Василий Аксёнов - Десять посещений моей возлюбленной
Наизусть помню.
Записку Галя мне передала. В Ялань вошли уже, дошли до перекрестка и попрощались. «На, – обернувшись, говорит. – Чуть не забыла… От твоей». А мне неловко стало почему-то. Записку дома уж раскрыл. Глаза у Гали…
И вдруг я понял… нет, почувствовал: могу за Галю умереть.
И интересно, тут же думаю: едет мотоцикл, еще большой такой и с люлькой, а за рулем – распознаёшь вдруг – женщина. Ну, ё-моё. И это тетя Надя. Еще бы, ладно, на «козле». Тот уж хоть легкий в управлении.
«После войны, – как-то мне Таня, помню, говорила, – мама на комбайне работала, хлеб убирала… Мужиков же мало было, с фронта не вернулись». – «А права у тети Нади есть?» – спросил тогда я у нее, у Тани. «Нет, – сказала. И сказала: – Я тоже езжу, только на покосе». Рычаг, мол, трудно отжимать. «Правый особенно, где тормоз». Ну, так, конечно. Для наших рук, а не для… женских… рычаг-то этот приспособлен.
Есть в этом слове – женских – что-то… недоступное. Но вникнуть хочется в него.
Дорога пустынная – мост, как обычно, в паводок снесло – машин с этой стороны мало. Мы тут отрезаны теперь от мира. Здорово. Хоть и на время. Будь так всегда, как кто, не знаю, за всех не стану отвечать, но я бы точно уж не огорчился. Лес – пока голый и прозорчатый. Через листвяг или осинник и Камень можно разглядеть – синеет, в дымке, к себе манит. Ялань с него – как на ладони. И до Черкасс – рукой подать. Не по Кеми, а напрямую.
Цветут сплошь, обширными полянами, медунки, в березняках – подснежники и колокольчики, – и только. Жаркам, кореньям марьиным и петушкам – тем еще рано. В глубоких падях, там, где тень, еще лежит зеленый, ноздреватый снег, возле которого – прохлада. Сейчас не хочется ее – так по теплу истосковались здесь мы за зиму.
В кюветах еще держится вода – сейчас, от неба, голубая, – но полотно дороги уж просохло.
Перед самыми Черкассами, почти на въезде, вижу, пылит навстречу мне машина. Самосвал. Мне его трудно не узнать – банка консервная как будто волочится – гремит, чем может.
Поравнялись. Останавливаемся.
Высовывается из кабины Леха, чумазый, но белозубый ослепительно, и, посмеявшись, говорит:
– Привет.
– Здоро́во, – отвечаю.
– Лето, – говорит Леха, кивком указывая на округу и обводя глазами горизонт.
– Лето, – говорю.
– Красота, – говорит Леха.
– Благодать, – говорю.
– Щепка на щепку вон… Это не твой отец?.. Я подвозил сегодня дядьку до Ялани…
– Мой.
– Я так и понял, – говорит Леха. – Его и тетку до Черкасс какую-то… Народ стоял на берегу, кто-то сказал: вон, мол, Истомин… Трубы повез для гаража, для парового отопления. Чуть из-за них не утонул, переплавлял их там на лодке… Бр-бр… Кормить налимов бы отправился. Кемь-то еще не в берегах, вода большая… Ты на него немного смахивашь… Носом-то точно вон похож… Есть самогонка… Литр целый… Будешь?
– Нет, – говорю.
– Смотри, – говорит Леха. – Он только кряжистый, а ты… не очень.
– Надо готовиться… к экзамену.
– Это в Черкассах-то? – смеется. – А я бы выпил… Да и выпью.
– А инспекция?
– А где она?.. Моста-то нет…
– Да, и забыл.
– Ну, – говорит. И говорит: – Ну, я поехал. На переправе мастер дожидается. В Усть-Кемь надумал чё-то съездить.
– Давай, – говорю.
– Дочь замуж выдает… К свадьбе стерлядки, может, прикупить… С ним уж не выпьешь – не позволит… Один не пью… А может, это?..
– Нет, не хочу.
– Почти не пахнет.
– Нет, я не буду, Леха… правда.
– Ну, тогда ладно… На выпускной-то пригласишь?
– Надо дожить еще…
– Да доживем… Ты только ниже его ростом… Или мне кажется?
– Такой же.
– Кардан еще… не отвалился бы. Мост как построят, стану на ремонт. Ну…
Попрощались. Разминулись.
В Черкассы въехал.
И тут ельник. Плотной стеной и островерхий. И тут небо ясное, простору меньше лишь, и тут тепло. И тут, как и в Ялани, живым русским духом пахнет, только не так, может, насыщенно. И тут птицы. Вороны – особенно. И тут они – вроде как главные. По земле бродят – вразвалочку, по-хозяйски. Мотоцикл и мотоциклист для них – не невидаль, со страхом от меня не разлетаются. И я – привык уже к Черкассам. Быть мне тут нравится. Когда здесь Таня. А я ведь знаю: здесь она.
Дядя Коля Каравайный – Дед Кажу, как прозывают его местные, – с цинковым ведерком и с двумя кривыми черемуховыми удилищами на плече, подался в сторону Кеми. Как Чарли Чаплин – по походке. Дымит – как печка. Дым – веселый, сразу не отлетает далеко, вокруг седой и кудлатой головы дяди Коли вьется. Интересный он, этот дядя Коля, добрый – тут без ошибки.
Чуть обогнал его, как раз на повороте, остановился и, не заглушая мотоцикла, говорю громко:
– Здравствуйте!
– Ась?! – отзывается дядя Коля, повернув ко мне лицо, но ход не замедляя.
– Здра-авствуйте! – повторяю.
– Здоровеньки булы, хлопчик, – отвечает дядя Коля, гладя ласково меня линялыми глазами и шевеля в улыбке длинными и пышными, как у Будённого, усами. Штаны и пиджак на нем бурые – выгорели; одного, наверное, с владельцем возраста. На ногах кирзовые, густо смазанные дегтем сапоги с круто загнутыми вверх носками. Нет комаров пока – без сетки.
– Налим еще берется?! – спрашиваю.
– Язь берет. Налим – побачим.
Взгляд с прищуром – шибко хитрый – как будто он, Дед Кажу, только что обманул уже меня в чем-то, а я, простодырый, еще этого не понял.
Ну, ладно, думаю.
Рыбак – к Кеми. Я – к Таниному дому.
Возле палисадника приткнул мотоцикл. Вошел в ограду.
Курицы бродят, рассуждая, как философы. Клюют все что-то, не стихают. Места тут много – есть где разгуляться, и что клевать – полно, наверное. Одна, слышно, ростится – снеслась только что. На пригоне. Сорока ждет, когда она гнездо покинет, – мечется от столба к столбу нетерпеливо, стрекочет: уж, мол, скорей бы, я проголодалась, – досужая.
Возле будки, на вытоптанной им, увоженной палевой шерстью, площадке, рядом с большой, глубокой глиняной чашкой, из которой он ест, лежит Соболь. На меня лишь покосился, но по земле хвостом, хоть и лениво, да ударил: дескать, пришел, веди себя как следует, а то облаю.
Тетя Надя, Танина мать, развешивает в ограде белье. На тележке цинковая ванна и желтый китайский эмалированный таз. В ванне белье – светлое; в тазу – черное. На груди у тети Нади висят на шнуре прищепки деревянные – как бусы. Тряпицу из ванны возьмет, встряхнет ее, на проволоку повесит и с двух сторон прищепками зажмет. Видит меня и улыбается. Глаза у нее, у тети Нади, голубые, добрые – лучатся. Волосы русые – висят узлом тяжелым на затылке. Еще стройная. Папка бы про нее сказал: Бела, высока – красива. Тут бы и я с ним согласился. Таня фигурой в мать, наверное, лицом похожа на отца. В кого характером – не знаю. «Сама в себя, – так говорит. – Только не в папку», – добавляет.
Он, дядя Петя, сердито катается на четырехколесной тележке – на подшипниках, вместо колес, крепко сколоченном, дощатом, с низкими бортами ящике – по ровному и плотно сбитому настилу, на муравку не съезжает, звучно колотит по настилу утюгами. Рубаха на нем – розовая байковая нижняя. Волосы на голове взъерошены. Лицо морщинистое. Но не злое.
– Надька! – кричит дядя Петя. – Купи бутылку! То помру!
– Где я ее тебе куплю?
– В магазине!
– Магазин закрыт, – спокойно, как встревоженному чем-то ребенку, говорит тетя Надя. – Катя к дочери уехала.
– Ну, у Настасси!.. Большеротой! – настаивает дядя Петя. – У той всегда быват в запасе. Сбегай!
– Та мне не даст, я уж должна ей.
– Она должна!.. Дак расплатилась бы!.. О! – говорит дядя Петя, развернув тележку в мою сторону. – Зять! Родной ты мой! Олег Николаич! И как ты вовремя-то, в пору! Достань мне выпить! Ты жа – чалавек! Она идь, мать-то наша, лютая, как львица! Тут хошь помри, не пожалет.
– Парень-то чё тебе, – говорит тетя Надя, улыбаясь. Голос у нее грудной, тихий. – Где он достанет?.. Дам я тебе, угомонись.
– Чё ты мне дашь? Ни капли ж в доме?.. Воды-то я и без тибя напьюся.
– Бражки немного сохранила.
– Ну, дак хошь бражки, то идь сдохну… Знаю, что есь, она: ня дам! Просто бы день какой, а идь Пахомий. И голова ишшо треш-шит… от недосыпу. Не жизь, а му́ка! Мать честная!
На табуретке сидит Федосья Константиновна – всем старухам старуха. Из мира выклинилась будто – отстраненно. От всего. Наверное – и от себя. Так выглядит. Руками на батоге. Головой на руках. Сложилась. Из-под белого ситцевого платка торчат седые пряди, едва колеблются – от ветерка. Глаза – как две капли пихтовой живицы, – будто на веки нижние стекают. Но хорошо, что не моргает ими бабушка, а то бы вытекли – ищи их после на траве. Бровей нет, или не видно, или и не было их отродясь, – как будто стерлись. Кожа: на лице – желтая, как воск, а на руках – коричневая, как прополис. Нос тонкий, длинный – острым крючком, словно воткнулся в подбородок. Рот под ним – как на заложке. Лет ей, Фе-досье Константиновне, девятьсот – так кажется. Как дней – блокаде ленинградской. Из-за нее она сюда попала, из-за войны, покинув славный город. «Ничё не видит и не слышит. Как стенка. И смешная: миленькая, скажи, сегодня воскресенье? – сто раз на день спросит, – рассказывает Таня, – хоть понедельник, хоть среда. Я отвечаю. Пройдет минута, она снова: день-то какой – не воскресенье?.. Зачем ей надо?» Пусть и не видит и не слышит, но что-то ж чувствует – ступнями через землю. Болтают обе меж собой, земля и бабка. Как у той, так и у другой секретов много накопилось – важных. На ногах у Федосьи Константиновны новые, нестоптанные еще, черные валенки – звук через них проходит лучше. Юбка на ней зеленая, суконная – трясется мелко. Пиджак мужской – быть, может, дяди-Петин – великоват ей.
