Василий Аксёнов - Десять посещений моей возлюбленной
Сосна – старая, корявая – реликтовая. Никто ее, в здравом уме, спиливать не станет, на дрова даже, будет стоять, пока сама не упадет – мало ли в паводок-то подмывает и по реке потом несет их.
К этой сосне приставил мотоцикл.
Тихо. Я про людей. От птиц не шумно, от них – звонко. И самолет где-то гудит – кукурузник – пожары смотрит. Далеко.
Подступил я к краю обрыва. Смотрю. И вниз, и вверх. Небо – вверху, и там, в Кеми; в реке оно – как провалилось. Плесо.
Повернулся.
Сняла Таня платье. Трусы на ней и лифчик – синие. Я в них ее еще не видел. Вижу. Шея темнее, чем все тело. И то темнее, чем зимой.
Откинув в сторону нападавшие с сосны шишки, плед постелила на сосновую хвою – на землю. «Горе от ума» из сумки вынула, легла. Ничком. Книгу раскрыла на закладке, при этом смотрит на меня. И говорит:
– А ты не будешь загорать?
Говорю:
– Буду.
– Я чё-то Чацкого не понимаю.
Желтый квадрат лежит с ней, с Таней, рядом – платье. На фоне ярко выделяются – оно и Таня.
– И Софью Павловну совсем не жалко.
– А чё жалеть ее?
– Ну, так.
– Мирно, – говорю, – все разъехались. Никто никого не убил, никто ни на ком не женился.
Снял рубаху. Сел рядом.
– А ты читать не будешь? – спрашивает Таня.
– Буду, – говорю.
Достал из своей сумки «Героя нашего времени». Лег на плед. Не касаюсь. Раскрыл книгу, читаю: «Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь; оно или служит объяснением цели сочинения, или оправданием и ответом на критики. Но…»
Читаю: «Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем…»
– Брата похоронили? – спрашивает Таня.
– Да, – говорю.
– Ужасно… А как подружка-то его?
– Не знаю.
– А ты помнишь?..
Спросила Таня. И молчит.
– Чё? – говорю.
– Ты меня так тогда обидел…
– Когда?
– А ты сказал…
«…последняя вещь; оно или служит…»
– Чё? – спрашиваю. Не поворачиваюсь к Тане.
Солнце – светит. День – длится. Коршун канючит с неба: Пи-и-ить. Воды в Кеми вон… Лень ему спуститься.
– Ты мне тогда сказал, – говорит Таня.
Договоренность у нас с ней: Только без «этого», а «это» – только после свадьбы.
– Ну? – говорю. А сам – читаю.
– Что виновата я во всем… Нет, ты сказал: Если бы ты сама так не…
– Да, – говорю. – Помню.
Отвернулась Таня. Читает.
И я: «Во всякой книге предисловие…»
Кукушка кукует. И не одна. Но эта рядом.
– Я, – говорит Таня, – так тогда обиделась… Думала, не прощу… Давай, – говорит, – посчитаем, сколько кукушка накукует нам…
– Сроку тюремного?
– Мы будем вместе… Раз, два, три, четыре… – считает.
Таня вслух, я про себя – при этом думаю не про кукушку.
А та кукует и кукует.
Повернулась Таня ко мне и говорит:
– Нам уже хватит. Как Федосье Константиновне… Это уж слишком. Будут у нас дети. Трое.
– Шестеро.
– Сыновья.
– Три сына и три дочери.
– Мы – старенькие. Ты, в растоптанных, подшитых валенках, в шапке, на завалинке будешь сидеть.
– А ты?
– А я… А я, наверное, не доживу.
Расчехлила Таня фотоаппарат, выдержку выставила, резкость навела – фотографирует сосну. Камень, нависший над рекой. Потом – меня. Скривил я рожу.
– Дурачок, – говорит Таня. Книжку взяла, опять читает.
И я: «…объяснением цели сочинения, или…»
– Дай, – говорю, – тебя сфотографирую.
Навел резкость – смотрит на меня исподлобья и внимательно – в объектив то есть – как в будущее. Жаль, нецветная будет фотография. Актриса есть такая – Пола Ракса. Похожа очень. Только рядом.
Положил фотоаппарат между нами. Читаю.
И Таня – тоже.
Влезла в мои волосы руками – на затылке. Ну, думаю.
Читаю.
«…или оправданием и ответом…»
Повернулся к ней:
Лежит.
– Нет, – говорю. – Начну-ка «Тихий Дон» читать.
– И я тоже, – говорит Таня. – Ты вслух читай, я буду слушать.
Читаю:
– Мелеховский двор – на самом краю хутора. Воротца со скотиньего база ведут на север к Дону…
Смотрю: ползет по странице красный муравей, тащит что-то, какую-то букарицу. Сдул его прочь вместе с добычей.
– У меня шишка осталась, – говорит Таня. – А ты мою потерял.
– Так получилось, – говорю. – Носил повсюду…
– Я буду, – отложив «Горе от ума» и убирая фотоаппарат себе за голову, говорит Таня, – писать на свободную тему.
– Я тоже, – говорю.
Лежит Таня уже навзничь.
Глаза у нее полузакрыты, рот – полуоткрыт. Губы обветрились. На животе – упавшая с сосны хвоинка. Не убираю.
– Я же, – говорю, – мог тебя обмануть…
– Поцелуй, – говорит Таня.
– Я, – говорю, – любую взял бы… сколько их вон валяется… потом сказал бы… и ты не знала бы, что… потерял…
– Я бы почувствовала, что не та.
– А я бы убедил.
– Вот весь ты в этом.
Зимой не было, теперь опять появились на носу у нее точки, еще в марте их заметил. И зрачки у нее – точки. Только те, что на носу, – как остаток вопросительного знака, а эти – словно острие, и вокруг – зеленое-зеленое… Как у волчицы… на фотографии какой-то видел… И стала печь меня губами.
Что-то сказал я:
– Мы же договаривались…
И получилось все. Как взрыв.
Опять поддался – как стихии.
Лежит Таня. Глаза – в небо. Красивая. Волосы у нее – пегие – не налюбуюсь. И – вообще… Соски – как губы – тоже черствые.
– А если, – говорю, – и сыновья такими будут?
– Какими? – спрашивает тихо.
– Дурачками.
Лишь улыбнулась.
– Не хочу, – говорит, – стариться… Только с тобой. Тогда не страшно.
Встал я, приблизился к обрыву. Кемь, внизу, мутная. Смотрю. Утка куда-то пролетела, едва крылом не чиркнув по воде. Где-то журавль кричит – гнездится.
Прошло сколько-то времени – затянулось: я и под яр успел спуститься. И поднялся. Стою.
– Иди ко мне, – зовет Таня. Взгляд ее чувствую спиной.
Пришел.
– Присядь.
Присел.
– А чё тебе сказала Галя?
– Когда?
– Когда записку отдавала.
– Да ничего.
– Я жить не буду без тебя…
Пальцы мне на затылке в волосы вплела…
«Волчица, – думаю. – Как есть волчица».
Земля вращаться перестала.
Встали – стоять на ней теперь нам непривычно.
Смотрим.
– Давай, – говорит Таня, – сфотаемся. Вместе. Стой тут.
Стою.
Пошла Таня, взяла фотоаппарат. На автоспуск его установила. На пень поставила. Бежит ко мне.
– Что-то получится?
– Конечно.
Снял нас фотоаппарат. Мы повернулись и целуемся.
Лодка моторная несется по реке. Кто-то нам крикнул что-то из нее – мы не расслышали. За поворотом лодка скрылась. Волны на берег рвутся – от испуга.
И солнце к вечеру пошло. Прохладно стало.
Оделись мы. Сложили сумки.
До мотоцикла не дойти – шагать, целуясь, неудобно.
Довез я Таню до дома. Попрощались.
В Ялань поехал.
Вечереет. Солнце тайгу просвечивает косо.
Птицы утихли. Ночные петь еще не начали.
Еду и думаю: «Мелеховский двор – на самом краю хутора…»
У нас не хуторы, у нас – деревни… Ну, или села, как Ялань.
Домой приехал.
Спать сразу лег.
И снилось мне… не помню… что-то.
Посещение седьмое
Ну вот (с печальным вздохом произносится).
Минует, мол, и не заметишь. И жизнь пройдет, как прошмыгнет. Вечная присказка.
Заметил.
Не задержать – это уж точно.
Как, помню, любила повторять Марфа Измайловна Чеславлева: «Время не мужик, за штанину не ухватишь… Махни платочком на прошшанне, да и забудь, чтоб душу не смушшало… то ишшо это».
Забуду – вряд ли. Как? Да и зачем? Распределилось в памяти – словно по полочкам разложено – в ней. Чуть не по дням. Есть и такое – помгновенно. Можно зайти и посмотреть, но не потрогать.
Вот…
И еще один этап в жизни закончился. Да и какой. Пока что самый продолжительный. Школа. У меня и у многих моих одноклассников – в десять лет. У Рыжего по определенным, не зависящим от здравого смысла причинам – в двенадцать. Третий, сначала, а затем и пятый класс, где я догнал его, ему особенно понравились – тот и другой он повторял. Из-за какого-то, мне непонятного, упрямства: и знаю, мол, но отвечать меня вы не заставите – часто такое на него накатывало. К доске, помню, вызовут его, выйдет, насупившись, до просини побагровеет, словно футбольный мячик надувает ртом, в пол себе под ноги уставится, и слова из него, как из русского разведчика на допросе у немцев, было не вытянуть никак. Такой он – рыжий. Все они, наверное, такие. «Среди святых рыжих не было», – говорила когда-то Марфа Измайловна. А Иван Захарович тут же и добавлял: «Зато достатошно среди преступников… И этот метит уж в разбойники, мнучок-то, ишшо каво вон… от титьки мамкиной путем не оторвался, а уж туды жа – огрызатса. Добром не кончит, выпердыш, не сумлевайтесь. Горюшка всех хлебнуть заставит, на то и рыжий, ржавый гвозь». В седьмом классе опомнился вдруг и за ум взялся Рыжий, в хорошисты даже вышел. И аттестат без троек получил. Да и в разбойники пока не метит. В военное училище поступать нацелился. В какое только, не придумал. «К лицу тебе, – говорю, – будут малиновые погоны и петлицы, летом особенно – к облупленному носу». – «Тебе чё, завидно?» – смеется. «Да нет, – говорю. – Просто заранее горжусь, товарищ енерал, знакомством».
