свиданий Кузнецова и Веры, но в досье ничего подобного не было. Берга это тревожило по разным причинам, например, он боялся, что Вера уже взяла на себя какие-то обязательства, что-то обещала Кузнецову, и тогда непонятно, имеют ли они вообще право действовать, не поставив его в известность. Очень многое говорило за то, что, спасая жизнь Вере и ее детям, Кузнецов получил на нее права, и долг остальных, в том числе и его, Берга, смириться и отойти в сторону.
Всё это звучало убедительно, и вначале Ерошкин даже решил, что можно обойтись без слежки, просто переговорить о Вере с Кузнецовым, но Берг убедил его, что это не путь. В деле, в котором кроме него замешан и Сталин, Кузнецов ни при каких условиях правду говорить не станет.
Восемь филеров, которые по двое, сменяясь каждые шесть часов, круглые сутки пасли Радостину, сразу стали давать важный материал. Уже на второй день Ерошкин знал, где Вера хранит оба экземпляра своего дневника. Информация Клеймана здесь была точной, и с тех пор, как он ее получил, ничего не изменилось; это, кстати, было явным свидетельством, что Радостина успокоилась. Кроме того, к концу недели Ерошкину было известно, что Вера читает и заучивает страницы, по которым должна будет жить следующий день, обычно или дома, или на работе, во время обеденного перерыва.
Ерошкин очень ждал информацию о контактах Кузнецова и Веры, но долго ничего не было, и даже намеков никаких не было, зато чередой пошли другие сообщения, тоже до чрезвычайности интересные. Речь шла о семи женщинах, законных женах тех, кто был в Веру влюблен. Филеры доносили, что, похоже, эти женщины сами разыскали Веру в Ярославле и теперь в свою очередь не хуже профессиональных чекистов за ней следят. Впрочем, Берг не сомневался, что жен, как и другое, придумал и собрал Клейман, что так же, как Лубянка – нареченных Веры, он искал их от Ленинграда до Владивостока, а незадолго перед арестом, надеясь, что они помогут остановить Радостину, свез в Ярославль.
Позже, когда в общем архиве НКВД по Ярославской области нашлись еще пять папок клеймановских бумаг, Ерошкин был вынужден признать, что интуиция Берга не обманула. В папках было всё, начиная от поиска и организации приезда жен в Ярославль, до их собственноручных отчетов о каждой встрече с Верой. Несмотря на то что всё это было делом рук Клеймана, Берг от нежданных союзниц пришел в восторг, сразу заявил Ерошкину, что, зная женскую психологию и зная Веру, убежден, что если кто и сможет ее остановить, то именно они – жены. Он так убедительно это доказывал, что Ерошкин написал Смирнову в Москву, что, по его мнению, жены – важный резерв, шансы остановить Веру у них довольно хорошие. Для себя же решил, что, пожалуй, после Берга и Сталина – лучшие.
Хоть и отрывочной, информации о женах было немало, она продолжала поступать, так что пустоты заполнялись быстро. Судя по донесениям филеров, первой Веру разыскала жена Соловьева Тоня, из-за этого другие во всех вопросах единогласно признали ее первенство. Произошло это год назад, и она тогда, приехав в Ярославль, прямо с вокзала пошла к Вере. Дело было днем, когда сама Вера была на работе. Приезжая сказала отцу Радостиной, что Вера хочет продать ей одну очень дорогую вещь, и о цене они уже сговорились. Лил дождь, и ей предложили остаться, подождать Веру в гостиной. Потом выяснилось, что Вера эту женщину никогда в глаза не видела, Соловьев женился на ней через семь лет после того, как они с Верой простились, и, когда Тоня назвалась, она, естественно, удивилась.
Вера знала, что за ней постоянно следят, понимала, что всегда должна быть настороже; то, что происходило сейчас, очень смахивало на провокацию, и, понятно, она встретила Тоню не слишком любезно. Всё же предложила ей чашку чая; Тоня поблагодарила, но, когда Вера повернулась, чтобы пойти на кухню и вскипятить воду, схватила ее за руку и начала рыдать. Она цеплялась за Веру, не давала ей выйти и плакала, плакала, моля спасти Соловьева, спасти не для нее, Тони, а для себя, чтобы взять себе.
