Ильдар Абузяров - ХУШ. Роман одной недели

Но вот он не удержался и все потратил на эту… Али покосился еще раз… Луч солнца скользнул по ее щеке, забрался под ресницы, пощекотал веки. От увиденного Али прошиб пот – теперь он уже боялся пошевелиться. Тонкие руки и худые в лодыжках ноги девушки оплели его, как нити шелкопряда или паутина паука, плюс еще скрутившаяся простынь. Он так и лежал весь в поту, моргая от боли в груди, чувствуя, что кроме его ресниц – рецепторов, ворсинок, позволяющих остро чувствовать мир, – у него нет ничего. Он лежал в своей собственной слизи и слезах. И опять это страшное, страшное чувство, когда проснулся, словно прозрел после сна, и видишь сам себя как на ладони, видишь четко и ясно, что ты ничтожество. Полное ничтожество. Что ты животное, не сумевшее проконтролировать свои инстинкты. Что ты скользкий червяк, гусеница и бабочка одновременно, цепляешься сотнями своих ворсинок-лапок-чувств за эту жизнь, крутишься-вертишься, пытаешься выжить и выжать как можно больше радостей и удовольствий из мира и потом ищешь себе оправдание.

У тебя две сущности. И эти две сущности видно как на ладони, потому что ты лежишь как на ладони, словно спеленатое дитя или кукла ребенка, да еще с другой куколкой на груди. Вся простыня мокрая – и такое чувство, словно плотные нити соплей и прочих телесных выделений обволокли тебя в животном пищеварительном процессе. Словно простыня – кокон на нитях, прикрепленных к древу мира. И паук смерти, что подкрался незаметно тихо, уже тычется во все болевые точки.

Или это муки перерождения в новое чудовище? А может, перерождение из гусеницы в легкомысленную бабочку? Какие же они невыносимые, когда ты понимаешь, что Алла Тааля – «Он все видит». Он видит твой позор. Видит, как ты нарушил сразу много его заповедей. Попробовал женщину, алкоголь и наркотики. Видит, что ты ничтожество, словно через толстую линзу, увеличивающую силу пронзающего луча-рентгена.

«Солнце печет нестерпимо сильно, сколько же я проспал? – думает Али. – Как я мог допустить, что меня, как букашку, подобрали на эту ладонь и сейчас рассматривают тем особым зрением, и нет никакого спасения и, главное, смысла. И все очевидно: раз сорвался, то получай наказание…Теперь эти грехи уже не замолить и себя не отчистить.

Ведь сейчас я ни на что, кроме как на паразитирование, не способен. Потому что опустился дальше некуда и теперь не могу ни любить, ни дружить, ни работать, ни учиться. А только выкручиваться и проскальзывать. И сейчас надо выскользнуть из-под плеча этой несчастной, которую я так жестоко обманул».

От пережитого Али становится душно, ему нужен воздух. Высвободившись от пут траурницы, выскользнув из-под ее руки и ноги, Али идет к окну. Он сам готов покончить с этим стыдом разом. Он поднимается на широкий подоконник и открывает створку. Резкий удар свежего воздуха и шума оглушает Али. Внизу, гудя прибоем машин, бьется о парапет гостиницы город. Вчера вечером и всю ночь лил дождь, снег превратился в жижу, в огромную лужу слякоти.

А на что он, собственно, еще способен? Ждать весну, когда распустятся зеленые листья, – чем не оправдание или надежда? Всю жизнь ждать некую метафизическую весну здесь, где деревья ищут яркие цвета, одеваются на длинные зимы в гирлянды. Ведь кроме весны-надежды он ни к чему больше не приспособлен совершенно, очень слаб и уязвим, словно сливовая гусеница, в то время, как тело его становится все более и более сжатым обстоятельствами, стянутым путами судьбы, за которые дергают как марионетку. «Вот бы, – думает Али, – броситься с этого подоконника, как со скалы. И разом покончить со всеми мучениями. Ужасно, ужасно стыдно за все содеянное».

И только он так подумал, как непонятно откуда взявшийся желтый листок, обернувшись вокруг собственной оси несколько раз, как в вальсе, ударил Али в лицо, словно совершающая па бабочка. «Осенний лист – откуда он взялся?» – задохнувшись, подумал Али. – Может, оттого, что вчера небо плакало и снег растаял, обнажилась почва и листья на ней? Темная, пахнущая гнилой влагой земля. А может, это мне послание свыше? – Али разглядывал березовый листок в розоватых прожилках и с коричнево-медной каймой по краям. На той стороне листа, которая была прижата к земле, коричневый цвет был более темным и насыщенным. – Это не просто листок в лицо, это намек на письмо, на вести. На метаморфозу. Он словно выпустил меня из разжатых пальцев. Метаморфоза состоялась».

.

И только он так подумал, как в запертую на ключ дверь настойчиво постучали… Спрыгнув с подоконника, Али пошел открывать. На пороге его с нетерпением ждал черный джинн в красной ливрее.

– Брат, – сказал джинн, косясь на обнаженное бедро проститутки, – у меня хорошие новости для тебя.

– Хорошие? – удивленно переспросил Али. Он уже не ожидал ничего хорошего.

– Мы нашли твою Аллу. И более того, ты не поверишь, она скоро придет сюда.

– Придет сюда?

– Да, брат, птичка, оказывается, находилась совсем рядом, и скоро она придет на пресс-конференцию. Она почти владелица этого отеля. Но вряд ли у тебя с ней получится побыть наедине, как с этой, – указал джинн глазами через плечо Али, отчего тот вспыхнул. В эмоциях он совсем забыл про траурницу, и теперь ему было ужасно стыдно.

– Почему? – спросил он, краснея и опуская глаза.

– Она же жена и будет всегда при муже. Ее знает весь персонал. Тем более здесь много видеокамер и плюс еще телекамеры журналистов. В лучшем случае, вам удастся поздороваться и переброситься парой фраз.

– Но мы можем для тебя сделать это, – обнадежил Али джинн, выдержав театральную паузу.

– Сделать что? – не понял Али.

– Сделать так, чтобы вы побыли несколько часов наедине, пообщались. Если ты нам поможешь взять ее в заложники. Конечно, она будет на званом обеде. Только скажи, и мы организуем похищение ради тебя. Мы можем убить ее мужа ради тебя. Мы оставим вас наедине на несколько часов, а если получится, и дней. Ты тоже можешь в этом участвовать.

– Но сначала я все-таки попытался бы с ней поговорить сегодня.

– А если у тебя не получится, мог бы вместе с нами захватить твою Алю? Это среди берберов всегда считалось достойным мужчины поступком, или я не прав?

– Ты прав, – согласился Али.

– Ну тогда договорились, и ты, брат, будешь помогать нам в нашей операции с Алей.

– Да, – кивнул Али, особенно не задумываясь, потому что больше его волновало, как он будет расплачиваться с траурницей. – Возможно. Но ты не мог бы для меня сделать одну вещь?

– Какую?

– Привезти сюда в номер завтрак и цветы.

– Одну минуту, – улыбнулся белоснежной улыбкой джинн, – не проблема, брат.

– И еще, – остановил Али уже готового сорваться с места джинна, – ты не мог бы одолжить мне немного денег.

– Нет проблем, брат. Сколько тебе нужно?

– Долларов двести, – смущаясь, назвал сумму Али.

– О’кей! – еще шире улыбнулся Азам.

Через полчаса завтрак на тележке был уже в номере. Апельсины, нектарины, лимон, кофе в изящном кофейничке, ломтики сыра с виноградом и дольками груши. Нашпигованные эльзасские колбаски, оливки, масло и джем. И тонкие, хрупкие, как сухие листья, кусочки белого хлеба.

Али сидел в кресле и при лучах солнца смотрел то на свою ночную бабочку, то на ворвавшийся в номер яркий осенний лист. Всю ночь шел дождь, и, как оказалось, он освободил эти создания от власти снега.

«Как они похожи», – думал Али. Сейчас, при свете дня, ночная бабочка не походила на траурницу. Волосы ее не были совсем черными и слегка отливали медным отливом, а кожа была бело-розовой. Впалые щеки с едва заметной палевой желтизной и размытыми пятнами теней над ними. Да, точно, она больше походила на сливовницу, доверчиво прильнувшую к нагретому солнцем, словно ствол поваленного дерева, теплому краю кровати.

Красивые тонкие брови чуть дрогнули. Это означало, что сливовница проснулась и притаилась.

Бабочка потянулась-шевельнулась и снова замерла на стволе, словно почувствовала на близком небезопасном расстоянии чужака. Ее белая кожа сливалась с простыней, под которой она пыталась спрятать одну ступню.

– Доброе утро, – одними губами, почти беззвучно, чтобы не спугнуть трепетное пробуждение, сказал Али. – Мне кажется, ты очень бледна после вчерашнего. Тебе срочно нужно что-нибудь съесть. Посмотри, я заказал завтрак и кофе.

Она наконец распахнула глаза, как крылья, – зрачки с красными прожилками на белках после бессонной ночи, слегка распухшие веки, – и внимательно посмотрела на Али.

– Эти цветы тоже тебе! – продолжил он, листиком в руках указывая на букет вычурных орхидей. – Правда ведь, они прекрасны?

Дальше Али сидел и смотрел, как сливовница уплетает за обе щеки сливовый джем маленькой ложечкой с завинченной в спираль, похожей на хоботок ручкой.

– Знаешь что. Давай мы с тобой сбежим из этого города, уедем ко мне на родину. Там ты быстро поправишь здоровье. Тебе же вредны дождь и снег. У нас в Африке очень целебный климат. – Али говорил так, потому что не знал, что говорить в подобной ситуации. – Солнце все легкие просушит. И не будет этих сырых кругов под глазами.