Елена Вернер - Купальская ночь
Костя смотрел прямо перед собой. От стиснутых зубов на щеках рельефно выделились резкие высокие скулы. А потом он заговорил:
– Я пытался перевязать ей голову, наволочкой. А она все смотрела на меня, силилась что-то сказать, и глаза у нее стали даже не синие, а какие-то фиолетовые. И потом прошептала «Это все жара…»
Катерина вцепилась руками в перила лестницы и довольно громко клацнула зубами. Костя посмотрел на нее, но не разглядел лица, потому что луна скрылась за тучей. Тогда он тронул ее за плечо. И в ответ она наконец-то разрыдалась, повернувшись к нему и уткнув лицо в его грудь. Между всхлипами она что-то бормотала, но он разобрал только многократно повторенное «мама, мамочка, мама…»
Она долго не могла успокоиться, а он не успокаивал. Даже не гладил, просто держал за плечи. И постепенно она стала затихать.
Луна побледнела, и все вокруг стало светлеть. Когда Катерина, наконец, перестала всхлипывать и подняла заплаканное лицо, Костя рассмотрел слипшиеся от влаги ресницы, обрамляющие ее темные глаза, с залегшими под ними тенями.
– Если ты когда-нибудь сможешь меня простить… – зашептала она. – Большего мне не надо.
Костя отстранился и, поддернув штанины привычным мужским жестом, от которого у Катерины вдруг закололо в груди, сел на пыльные холодные ступени больничного крыльца.
– Я все решил сам, Катя. За что прощать? Я сам… Сейчас я бы так не поступил, конечно. Каждому свое, мне не надо было перетягивать на себя твою судьбу. Да и если бы дело было только во мне, черт с ним! Но мама… Моя матушка прошла через это все, одна. Раз за разом слушать, что ее сын убийца и вор… А второй кинулся на гранату, спасая товарищей. И что толку от медали, когда сына не воскресить? Она ни в чем не была виновата. Сначала я не думал о ней, не понимал. А когда понял, было поздно. И оправдываться, и вообще.
– Я не заслуживала этого… – сокрушенно согласилась Катерина.
– Дело не в тебе. Никто не заслуживал. Я ошибся, во всем. Страшно ошибся. Теперь я это признаю.
– Зачем ты вернулся сюда? Я имею в виду, в Пряслень. Ты хотел совсем другой жизни, помнишь, когда ты рассказывал про своего отца, за фабрикой… Но вернулся сюда, где все думают, что всё знают. Ты же никогда не сможешь переломить их, эти их мысли. Не проще ли исчезнуть навсегда и начать заново, где-то в другом месте?
– Ты смешная. Ты опять хочешь бежать. Всю жизнь бежишь, и все тебе мало. Зачем? Может, я остался как раз потому, что я помню, и они помнят. Здесь моя мама. Здесь на кладбище лежат мои мертвые.
– Мертвым все равно, – тихо напомнила Катерина.
– Мне не все равно. Мне это нужно больше, чем им.
Она вдруг догадалась:
– Так это ты ухаживал за маминой могилкой?
Он нехотя кивнул. И тут же нахмурился:
– Вот только не приписывай мне ничего сверх… Не переоценивай меня. Я навещал не ее, а скорее – тебя. Тебя я потерял из-за ее гибели. Так что…
– Ты похоронил меня вместо нее?
– Можно и так сказать.
– Правильно. Я повзрослела. Той Кати, что ты знал, уже нет.
Костя покачал головой:
– Я просто не думал, что когда-нибудь еще увижу тебя. Проходит время, люди обзаводятся детьми, машинами, домами, но в глубине души они все те же. Просто чем дольше мы живем, тем лучше умеем прятать свою розовую подкладку. На ней уже не счесть зацепок и заплаток, потому и храним бережнее. Та Катя, она везде, в каждом твоем движении. И взгляде. Я вижу ее, и я до сих пор…
Он осекся. Помолчал, прожевав несказанные слова. И закончил:
– А ты просто не замечаешь.
Врачи прописали Мите антибиотики и постельный режим, и отпустили домой. Следующая неделя прошла на удивление спокойно. Катерина ухаживала за сыном, варила ему куриные бульоны, поила морсом из калины и малинового варенья, давала лекарство по часам. Вечером проведать их забегала Оля Дубко. Об Алене они больше не говорили, и, странное дело, Катерина о ней почти не думала. Боль притупилась и чаще всего была незаметна.
В свободное от работы и ухода за Митей время она проводила в саду. Вырубила остатки бурьяна во дворе, собрала и сожгла обломки старого почтового ящика – призраков прошлого в саду больше не осталось. После этого, почувствовав необъяснимую легкость, она обрезала старые, покрытые лишаем, ветви сливы и абрикосы, оставив молодые и сильные. Посадила вдоль тропинки и под окнами тюльпаны, нарциссы и мышиный гиацинт – непонятно зачем, ведь они зацветут только следующей весной, когда домом будут владеть другие люди, а она и думать про него забудет.
Покупатели на дом все-таки нашлись, их привела расторопная Лида Нелидова. Катерина закрыла глаза на все их недостатки: главное, что она продает дом, а они покупают. Оформила доверенность на Ольгу, понимая, что больше не может задерживаться в поселке. Она дожидалась только выздоровления сына, чтобы ехать в Москву. Правда, Москва представлялась ей теперь какой-то абстракцией, и произнося ее название, она не видела перед собой никакого образа, словно его и не существовало вовсе. Такими же абстракциями были говорящие с ней по телефону коллеги и, что еще более странно, бывший муж, Петр.
На следующие выходные, пользуясь тем, что Митя, пошедший на поправку, спит после обеда, она сходила на кладбище и прибрала Аленину могилу – скорее для ритуала, чем от необходимости. Внимательно всмотрелась в черты лица матери на памятнике, удивительные, красивые, такие знакомые. Этот точеный подбородок с ямочкой, эти фиалковые глаза. Потом посмотрела на скамейку, починенную, как она теперь знала, Костей, на кованую оградку (и как раньше не сообразила?) – и снова на фото Алены.
За долгие годы она думала о матери так часто. Ее мучила вина за ту ссору, что их разъединила. Злые, необдуманные слова, ярость, обида… Они ведь так толком и не попрощались, ни дома, ни на перроне. Катерина тогда ее просто не замечала, и не было никакого предчувствия беды. Теперь она не знала, что думать и как ей относиться к этой давно ушедшей женщине. Теперь она знала правду, и не могла ни смириться, ни изменить ее. И была готова корчиться от стыда. Да, ей было стыдно, почти невыносимо, будто это она сама подкарауливала Костю той ночью.
– Что же это… – растерянно бормотала она. Где исток этого ужаса, где та минута, с которой все пошло неправильно? Купальская ли ночь? Или Оля Дубко права, говоря, что Алену сглазили? Есть ли вообще порча, которая могла сотворить такое? Или на свете вообще нет никакого колдовства, и каждый из них сам был в ответе за себя?
Катеринин разум отказывался думать, что Алена сама все решила. Но она так же не могла выбросить из головы это навязчивое видение: Алена и Костя. И тут ей вспомнились давние слова Маркела. Она не была даже уверена, правда ли он сказал их тогда, после первобытной их охоты. Он говорил, что Алена так и не стала старой, вот что он сказал.
Почему он это сказал? Катерина лихорадочно отыскала на камне выбитые числа, годы жизни матери. И тут же пришли на ум слова Ольги: сколько должно пройти лет, чтобы все закостенело… Катерина вдруг представила Алену – как себя, такую же. Потерявшуюся, одинокую, растерянную. Влюбившуюся. Сейчас уже не разобрать, что это было, любовь или страсть. Какая разница, главное, что она полностью утратила контроль. Всегда такая осторожная, такая идеальная Алена Ветлигина. И какой, должно быть, ужас, творился у нее в душе.
Катерина припоминала и материны рыдания по ночам, на которые она, подросток, не обратила нужного внимания. И ее расспросы про Костю. Как же она не поняла, что эти расспросы – точно такие же, как те, которыми она сама мечтала забросать Сойкину и Степу Венедиктова… Ее упреки, ее запреты – не забота родителя, а ревность соперницы. О Господи…
А потом Катерина вдруг вспомнила другую свою маму. Которую знала лучше всего. Которая улыбалась ей из-под голубой шапки Снегурочки, которая пекла ей ватрушки с изюмом, когда та болела. Которая сама недавно похоронила мать, и держалась стойко, изо всех сил. Может быть, поэтому и соскользнувшая в пропасть, что просто сил на все не хватило…
Катерина присела и обняла холодный гранит:
– Ты не знала… Никто не знал, что так выйдет, мама…
С Костей по возвращении из больницы она виделась всего пару раз. Он заходил узнать, как дела, приносил яблок и сладкого черного терновника. Катерине хотелось предложить ему остаться на обед или ужин, но язык присыхал к нёбу, и она только мучительно и вежливо улыбалась. А когда он, помявшись положенную минуту у двери, уходил, она долго смотрела ему вслед из-за занавески и убеждала себя, что все так, как и должно быть.
Двойник ее никуда не делся, она видела Катю почти постоянно. Если смотреть искоса, она все еще была как настоящая, а вот если прямо – немного прозрачная на свет. Девушка истончалась с каждым днем, и снова ничего не говорила, и настроение у нее было грустное, подавленное, а иногда Катерина и вовсе замечала мокрый блеск на ее ресницах. Но ей было не до призрачной девушки, тем более что все намекало на скорое исчезновение той.
