Василий Аксёнов - Десять посещений моей возлюбленной
На столбе возле клуба громкоговоритель бубнит что-то – доносится обрывками. Про Владимира Ильича Ленина и про Надежду Константиновну Крупскую – как они вместе были где-то заграницей. Души не чаяли друг в друге.
Вот это жизнь была. А мы тут… гири поднимаем.
Я в гараж к себе подался, в свое логово. Зашел. Дверь за собой не закрываю, чтобы на что-нибудь не наступить в потемках, не наткнуться – спросонья мог и не прибрать что, мало ли, – не до порядка – за один час, максимум за два ли, как шпион или разведчик, не умею высыпаться. Не наступил и не наткнулся. Вижу: два письма лежат на раскладушке. «АВИА». Оба от Тани. Одно со штемпелем, другое – без. На том, что со штемпелем, все, что следует по правилам заполнить, заполнено: куда-кому и от кого-откуда – как обычно. На том, что без штемпеля, написано просто, но разгневанно: Истомину – я Танин почерк изучил – и озадачен. Первое пришло по почте – это ясно – тетка Таисья принесла. А второе – кто-то привез, наверное, и бросил в наш почтовый ящик. По адресу. Не ошибся. Нинка, достав почту из ящика и отделив от общей корреспонденции эти письма, положила их сюда. Колян припрятал бы, чтобы потом плясать меня заставить, сразу бы точно не отдал.
Сел. Распечатал первое – то, что со штемпелем. Волнуюсь.
Раз пробежал глазами – наскоро. Пишет разборчиво, что хорошо. И перечитываю тут же – уже медленно:
«Здравствуй, любимый, самый родной и дорогой на свете человек мой. Три дня тебя не видела, а кажется – вечность. Так оно и есть: для тебя – три дня, для меня – вечность. Недавно приехала с Елисейска, комиссию прошла, справку № 286 взяла, и фотографии уже сделали. В понедельник за паспортом поеду и куплю билет на самолет до Исленьска. В среду или в четверг документы повезу. Вот такие мои планы. А сейчас пока химия, химия и химия. Учить надо. Встретила в городе Маузера. Говорит, что тоже будет поступать в медицинский. Поступит – старательный, упорный. Из него хирург получится. Мне так жаль, что ты не хочешь нынче даже пробовать. А уйдешь в мае служить, мне без тебя исполнится 18, потом 19, а потом, может, и 20 лет. Стану старухой настоящей. А моя дальнейшая учеба и судьба все равно будут связаны с медициной. Я решила, если не поступлю, буду ходить на подготовительные курсы там же, в Исленьске, а на следующий год снова стану пробовать. Но я почему-то меньше думаю об этом, а больше о том, что все же поступлю. У нас в Исленьске родственники есть. По маме. Ее сестра. Двоюродная, что ли? Я ее видела – она к нам приезжала. Мама с ней уже договорилась. Жить буду у нее, наверное, у этой тетки.
Привет тебе от Дуськи. Видимся с ней постоянно, каждый вечер. Тоже сидит, штудирует грамматику. „Войну и мир“ взялась читать. Не представляю из нее учительницу.
Я хочу, чтобы ты приехал в воскресенье. Пошли бы купаться. Не днем, а вечером, конечно. И я днем буду на покосе. Папка запил. Мама переживает.
Сделала много новых фоток. Посмотришь. На одной ты и Рыжий, в обнимку, смешные. У Рыжего глаза получились закрытыми – моргнул. Сделала три. Одну себе оставлю. Как я там буду без ваших физиономий?
Надо списывать вопросы к экзаменам, а настроения нет. Виновник – ты. Так уж мир, наверное, устроен. Один из двух мучается, ждет, а другому дела до этого нет никакого, потому что ему ничего и никого не надо, он один в своей родной стихии и на час свою любимую Ялань ради кого-то не может покинуть. Хочу быть рядом с тобой, радоваться, а не грустить. Или ты думаешь, что нам незачем встречаться? Не верю я этому. Не хочу быть с кем-то другим, мечтать с ним о будущем, вспоминать прошлое. Прошлое у меня только с тобой. Знай, что я буду с тобой до тех пор, пока ты сам меня не оттолкнешь, не скажешь мне: Танька, как ни жаль, у меня есть другая, или же, Танька, ты сама во всем виновата, или еще что-нибудь в этом роде. Маузер мне сказал, что мы с тобой созданы друг для друга. И Дуська так же говорит, хотя меня немного и жалеет почему-то. Молю Бога, чтобы он дал скорую, радостную встречу и чтобы мы были долго-долго вместе в этой встрече. Ты же ведь тоже хочешь этого?
Меня до тебя никто не тронул и после тебя никто не тронет. Никогда. Стоит ли тебе объяснять почему, ты, наверное, и сам понимаешь. У меня до сих пор стоят в ушах твои жестокие слова: Ты сама… если бы не ты… Да, все зависит от девчонки, т. е. от нас. Но я это тогда, в ту ночь, сделала только ради тебя. Ты единственный, ради которого я пошла на это…
Ты мой, ты только мой, и никто не имеет права тебя забрать у меня.
И еще мне было так обидно оттого, что ты не верил, что тогда, почти ровно год назад, был мой первый в жизни поцелуй, тогда я была готова все доказательства тебе преподнести, чтобы уверить тебя. Сейчас-то, надеюсь, ты знаешь, что у меня, как и у тебя, это было впервые. И ты из вредности не верил мне или так просто говорил. Ведь ты же вредный?
Заканчиваю писать, а то разревусь. И так слеза уж, видишь, капнула на слово вредный, и подтвердилось – я права.
Милый, скорее приезжай.
Твоя глупая, уже не способная и дня прожить без тебя, Танька».
Поцеловал я слово вредный.
Сунул письмо под подушку. Распечатал другой конверт с нервно написанным на нем Истомину, вынул из него небольшой и неровно оторванный от тетрадного листа в клеточку клочок бумаги, читаю:
«Истомин, наконец-то мне вчера показали в Елисейске на автовокзале девушку, с которой у тебя роман куда интереснее, чем был со мной. Ничего, она мне понравилась, стройная, глазастая, улыбчивая, я очень рада за тебя. И за нее, конечно, тоже. Желаю вам счастья, много умных и красивых детишек и долгих-долгих лет семейной жизни. Когда-то твоя знакомая Ч. Т. За меня не беспокойся».
Ну, думаю.
Позвали ужинать меня. Пошел.
Все уже за столом. Кроме Нинки – сидит на диване, забравшись на него с ногами, книжку читает – пока готовила, наелась. Глянул мельком, разглядел: «Юрий Казаков. Голубое и зеленое». У нас-то дома точно не было такой, не попадалась на глаза мне. Значит, взяла в библиотеке или у Зинки – уже Кочнёвой, не Чеславлевой – они все книжками меняются. Сядут потом, у нас собравшись или у Чеславлевых, за бесконечной чашкой чая, обсуждают – герой такой, сякая героиня – противно слушать.
Папка ест – ни на кого внимания не обращает. Но так лишь кажется – надо иметь это в виду – всю обстановку держит под контролем. Чуть что не так, и ложкой в лоб схлопочешь тут же. Хоть мы уже и не маленькие вроде дети. На то, наверное, он и отец. Всегда так будет. Я не против. По образованию родителей обойти можно, мы и обогнали, а по опыту – нет.
Сел и я. Молчу. Ем без охоты.
– Чё с тобой? – спрашивает мама.
– Ничё, – отвечаю.
– А такой хмурый-то… как туча?
– Да нет, нормально, – говорю.
– Любовь, – вставляет Колян. – Она нечаянно нагрянет…
– Тебе про Аньку, – вспыхиваю, – Белозёриху напомнить?..
– Ешьте, – нам мама говорит.
И разговор на этом прекратился.
Вернулся я, поужинав, в гараж. Только, повалившись на раскладушку, собрался перечитать Танины сегодняшние письма – стопка их целая, храню все, – и гость незваный, что хуже татарина, заявляется. Спрятал я письма под подушку. Лежу – как будто отдыхаю.
Поздоровался Рыжий в ограде с мамой – зерна курицам вынесла, – коротко рассказал ей, что у них с покосом – сколько сгребли, сколько сметать уже успели, – спросил, где я, вошел ко мне в гараж.
– Стучаться надо, – говорю.
– Зачем?.. Ведь дверь-то не закрыта.
– Порядка ради.
– Ты не девка… Я, – говорит Рыжий, пристраиваясь по-свойски на краю раскладушки, – Черный, тоже в армию пойду. С Танькой решили. Весь вечер с ней вчера об этом разговаривали.
– Всю ночь, дружок, с тобой мы промечтали, и лишь луна подслушивала нас… Танька теперь тебе советник?
– У нас серьезно.
– Что ты говоришь… Надолго крепок ваш союз? – спрашиваю.
– Да, – уверенно отвечает Рыжий. – На всю оставшуюся жизнь… Отслужу. После армии легче будет поступить в военное училище. А ты как думаешь?
– А Танька?
– На продавца пойдет учиться. А поступлю когда, тогда поженимся.
– Ясно, – говорю. – И жить с ней будете в казарме?
– Нет, почему?.. Она – пока в Ялани. Это потом уже, когда закончу… куда меня потом пошлют, туда приедет.
– Куда подальше бы… На Крайний Север. Или к пингвинам – в Антарктиду… Ей на советника военного идти учиться тогда надо…
– Ай, не болтай!
– При ен-нерале или маршале, кто знает, может, и при енералисимусе… не помню, рыжие-то были…
– Хватит трепаться, а!.. Райка пришла в себя. Ты слышал?
– Нет.
– Зинка, – говорит Рыжий, – дома была… уже уехала… сказала.
– Ну! Замечательно.
– Ну, как не замечательно. И Леху, кстати, выписали из больницы. Знаешь?
– Знаю.
– Пойду я, – говорит Рыжий. – Надоел ты мне, Черный, хуже горькой редьки.
– Ступай, – говорю. – Рыжий. Скатертью дорожка.
