Лариса Райт - Алая нить
Соня старательно морщит лоб, потом хлопает себя по нему ладошкой:
– Так мы зря здесь остановились! Надо бежать дальше к Зальцбургскому быку [19] . Не дай бог, вы пропустите инструмент, для которого писал сам Леопольд Моцарт [20] .
Туристы в замешательстве разворачиваются и, возмущенно шушукаясь, направляются к выходу.
– Стойте! Куда же вы? Вам так не терпится увидеть орган? Да он висит там уже пять веков. Так что и через десять минут будет на прежнем месте, не волнуйтесь!
Соня видит, что некоторые экскурсанты уже готовы вскипеть, и решает положить конец издевательствам. Она понижает голос и заговорщицки предлагает:
– Оглянитесь вокруг. Что вы видите? Неужели только пустые комнаты в роскошном старинном убранстве? Разве не доносятся до вас шорохи, звуки, летящие сквозь столетия? Неужто не будоражат запахи прошлой жизни?
Группа замолкает, настороженно прислушивается. Некоторые, особо впечатлительные, старательно втягивают носом воздух.
– Вы чувствуете? Этакая таинственная смесь заплесневелых тайн и подернутых мраком чужих секретов. Этим ароматом пропитана здесь каждая щель. Через малюсенькие невидимые отверстия он просочился наружу. Даже толстые стены крепости не смогли уберечь от чужого любопытства того, что творилось внутри.
Теперь уже ни один человек не отрывает взгляда от Сони. Наживка заглочена. Все ждут увлекательного продолжения, которое не заставляет себя ждать.
– Но знаете ли вы, какой запах здесь сильнее всех остальных? Чем так дорожили обитатели этого замка, что отчаянно боялись потерять? Чем пахнет каждый, даже самый малюсенький камушек этой громады? Властью. Вонь власти сочится из всех углов, власть смердит, отталкивает своей беспринципностью и притягивает, как магнитом.
Чего только не придумывали в этих покоях австрийские кайзеры! Знаете, какая потеха пришла в голову самому могущественному из них, Леонхарду фон Койчаху – «строителю» этих покоев? Он не страдал от комплексов, не приказывал казнить каждого, кто кинул в него репкой. Да-да, вы не ослышались. Недовольные горожане закидывали своего правителя этим овощем, когда он гулял по городу. И что же надумал кайзер, лежа в опочивальне? Фон Койчах лишь приказал поместить изображение репы на гербе города. Не насмешка ли это над подданными, не плевок ли? Не высшая ли это вседозволенность?
– Вы так не любите власть имущих? – Молоденькая девица в спортивной вязаной шапочке и куцых джинсах смотрит на Соню с детской непосредственностью.
Гид осекается и прищуривается, усмехается:
– Это не так.
Конечно, не так! Что за чушь! Она не любит власть имущих. С чего бы ей их не любить? Не с чего. Она их ненавидит. Что верно, то верно.
– Пиши, Зырянская, не отвлекайся! – Начальник колонии недовольно прикрикивает на Соню. – Еще пятнадцать открыток, и свободна. Отправишься на свои нары. Надо ведь использовать твой талант, как думаешь? Да не хмурься. Сама подумай. В твоем деле тренировка нужна. Забудешь чистописание, что на свободе делать станешь?
– Мало, что ли, занятий? – огрызается заключенная.
Молоденькая, а спесивая – ужас. И главное, ведь действительно девка талантливая. Ну не повезло ей, с кем не бывает. А вот ему повезло: как красиво она пишет. Жаль, освободится скоро. Нечем будет высшие чины удивлять.
– Ты не дерзи. Мало, много, какая разница! А у тебя профессия в руках.
– Какая профессия?
– Ну, этого, как его, каллиграфа, во.
– Кому сейчас нужны каллиграфы?
– Всякому таланту, Зырянская, есть применение. Захочешь – найдешь. Документики поддельные завсегда нужны. А твоей рукой написанные точно от подлинника не отличишь.
– Я к вам возвращаться не собираюсь.
– Это все так говорят. – Полковник барабанит жирными пальцами по столу. – У меня к тебе, Зырянская, предложение.
Соня поднимает голову и смотрит на коменданта недобрым взглядом.
– Какое?
– Да ты не напрягайся, расслабься. Предложение характера, так сказать, интимного не носит, но тебя должно заинтересовать. Хочешь, похлопочу о досрочном?
– Мне всего год остался.
– Ну да, ну да. Год. Действительно. Что такое год, когда тебе девятнадцать. Всего лишь подождать до двадцати, так?
Соня кивает.
– Нет, не так. Это, я тебе скажу, еще триста шестьдесят пять дней в колонии. А может их стать всего девяносто. Понимаешь?
Еще один кивок.
– Прекрасно. Так похлопотать о досрочном?
– Что я должна сделать?
Толстые сосиски на секунду зависают над столом, а затем опускаются с громким хлопком:
– Умная девочка!
Начальник тюрьмы поднимает с места свое необъятное пузо, протискивается за спину склонившейся над открытками девушки и начинает мерно колыхать свои телеса из стороны в сторону. Щеки его раздуваются при каждом шаге, а из груди вырывается сипящий свист. Соне кажется, что она – в одной комнате с гигантским индюком, который поглощен раздумьями о том, с какого бока лучше подойти к ней и ущипнуть побольнее.
Тюремщик не торопится продолжать разговор, изучает Соню. Девушка продолжает выводить на бумаге поздравительные тексты, рот приоткрыт, кончик языка высунут наружу, лоб блестит легкой испариной – работа нелегкая. Кажется, заключенная полностью поглощена своим занятием. Но это не так. Начальник отлично видит скованную спину, словно ожидающую удара, красные, будто напряженные, уши, внимающие каждому его движению, каждому шороху. Соня чувствует, что «индюк» великолепно это понимает. Специально испытывает ее терпение: подходит к зарешеченному окну, поливает два сиротливых кактуса, постукивает по стеклу. Меряет комнату тяжелыми шагами, натужно кашляет, брызжа слюной, наверное, специально сцепив руки за спиной. С грохотом открывает дверь, выглядывает в коридор. Соня не видит его лица, но почему-то уверена, что озирается он скорее испуганно, чем грозно.
Девушка откладывает готовую открытку, тянется за следующей. Начальник тюрьмы наконец возвращается за стол и осторожно опускается на возмущенно пискнувший стул. Молчит, смотрит на Соню с прищуром. Она поднимает голову и отвечает внимательным колким взглядом.
– Так вот, – хмыкает «индюк». – Предложение у меня к тебе, значит, Зырянская.
– Это вы уже говорили.
– Не перебивай!
– Что я говорил? Ах, да. Понимаешь, дело, как говорится, сугубо личное и глубоко конфиденциальное. Так что не вздумай его за пределы этого кабинета выносить! Не то… В общем, сама понимаешь. Ясно?
– Более чем, – усмехается девушка.
– Прекрасно. Значит, я могу продолжать. Ты, Зырянская, как к родственникам относишься?
Соня пожимает плечами.
– Не знаешь? А я вот тебе сейчас скажу. – Начальник тюрьмы роется в стопке наваленных на столе бумаг, вытаскивает картонную папку. – Информация, Зырянская, – великая вещь. Навел справочку, положил документик в личное дело до поры до времени, а потом при надобности заглянул и все по полочкам разложил, все разузнал про нужного человечка. Ты уж не обессудь, но твое досье я изучил и даже кое-чего в него добавил. Так вот, к родственникам ты, Зырянская, относишься плохо. Из рук вон плохо!
Соня изумленно вскидывает брови. «Интересно, какие факты моей биографии заставили этого козла сделать такой вывод?»
– Вот смотри.
Пошуршав бумажками, тюремщик вытаскивает из папки нужный листок и начинает читать, отставив бумагу на внушительное расстояние от глаз.
«Заказал бы себе очки, что ли. Наверное, боится. Стекла увеличат глаза, и хитрость с изворотливостью смогут просочиться наружу».
– Зырянская Софья Михайловна, тысяча девятьсот семьдесят девятого года рождения. Место рождения – город Москва. Это ты?
Кивок.
– Замечательно. Едем дальше. Родители: Колыванова Ольга Дмитриевна и Зырянский Михаил Вениаминович, в разводе с июня восьмидесятого года. Верно?
Кивок.
– С этого времени и до достижения семилетнего возраста девочка проживала и воспитывалась у бабушки Коноваловой Марии Алексеевны в селе Тарасовка Московской области. Возражений нет?
Молчание.
– Далее. В семь лет возвращена матери, и после этого у бабушки не появлялась ни разу.
– Бабушка умерла через два года после того, как меня забрали.
«Индюк» снова копошится в бумагах, потом нехотя соглашается.
– Действительно. Но не в этом суть. Даже за два года девочка не нашла ни времени, ни желания навестить старушку, положившую все силы на ее воспитание.
– Там так и написано?
– Где? Что?
– «Девочка не нашла ни времени, ни желания».
– Здесь написано, что не приезжала.
– А может, не привозили. Девочке было восемь лет.
– Девочка легко уехала к матери и о бабушке даже не вспоминала.
– С чего вы взяли?
– Что?
– Что не вспоминала.
– А что, вспоминала?
Соня не собирается исповедоваться. Смотрит зло, напряженно.
– Девочка прожила с бабушкой шесть лет и все же уехала к матери.
– Все дети хотят жить с матерью.
