Андрей Битов - Нулевой том (сборник)
И Коли там не было.
Это было настолько точное ощущение, что его там не было, что Кирюша, не сознавая, неожиданно громко позвал:
– Коля!
– Да, Кирюша… здравствуй… подходи… садись… возьми табуретку…
Тогда он увидел, что это громоздкое и был Коля, только Коля был там, внутри, как в раковине, и видна была только маленькая его и сухонькая голова с паутинкой серых волос на лбу. Это был Коля и не Коля. Поскольку он уже знал, что это Коля, у него не возникало сомнений, что это кто-нибудь другой, но, если бы Коля не позвал, Кирюша бы не увидел, что это – Коля.
Он сел на табуретку.
– Вот… – сказал Кирюша. Он деревенел и не знал, что делать дальше, что говорить.
– Расскажи, – сказал Коля.
– Вот тут апельсины… а тут ремешок…
– А, ремешок… – сказал Коля. – Часы-то мои встали.
– А что с ними? – прежде чем подумал, уже спросил Кирюша и уже злился на себя за глупость и никчемность вопроса. Столько хороших слов нес с собой!..
– Не знаю, – сказал Коля. – Стукнулись, наверно.
Помолчали. Кирюша разглаживал колени.
– И я вот встал… – сказал Коля.
Кирюша мучительно представил себе разговор об этом и решил отвлечь Колю от этой темы. Да он и не знал, как вести разговор об этом. И сразу вставала его, не совсем понятная, вина перед Колей.
– Ребята, – сказал Кирюша, – все о тебе вспоминают. Шлют тебе привет. Скоро зайдут.
– Да? Спасибо. Расскажи, расскажи…
Это «расскажи» звучало безразлично и спокойно, и, казалось, Коле было совсем неинтересно слышать про ребят. Но Кирюша был рад как-то начать разговор.
Он рассказывал про то, что один женился и какая была свадьба, а другой снова разругался с женой, что им на участок дали новый электровоз, и это очень хороший электровоз, что Саня ушел в отпуск…
– Да… – сказал Коля. – Мне доктор обещал, что еще месяц – и все будет в порядке. Они ждут новое средство…
И Коля говорил с оживлением, даже с горячностью, об этом средстве, которое мы ждем со дня на день, и какое это замечательное средство, и какие оно дало уже изумительные результаты, но только его еще очень мало и достать его трудно, но к нам оно придет уже точно, и мы ждем его со дня на день, и как оно быстро поможет ему, потому что пока он еще чувствует себя неважно, что вот болит… И он с легкостью оперировал медицинскими терминами, и это звучало странно в его устах. И он снова говорил о средстве, которого все мы ждем со дня на день. И говорил «мы», «нас» о больничных и «они», «их» – о ребятах, и это тоже было странно. Когда-то он говорил «мы» о Сане, Кирюше… А теперь он словно бы прежде всего больной, и интересы его другие, и он словно бы разграничивал себя с ребятами и говорил «они».
Кирюша томился и ждал, чтобы как-то вклиниться и попытаться переменить тему. «Отвлечь Колю», – говорил он себе.
– Да, это будет очень здорово, если средство… – сказал он. И стал рассказывать дальше. Но у него не получалось, казалось ему. Даже говоря о событиях, он никак не мог вспомнить главного, а все какие-то мелочи, случайности. И уже понимал, что даже главные события – это не то, что надо сказать Коле. Что Коле необходимо что-то иное, какое-то особое участие. И он, любя Колю, не мог найти этих слов. И он рассказывал мелочи.
– Да… – сказал Коля. – Хорошо, что у меня теперь другой доктор. Была молодая девчонка – какой она врач! А теперь настоящий доктор.
И он говорил с раздражением про прежнего доктора, который был, когда ему было так плохо, и ничего не умел сделать. И говорил хорошо про другого доктора, который появился, и ему стало лучше, и теперь уже доктор говорит: через месяц все будет в порядке, потому что это очень хороший доктор и он достанет Коле средство буквально со дня на день…
Кирюше очень хотелось сказать наконец то, что надо. Но он никак не мог найти слова сочувствия: ему то казалось, что они будут вялыми и равнодушными или надуманными и фальшивыми, то казалось, что они заденут Колю или испугают, и к тому же ему хотелось, чтобы Коля хоть ненадолго забыл о своей болезни, и это будет ему полезно. И в то же время он чувствовал, что именно эти слова ему и надо сказать, обычные, затертые, жалостливые. Что они-то, и никакие другие, нужны Коле.
А в словах Коли уже появилась обида. Большая обида, что ему больно. Он жаловался, где у него болит и как. И что вот все придумывают, а не могут придумать, чтоб не было больно. Что все это случилось по вине такого-то и такого-то, и они, такие-то, живы сейчас и здоровы. Коля был больной, и ему было обидно.
Так же, как те хорошие слова, которые нес с собой Кирюша и, когда принес, не мог сказать, хотелось ему рассказать о себе, пожаловаться Коле, что он тоже болен, что у него повестка и Валя, что тоже все не слава богу. И теперь, сидя рядом с Колей, он еще говорил себе, что раз Коля обижен, то ему будет близка и его, Кирюшина, обида, что это будет вроде как бы сочувствие в скрытой и незаметной форме, – и он не мог сказать. Он даже встревал раза два: «У меня вот тоже…» и «А вот со мной…», но тут же останавливался, а Коля жаловался дальше.
И так как Кирюше все было не сказать того, что он принес с собой, он снова подумал, что Колю лучше отвлечь от его болезни, и, не зная, как отвлечь, он сказал:
– Ты постарайся, Коля, меньше думать об этом…
Коля, словно очнувшись, посмотрел на Кирюшу, словно понял что-то. И как-то сразу удалился во взгляде, закрылся.
– Очень ты молодой… – сказал он. – И здоровый. Ну, иди, иди… Спасибо. Иди, иди. Я устал.
Кирюша ощутил себя только на улице. Прошло, оказывается, совсем немного времени. Еще не скрылось солнце, и снег искрился, слепил, и синее-синее небо, и воздух, острый, кристальный. И Кирюше стало радостно. И ему было совестно и неловко своей радости. И грустно ему было очень. И он понял вдруг, почему так и не смог сказать Коле о себе, пожаловаться, хотя это вроде и было как бы сочувствие в скрытой, незаметной форме.
Он не мог сказать потому, что все это чепуха, совершеннейшая чепуха. Ерунда, бред, глупости. Трусость и эгоизм все это. А вот есть болезнь… Не штучки – настоящая болезнь. И такая болезнь – наибессмысленнейшая вещь на свете, вредная и подлая вещь. Ее нельзя хотеть. Нельзя пытаться на ней выгадать и за ней спрятаться, потому что настоящая болезнь – беда и горе, хуже которых нет. А остальное – подлость и чепуха.
Комиссия
«Ничего, ничего… – говорил себе Кирилл. – Все будет ничего. Буду как все. Так надо. Хорошо быть со всеми. Может, в Ленинграде было бы не так, но здесь это просто свинство – не пойти. Просто – так нельзя. Да я кончусь как человек, если не пойду!.. А может, и так не возьмут?.. Ну, тогда это будет хоть честно. А хорошо бы… Да, неплохо. Но глотать, вдыхать… порох, сахар, керосин, сера – ужас! Идиотизм. Глотать аспирин!..»
Сладко-кисловатый вкус и ощущение порошка на языке – все это моментально вернулось. Бр-р-р!
Какая гадость! Обманывать, хитрить, выгадывать… Жрать для этого какую-то пакость… Нет, не могу. Ведь я же здоровый человек! Нормальный. Что я мечусь? Почему я должен делать что-то противоестественное? Даже тело мое умнее и последовательней меня… И, собственно, для чего все это? Все делают свое дело. Есть общий порядок вещей. Порядок всех и для всех. Надо – со всеми. Так лучше. Чище. Да и проще, пожалуй. Во всяком случае, так все впереди. Буду иметь на все законное право. Как все. Да, три года. Но их же тоже можно пожить как следует! И почему я могу думать, какое имею право, что какие-то обстоятельства у меня особые? Их и нет… Вот если так получится, что освободят… хорошо.
С такими мыслями Кирилл шел к военкомату. Такими мыслями приводил себя в порядок. Шел он сразу после ночной смены, уставший, невыспавшийся. Его знобило. Даже трясло. И скорее от возбуждения, чем от холода.
Это было даже неприлично, как его трясло…
…По вестибюлю военкомата разгуливали парни, стриженные наголо. Ходили они поодиночке. И посматривали друг на друга исподлобья, не то чтобы недружелюбно, но как-то без особого желания знакомства. Их будто что-то расталкивало, этих парней. Проходя через вестибюль, Кирилл чувствовал, что отличается от них чем-то, что есть у него какое-то преимущество перед ними, но точно он не знал какое. Да и не думал об этом. Только удивился немного: чего это они так поспешили постричься?
Кирилл подошел к дежурному офицеру, молоденькому лейтенанту, протянул повестку. Офицер повестку взял, почему-то рассматривал ее пристально и серьезно, словно это было бог весть что, и, бросив короткий взгляд на Кирилла, сказал:
– А вы почему не постриглись?
– Как? – удивился Кирилл, машинально проводя по голове каким-то жалким движением руки. – Зачем?
– Так что же, – сказал офицер, – может, общий порядок не для вас?
– Так ведь еще рано… Это ведь перед отправкой… – мямлил Кирилл.
– Вот что, я с вами дискуссий разводить не намерен. Идите и постригитесь. Иначе не возвращайтесь.
– С чего это я буду стричься! – пытался возражать Кирилл, стараясь унять дрожь обиды в голосе. – Может, я больной и меня не возьмут?
