Константин Кропоткин - Сожители. Опыт кокетливого детектива
– В Барселону? – спросил он.
– Не совсем. Сначала туда, а дальше на юг.
– А я только в Барселоне зависаю.
Он «зависает», мысленно сделал я в слове нижнее подчеркивание. Немолодой господин «зависает». И где же он зависает, интересно?
Федот был не только моложав. Он еще и изо всех сил молодился и это было, пожалуй, некрасиво: тяжко и незачем «зависать» в таком возрасте. Из ухоженных «за пятьдесят» не вылепить «за тридцать» – жизнь не скульптор, она, скорее, пресс, утрамбовывающий все подряд во что попало.
Я улыбнулся. Он вопросительно прижмурился.
– Вспомнил тут, – пояснил я, – У меня сосед был. Генерал. Бравый такой вояка. Он, когда уходил на пенсию, снял штаны и выставил задницу из окна своего кабинета.
– Зачем?
– Так он обозначил начало новой жизни….
– И что?
Я решил умолчать, что после крикливого развода с женой Санин встречался с Зинкой, королевой гейских дискотек. Также, как и о том, что вскоре начисто исчез отставной генерал из поля зрения, как корова языком слизала – и даже певунья-трансвеститка ничего внятного о своем аманте сказать не могла. Где он сейчас? Что с ним? Пляшет ли в клубах в тесной маечке? Увешивается ли перстнями и бусиками?
«Зависает»?
– Ничего особенного, – сказал я, – В жизни всегда есть место подвигу.
Опять зазвенел звонок, столовая опустела – остались только мы трое: я, Федот и бабища Наташенька, с невозмутимой миной стоявшая за витриной. Интересно, куда Федот своих охранниц девал? Не ждут ли его две девы у входа в здание наподобие мраморных античных богинь?
– Начнем? – я нажал кнопку диктофона, – Вы счастливы?
Он похлопал рукой по столу:
– Выключи.
Я исполнил приказ.
– Мы про что говорить будем? – спросил он.
– Про то, как вы, будучи геем, умудряетесь еще и карьеру делать.
– Какое бл…, – он не договорил, – счастье….
– Я хочу выяснить, как вы умудряетесь усидеть на двух стульях. Быть у всех на виду и при этом ни в чем себе не отказывать.
– Нет, про счастье не будем, – распорядился он.
– Хорошо, – согласился я, – Не будем.
– А теперь давай. Жми.
Он говорил, а я больше слушал. Я мог бы даже обойтись без уточняющих вопросов: формулировки у Федота были звонкие, литые. Помечая в уме самые сочные фразы, я успевал думать и о совсем другом.
О том, например, что все мы в этом мире – я где-то читал – знакомы друг с другом через шестое рукопожатие. Все мы, в каком-то смысле, друг другу – сожители. Хотим того или нет, мы вынуждены делить общую жилплощадь, приживаться как-то, прилаживаться. Лучше бы по любви, или хотя бы по симпатии. Да, что там? Хватило б иногда и равнодушия – эмоции прекрасной, потому что равной нулю. Сколько крови удалось бы избежать, если б жили люди рядом, бок о бок, хотя бы с холодным носом.
Просто жили, просто не мешали б друг другу жить.
С Федотом были мы знакомы даже слишком – хотя снова столкнулись уже на другом поле, в другом качестве, много лет спустя.
«Мужичок с ноготком».
– …а я не принимаю на работу тех, кого не принимает моя душа, – сказал он, вдруг выломав стройный ряд своей речи диковинным коленцем.
– То есть вы гомофобов не берете, – уточнил я.
– Да, их, – главным для кокетливых мужчин словам на букву «г» он старомодно подбирал эвфемизмы, – Если человек глуп, то обычно во всем.
– То есть если он – открытый гомофоб, то непременно и дурак клинический. А если не дурак, то гниль свою в себе придержит, на всякий случай. Я вас правильно понял?
– Примерно так.
– Интересно, – я подобрался, – а как вы гомофобов распознаете?
– Просто спрашиваю с кем живет.
– О чем вы спрашиваете? – удивленно уточнил я, – О сексуальных предпочтениях кандидата?
– Да, бывает, – замерли глазки-запятые, – Люди должны разделять мою философию жизни.
– И в чем же она заключается?
– Не врать, например. Все прощаю, кроме лжи.
Я задумался.
– Да, – сказал затем, – Хорошая философия. Только если бы мне стали задавать на собеседовании такие вопросы, то я встал бы и ушел.
– А я тебя и не взял бы, – оскалился он белыми зубами.
– Вот, вы – умный человек, – произнес я неожиданно для себя самого, – Если у вас на глазах кого-нибудь обманывают. Ну, в личном смысле. Банальная, в общем, измена. То как правильней поступить? Рассказать ему об обмане или пусть не знает ничего?
– Он твой друг? – внимательно посмотрел на меня Федот.
– Нет. Просто хороший парень.
Он сделал несколько медленных глотков из своей кружки.
– Лучше не дергаться. Сам все узнает, когда придет срок.
– А если не узнает?
– Тем лучше для него, – он опять оскалился, – Если ты намекаешь, зачем я жене признался – так мне кое-кто помог.
Я не захотел уточнять, кто этот «кое-кто», но пятна красные по лицу поползли.
Вот в чем дело.
Давным-давно, лет десять тому назад, нас с Кирычем в гости позвала его начальница (тогда еще не бывшая). У нее был большой дом, а в доме том – оранжерея, а в оранжерее – удобная лавочка, где я, утомившись, хотел спрятаться от толпы, а вместо этого выставил себя на всеобщее оборзение: захмелевший муж начальницы рассказал мне, что проходит по тому же ведомству, что и я, стал водить по моему плечу полированным своим ноготком. Супруга его вышла, чтобы показать гостям тропические дерева, не вовремя вышла; получилось некрасиво.
В нашей семейной хронике муж начальницы получил прозвище «мужичок с ноготком».
А теперь, вот, «Федот».
– И нельзя было промолчать? – спросил я, – Сделать вид….
– Она – мой лучший друг, – сказал Федот, – А с друзьями так не поступают.
– Но еще она женщина.
– Она – умная женщина. Представь, мы женились по любви. С собой-то я уже позже разобрался.
Как все интересно бывает! Вот, живет тот Федот. Женится по любви, дом заводит. Строит совместную жизнь – а тут хрясь! – такая подлянка судьбы.
– И в каких вы сейчас отношениях?
– Говорю же, мы друзья. У нас взрослая дочь.
– А дочь знает?
– Спросит – скажу.
– А она не спрашивает?
Он улыбнулся:
– Она хочет в Англии учиться, а кто ж ей учебу оплачивать будет? Деньги, – великое дело. Есть они – и все окей.
Я выключил диктофон и, понажимав на нужные кнопки, стер без следа, наверное, самый сенсационный диалог в своей журналистской практике.
С меня хватит.
Федот не врал нагло, как иные, не вихлялся, привирая, как некоторые, и, чувствуя странную в чужом человеке откровенность, мне все меньше хотелось о нем рассказывать.
История Федота не годилась для статьи. Его история годилась, например, для повести – о том, что свободным можно быть и в несвободной стране, о том, что свободу не дают и не дарят, не приобретают и не получают по наследству.
– Все окей, – сказал он, подытоживая свою речь, давая понять, что все более, чем просто «окей».
В его словах мне почудилось что-то вроде решимости камикадзе (или азиатские глаза виноваты?): он должен бы понимать, что, выставив из окна кабинета свой голый зад, может рассчитывать на отставку, на право носить бусики не только по выходным….
Но не будет ли мне потом стыдно (а у стыда длинное эхо), когда весть разнесут, приумножат, приврут, изгваздают, как сплошь и рядом случается в наши интернет-времена? Не будет ли многие годы позже преследовать меня этот морок: приличного господина немолодых ухоженных лет со свистом и улюлюканьем вымазывает в дегте и перьях?….
– Знаете, что, – убирая диктофон в сумку, сказал я, – Не буду я про вас ничего писать. Извините.
– То есть как это? – он опешил.
– Вы хотите высказаться. Это видно. Так сделайте это сами. Без посредников. Блог себе заведите. Пройфайл в фейсбуке. Зачем вам посредники? Зачем вам – я?
– Это что ж, я что ль о встрече просил? – он чуть придвинулся к столу, закрывая от меня свет.
Я лишь руками развел.
– Извините. Ничего хорошего из нашего разговора не выйдет.
Чай мы выпили, ватрушки съели. Он молчал и я молчал.
– Слушай-ка, – произнес он медленно, – а если я твоему начальству позвоню….
– Валяйте-звоните. Только прошу, соврите что-нибудь пострашней: что дебоширил, оскорблял, домогался, в конце-концов.
Он рассмеялся на удивление молодо. Загоготал даже – бабища Наташенька посмотрела на него с одобрением.
– Домогался? Зачем?!
– Чтобы уволили, наконец, – сказал я начистоту, – А то знаете, как надоело. Занимаюсь черт знает чем. Сколько можно?
Права толстуха Манечка, бросившая нелюбимого красавца ради бухалтера, скучного и любимого – жить лучше так, как душа велит.
– Богема, – Федот щелкнул ноготком по пустой чашке.
В его голосе я расслышал завистливые нотки.
Что-то изменилось, а что-то осталось прежним. Он называл меня «богемой» и при нашей первой встрече много-много лет тому назад. И только теперь я понял, что он имеет ввиду.
