Юлия Качалкина - Давай поедем к нашим мёртвым (сборник)
Здесь в магазине тепло и душно пахло безликими, еще ничьими вещами. И сундук тоже как будто пах. Может быть, именно это и остановило его – Рената Игоревича Рейнке.
– Ну, что вы, берете? – Кассирша выглядела странно свойски и в то же время случайно. Точно зашла только на минуту – выбить Ренату чек, – а потом снова отправится, ну, например, вытачивать наличники для летнего домика, построенного в расчете на скорых внуков. Ренат Игоревич не расслышал ее вопроса, но, как-то угадав ситуацию, молча поставил сундук на прилавок и, сунув руки в карманы пальто, вышел через магнитные ворота на улицу.
Женщины еще не сняли шапок и сапог; похожие друг на друга, заставляли мучительно сожалеть о затяжной зиме и ухаживать за собой только в помещении. А помещений на ум приходило немного: институт, куда проще всего было податься и там дотянуть до вечера, чтобы часам к девяти заехать за Светой, накормить ее в каком-нибудь не очень дорогом ресторане (Ренат Игоревич достал портмоне и пересчитал наличность) и потом трахнуть в ее этом Беляево. Но из Беляево утром фиг с два доедешь до центра, а редколлегию проводить, когда тебя уже извели в пробках, да к тому же эффект душа бесследно исчез под дубленкой, – сами проведите ее, если сможете.
Да еще она звонить с восхищениями начнет, как обычно. Нет. Света решительно отпадала.
Но в институт к Юре все-таки тянуло. Юра Билинкис был человек испытанный, за годы совместного студенчества проверенный, – с ним, по крайней мере, не нужно было корежить из себя мальчика, а – просто выпить и поговорить о литературе.
Дело в том, что Ренат Игоревич был беллетристом. Это слово нравилось ему гораздо больше необязательного «писатель». Юру он мог бы спокойно назвать «писателем». А себя – никогда. Филология и попутное художественное сочинительство в представлениях Рената Игоревича отлично уживались в «писателе». Но беллетриста – того настоящего, что между массовой и заумной дребеденью, – они элементарно оскорбляли.
Однажды Юра пригласил Рената Игоревича на свой семинар – выступить перед студентами. Точнее, студентками. В вузе, где подвизался Юра Билинкис, оседали в основном выпускницы гуманитарных школ. В подавляющем большинстве – провинциалки с крепкими нервами, голенями и отчаянным желанием прописки в столице. Ренат Игоревич безошибочно угадывал таких, еще со времен собственного высшего образования. По блеску в глазах, загоравшемуся при словах «моя бабушка, коренная москвичка» или «родись я не в Москве, а в каком-нибудь Семижопинске…»; и, разумеется, – по недюжинной модности. Моднявости, как говорили они в молодости. То, во что столичные облачались на праздники, эти носили и занашивали ежедневно.
Подцепить там, в аудитории, хотя бы одну, хотя бы даже такую несмышленую провинциалочку было маловероятно. Спросят о творчестве, похлопают, высидев полчаса чтений, а потом разбегутся, даже не уточнив имени автора. Он их знал. Он их чувствовал каждой клеточкой своего мозга и не обижался, разыгрывая из себя бесстрастного человека среднего возраста. Возможно, даже – семьянина. Возможно, даже – примерного.
Правда же крылась в том, что Ренат Игоревич был человеком весьма средних лет, готовым переступить пятый десяток; разведшимся дважды со своими ровесницами, когда те были еще лет на двадцать его, теперешнего, моложе, и сошедшимся с девушкой своего старшего сына.
Той самой, что в понедельник утром, в марте, позвонила и отказалась возвращаться.
Сама.
Он бы, как он теперь думал, не оставил ее никогда.
Ренат Игоревич проголосовал по дороге к автобусной остановке, поймал побитую Оду и, назвав адрес Юриного института, двинулся в Город.
Аня не собиралась уходить. Уж точно – не из-за его поведения. Потому что они в самом начале, стоило ей только заметить обширность и изменчивость его, Ренатовых, интересов, договорились о «некоторых свободах». Так что, в принципе, и ей многое не воспрещалось. Зато многое и вменялось в обязанность: читать и поправлять его рукописи, возить их по издательствам и редакциям, терпеть сальные шутки его великовозрастных сослуживцев и все время «быть раскрепощенной».
Ренат Игоревич жил ощущением собственного физического и морального мессианства в области женских страхов и надежд. Не радовал, не разочаровывал, но постоянно удивлял, научившись из всякого страха и надежды извлекать собственную выгоду удовольствий.
Машина затормозила неожиданно быстро, и нахлынувшие откуда-то из-за спины звуки площадей и переулков вернули Рената в настоящее. Расплатившись с водителем, он вышел на один из центральных проспектов Города и огляделся. Подлинного цвета неба было не угадать: потихоньку включали подсветку зданий и ложным днем покрыли все на сотни километров вокруг. К заново отштукатуренной громаде института стекались стайками вечерники: кто с пивом, кто – со стопкой книг, не влезших в сумку, кто – просто так. С идеями о мировом переустройстве.
Пили пиво и смотрели с институтского холма на Красную площадь, на государственные дома. Ренат Игоревич, когда был маленький, верил, что президент живет прямо в кремлевских курантах. И лет до семи непременно об этом спрашивал у папы-инженера, бравшего его гулять по историческим местам Москвы. Ренату Игоревичу страшно нравилось смешить папу, и он даже был готов делать вид, что и вправду шутит.
Студенты пили пиво с ленцой, но чистоплотно: никто под себя не плевал тут же и не бил бутылки, а аккуратно ставил рядом с ногой, в разговоре не забывая косить на них глазом, мол, тут ли. Чтобы при уходе забрать. Были там и девушки. У всех, как на подбор, в зубах цигарки и брюки по линии крестца. Фигуры все больше странные, коротконогие и приземистые. Смеялись девушки громко и вызывающе, ребята при них слегка тушевались и, кажется, не умели ни пить, ни курить, ни «быть» так, как умели их слабые подруги.
Но долго пялиться было не к лицу, и Ренат пошел дальше.
Охранники знали его редкие приходы и каждый раз просили предъявить документ. Он предъявлял и молча следил за процедурой переписи номера своего паспорта в какую-то замызганную клетчатую тетрадь, страницы которой были разграфлены строго по линейке. На год вперед.
Интересно, задумывался порой Ренат, а в чем практический смысл этой процедуры? Однажды, уходя от Юры, он остановился перед охранником и сказал почти цезарианскую фразу: «Я – Ренат Рейнке, и я ушел». Но охранник прореагировал как-то вяло, лишь пожал плечами. Приходы, уходы и фамилии с именами существовали различно. Совершенно различно.
У славистов на кафедре всегда было много водки, попрятанной между академическими ежегодниками на полках старых фанерных шкафов, стекла которых для неверно понятой кем-то красоты были прилежно заклеены клеенкой со сценами из русских народных сказок. Ренат Игоревич всегда помнил – на какой-то уже не первой стадии опьянения, – как перед ним возникал серый волк, скачущий и скачущий с Иваном-царевичем на спине. Волк скакал так долго, что смысл всей сказки для Рената Игоревича уже давным-давно и свелся собственно к этой безумной скачке.
К тому же картинка задавала бойкий ритм питию.
Юры, как всегда, на месте не было. Сидела только одинокая лаборантка, которая Рената Игоревича очень в душе веселила, а сама была чуть ли даже не влюблена в него. Крохотная, празднично и по будням «прибранная» женщина – чуть старше его – читала «Московский Комсомолец» и распахом газетных полос напоминала диковинную птицу, замешкавшуюся в этом пыльном сумрачном помещении. Ренат церемонно здоровался и усаживался ждать Юру. Тот обычно появлялся минут через пять. Однако сегодня опаздывал уже минут на пятнадцать.
– Не подскажете ли, Юрий Климентьевич – он где?
– Они собаку вытаскивают.
– Какую собаку? – не понял Ренат Игоревич и отчего-то забеспокоился.
– Да известно какую, – лаборантка перевернула страницу и продолжала читать, отвечая, – у нас зимой дворняжка приблудилась, ну, не гнать же ее, в самом деле. Так вот, оставили и кормили. Она охраняла. А тут ведь дом-то старый, Герцена с Пушкиным помнит, стены хлипкаи, пустоты в них. Вот она, дура, и провалилась.
– Прямо как? Прямо в стену, что ли? – Ренат Игоревич от удивления даже пересел на стуле.
– Да, шла, наверное, в стену-то стукнулась, а она – пустая!
– И где?
– На третьем, возле радиорубки. Там так просто не влезешь, надо со второго заходить, с балкона Ленинской нашей аудитории. Я им говорю, а они ничего не слушают. Потому что глубоко провалилась псина, по самый низ.
Ренат Игоревич, не в силах вытерпеть бездействия, скомкал куртку и сумку, собрался уже идти, потом оставил куртку и сумку, посчитав, что проку от них там никакого, и все-таки ушел наверх. На третьем этаже толпилась молодежь, но все в основном стояли праздно и обменивались мнениями: достанут или нет. Что достанут, в принципе, никто не сомневался, журналисты все-таки, так что скоро стали спорить, покусает она Билинкиса или нет.
