Александра Маринина - Обратная сила. Том 1. 1842–1919

– Так это советская власть просто ошиблась, доверив тебе такой пост, гнида ты белогвардейская! Вот смотри, сейчас я тебе в три счета докажу, что ты контра. Где твоя жена?

– Я уже писал в автобиографии: она с детьми живет в Австрии у родственников. Переписку с ними я не поддерживаю по причинам, которые я вам называл.

– Верно, – удовлетворенно кивнул чекист. – А отец и брат твои где?

– В Латинской Америке, они оба врачи, помогают местному населению бороться с инфекционными заболеваниями. Уехали давно, задолго до начала войны. Об этом я тоже написал в автобиографии. И переписку с ними тоже не поддерживаю.

– И снова верно. Еще родственники есть за границей?

– Двоюродные сестры, одна во Франции, другая в Америке. Повторю еще раз: ни с кем из родственников я за последние годы связи не поддерживал, переписку не вел, нынешних адресов их не знаю. Я даже не знаю, живы ли они вообще. Даже если они и писали мне, то писем этих я не получал. Не стану скрывать: я пытался их разыскать, но из-за военных действий гражданская почта совсем перестала работать. Все мои письма, отправленные по прежним известным мне адресам, остались без ответа.

– Вот! Смотри, какая география получается! Весь земной шар, считай, охватили.

– Послушайте, я этих обстоятельств не скрывал, когда советская власть принимала меня на службу. Свою автобиографию я писал в то время много раз, ее изучали и проверяли, и если мне все-таки доверили экспертную работу, это значит, что моя жизнь никаких сомнений ни у кого не вызвала. Неужели вы думаете, что, если бы я был связан с контрреволюционным движением, ваше руководство не заметило бы этого?

И снова Раевский допустил ошибку. Он разговаривал с этим чекистом на языке логики и четкой аргументации. У чекиста язык был другой – язык революционной сознательности и красного террора. В общем-то, Александр Игнатьевич понимал, что все бесполезно, ему не поверят и очень скоро расстреляют. С этой мыслью он примирился. Беспокоился только об Ольге: как бы и на ней не сказался печальный факт признания ее отца «белой контрой». Хотя вернувшийся в Москву военный инженер Орлов, кажется, крепко стоит на ногах, у новой власти на хорошем счету, и его жена, наверное, может считать себя относительно защищенной. Однако ключевым словом здесь является «наверное». С этой властью ничего нельзя знать наверняка, ни в чем нельзя быть уверенным. Пусть уже расстреляют скорее, нет сил больше терпеть эту ежедневную муку ожидания смерти, только пусть Олюшку не трогают.

– А ты на руководство не кивай, – злобно проговорил молоденький чекист. – Советская власть – власть народная, а народ веками был задавлен вашим царским режимом. Режим держал простой народ в темноте, грамоте учиться не давал, откуда ж теперь у народной власти спецы возьмутся? Вот и приходится вас, буржуйских прихвостней, держать, пока новые революционно сознательные кадры не вырастим. Как только вырастим – всех вас к стенке разом и поставим, чтоб не мешали новую жизнь строить. А пока будем расстреливать только явную контру, вроде тебя. Ну, Раевский, в последний раз тебя спрашиваю: признаешь, что по указанию из контрреволюционной организации подделал экспертное заключение и сделал ложный вывод, чтобы выгородить своего давнего знакомца шпиона Казарина?

– Нет, не признаю. Я этого не делал. Свое заключение я давал честно, добросовестно и ответственно. Обратитесь к любому другому специалисту-почерковеду, он даст вам точно такое же заключение.

Чекист побелел от ярости, над верхней безусой губой выступили капельки пота. «Лет восемнадцать ему, может, девятнадцать, совсем мальчишка», – безучастно отметил про себя Александр Игнатьевич.

– Учить меня будешь, контра недобитая? Все, разговор окончен! Передаю дело в ревтрибунал, а ты начинай с жизнью прощаться. Расстреляют, можешь даже не сомневаться.

«Я и не сомневаюсь», – мысленно ответил Раевский.

Возвращаясь через внутренний двор в свою камеру в сопровождении конвоира, Александр Игнатьевич уж в который раз за последние месяцы вспоминал тот вечер, когда он, совсем молоденький, ожидал прихода Ерамасова, а Сандра читала вслух Чехова. Вся семья была в сборе и живо обсуждала вопрос: отчего господин Чехов так не любит интеллигенцию? К тому моменту уже четверть века процветал революционный террор, жертвами которого становились и императоры, и градоначальники, и генерал-губернаторы… А они, люди, считавшие себя интеллигентами, все мечтали о нравственном обновлении и сотрясали воздух пустопорожними разговорами, наивно полагая, что террор их не коснется. Они пытались прожить свою жизнь, честно занимаясь любимой профессией и не думая о политике. И вот что из этого получилось… Народовольческий террор, обращенный на власть, переродился в красный террор, обращенный на всех сограждан без разбору.

Хорошо, что Элиза с Костенькой и Наташей уехали. Хоть и нет от них вестей уже давно, но остается надежда, что они в безопасности, не пропадут.

Только бы Олюшку не тронули…

1965–1982 (отрывок)

Часть вторая

Глава 1

1965 год

Между тем всякие психологические задачи труднее решать, нежели физические, потому что деятельность человека не чисто рефлекторная, и как элемент в них входит тот Х, который одними называется свободным произволом, а другими – способностью противопоставлять внешним мотивам те неисчислимые сонмы идей и представлений, которые составляют содержание нашего сознания.

– Вы верите в бога?

Светлые глаза в обрамлении сетки мелких морщинок смотрели на Орлова со спокойным любопытством, чуть выжидательным, но нисколько не тревожным.

– Ну что вы, – с облегчением улыбнулся Орлов, – как можно! Мы все атеисты. Бога нет, это общеизвестно.

Женщина вздохнула и легким быстрым движением коснулась кончиками пальцев края маленькой изящной шляпки.

– Вероятно, вы намного образованнее меня, – произнесла она с едва заметной улыбкой, – поэтому и знаете точно, есть бог или нет. А я вот, изволите ли видеть, как-то привыкла с детства думать, что он есть. Именно поэтому я и пришла к вам.

Орлов озадаченно сдвинул брови.

– Я не понял…

Он действительно не понимал. Эта приятная немолодая дама, представившаяся переводчицей, приехавшей с французской делегацией на Московский кинофестиваль, находилась в его комнате уже двадцать минут, а цель ее визита так и оставалась для Орлова неясной. Именно в комнате, а не в квартире, ибо квартира была коммунальной. Слава богу, малонаселенной, всего три семьи, и у каждой по большой, метров по 35–40, комнате. Но все равно, квартира не была отдельной, и от этого Орлов немного стеснялся перед иностранной гостьей. В коммуналках жили очень многие, в этом не было ничего особенного и постыдного, а Орлов даже гордился их с женой комнатой, такой уютной, обставленной старинной мебелью, с красивыми шторами и светильниками, с массивным деревянным письменным столом и двумя мягкими кожаными креслами – для хозяина и для посетителя. Адвокат Александр Иванович Орлов и его супруга, юрист на предприятии, имели репутацию людей общительных и гостеприимных, и за стоящим в центре комнаты раздвижным овальным столом частенько собирались весьма приятные и оживленные компании коллег и друзей, то и дело восклицавших:

– Как же у вас тут хорошо! Прямо покой на душу нисходит в вашей комнате!

Александр Иванович в этих случаях обычно скромно улыбался и выразительно кивал на жену, хорошенькую, аппетитно-полненькую и необыкновенно живую и энергичную Люсеньку.

– Это не моя заслуга, – говорил он с улыбкой, – это все Люсенька, умеет она уют создать, настоящая хранительница семейного очага.

А Люсенька в ответ на эту реплику весело хохотала, звонко чмокала Орлова в щеку и неслась на кухню за очередным блюдом. Жену Александр Иванович любил искренне, сыном Борькой был более чем доволен, посему семьей своей имел все основания гордиться. И жилищем своим гордился, ведь оно было не просто красивым, но еще и непохожим на подавляющее большинство квартир и комнат того времени: никакой современной полированной мебели на тонких, того и гляди грозящих подломиться ножках, никаких эстампов и чеканок на стенах – только живопись, багеты, фотографии в хороших рамках. И сам он, адвокат Орлов, вполне под стать своему жилищу выглядел – высокий, крупный, даже несколько полноватый, с густыми серебряной седины волосами и ухоженной окладистой бородой, ни дать ни взять – настоящий судебный защитник девятнадцатого века! Борода, однако, была не данью имиджу, а осознанной необходимостью: прошедший всю войну Александр Орлов вернулся с фронта с неизгладимо обезображенным лицом, всю нижнюю часть которого, от крыльев носа до кадыка, покрывали грубые шрамы и ожоги. Из-за бороды его и в милицию не взяли после окончания университета. Сказали, мол, не может советский офицер, носящий форму, быть в бороде, не по уставу это…