Андрей Юрич - Немного ночи (сборник)
И – все. Ты вошла в магазин, придержав рукой бегающую у дверей девочку в розовом.
А у меня стучало сердце. Оно стучало так, что я чувствовал сильную боль в ребрах при каждом ударе. Оно билось об легкие и мешало дышать. Оно никогда так не мешало мне, мое сердце, я всегда был уверен в нем. А тут оно ломилось в грудь так, что я оглох. Я даже на какой-то момент испугался инфаркта или чего-нибудь в этом роде.
Что делать? – думал я, глядя на двери магазина, – Что мне сейчас делать? Вот прямо сейчас – ЧТО??? Остаться стоять нельзя. Уйти – куда? Я, шагая легко и зыбко, как во сне, отошел за стену магазина. Открыл сумку. Нашарил в ней фотоаппарат. Достал его из сумки. Вынул из чехла. Включил автоматический режим. Догадался выключить вспышку, чтобы ты не обернулась на отблеск. Фотоаппарат выдал мне непонятную надпись на экранчике. Буквы были русские, но я не смог прочесть. Испугался, что он сломан. Поднял глаза и увидел тебя. Ты шла к своему подъезду. Была уже на полпути от магазина. От меня. Я поднял фотоаппарат, но руки у меня тряслись, и я не мог поймать тебя в кадр. И когда уже понял, что осталось меньше секунды и ты скроешься из виду – нажал на кнопку спуска. Не видя. Наугад. Сразу попытался нажать еще раз, но палец не смог.
Через несколько минут я вошел в твой подъезд. Почтовые ящики были закрыты наглухо, и в них невозможно было что-либо положить. Даже тот лист бумаги, что я привез тебе, не пролезал под крышку ящика. Тогда я прикинул, на каком этаже твоя квартира. Твоя квартира с номером моей. Я живу в квартире с таким же номером. И этот простой факт в той ситуации создавал ощущение дежавю. Поднялся на пятый этаж. Ошибся. Прошел по лестнице на шестой, вздрагивая от каждого звука. Там, на твоем этаже, я встал перед твоей дверью и услышал как за этим тонким листом серебристого железа кричит что-то веселым голосом маленькая дочка. Я положил лист бумаги на коврик перед дверью и ушел.
Когда выходил из двора, у меня вдруг стали ватные ноги, стало жарко и сильно-сильно захотелось спать, так что я даже потерял ориентацию и долго соображал, не сон ли это на самом деле и где вообще я нахожусь. Следующие часа полтора я помню очень яркими бессвязными отрывками. Я ехал в метро, на сиденье, обнимая сумку, а какой-то старик играл на бамбуковой флейте. На меня накатывали слезы, и я шептал про себя слова песенки, которую он играл. И до сих пор не могу понять, что это была за песенка. Помню, как дал ему несколько монет. Помню, как вышел на Крещатике, нашел алый маяк Макдональдса, и долго сидел там, пялясь на людей, телеэкраны, зеркала. Пил колу со льдом. Отчетливо помню каждую льдинку.
Помню книжный магазин с привычно-уже-абсурдным названием «Сяйво», и как долго, много раз, по буквам выговаривал продавцам твое имя и название книги. Они не понимали ничего. Я буквы говорю, а они не понимают. Поняли только имя – Ада.
Вокзал у вас длинный. И там дул ветер. Внутри вокзала. Люди сидят, мерзнут, а ветер дует. Меня успокаивает ветер. Я ходил вдоль ветра, против ветра, боком к нему. Я люблю ветер. Если есть ветер, то жить не так уж и плохо. В метро, например, всегда ветер. А потом я уехал.
Да, обратно.
Да, к жене.
Она – мой воздух.
А ты?
Ты была моим ветром.
Слово об Иване
Жену ту звали Ольгой. Понесла она Иваном в первый месяц весны, от мужа своего. Имя мужу было Рафаил, и был он углекопом. Опускался он каждый божий день в копи бездонные, во мрак вечный, в само чрево земное – за углем, и уголь искал там, и находил, и добывал его с помощью проходческого комбайна ПК-25, и поднимался тот уголь наверх.
И каждый день поднимался сам Рафаил вслед за углем наверх, и, омовение непременное совершив в помывочной административно-бытового комбината, возвращался к жене своей Ольге. И приносил ей плоды апельсинового дерева, или же гранатовых плодов, или винограда. А покупал то по дороге к дому. Ибо любил жену свою.
И после вкушения трапезы вечерней возлегал с женой своей на ложе брачном и оглаживал зреющее тело ее, и рад бывал, и смеялся.
И дал Рафаил имя сыну своему, бывшему во чреве матери, имя то – Мухамет. Потому как был Рафаил из племени татарского и веры мусульманской, и имя рода его было – Загретдинов.
Ольга, жена его, имени противилась, потому как была по роду из кривичей. Но мужа не смела ослушаться.
Когда же во тьме шахтной, во мраке смертном, зажглась пыль угольная да газ-метан, звездой алою, живым пламенем, и сгинул Рафаил, и костей не нашли – дала Ольга имя сыну своему: Иван. Потому что болела душа ее от имен татарских, ибо напоминали они ей мужа и любовь его, сгоревшую в угольной пыли.
И родился Иван в первый месяц зимы, в день двенадцатый, и захлебнулся водами родовыми, но после закричал. И наречен был именем, что дала ему мать. И крещен был в вере православной.
Здоровьем Бог не обидел Ольгу. Потому питала она сосцами дитя, и сладким было молоко ее. А когда брал младенец грудь, принималась плакать она и слезы сыну на лицо роняла. Ибо видела в лице сыновьем черты мужа своего.
Иван же был здоров и быстро в весе прибавлял. Встал он на ноги на десятый месяц. К двум с половиной годам словам русским выучился и говорил без умолку и песни пел, как то у детей водится. А татарских слов и песен не знал вовсе. Поскольку обиду крепкую держала на Ольгу вся семья Загретдиновых – за то, что отказала сыну в татарском имени и память мужнину именем, им данным, не уважила. И не видел Иван никогда ни деда, ни бабки татарских, и никаких не видел, ведь и Ольгина родня, из кривичей, тоже зла была, поскольку вышла Ольга за поганого. Помнил же Иван из рода своего только мать свою.
А лишь отняла Ольга младенца от груди – пришлось ей трудиться много, чтобы себя и сына прокормить. Изошло все сбереженное Рафаилом на жизнь безбедную, ибо немного сберечь успел. Пенсия же, назначенная казной по утере кормильца, мала была и жизнь обещала голодную.
Работу нашла она в лавке торговца базарного. Велено ей было хозяином той лавки приходить до свету и уходить затемно, весь же день плодами разными и травами съестными торговать. И платил он ей двадцатую часть от проданного. И денег тех на питание их, и на одежду, и на кров хватало. Однако не видел младенец матери своей днями. И ночью только слышал голос ее, колыбельную поющий. И тосковал сын о матери своей.
Дни же проводил младенец в яслях детских, со множеством своих ровесников. Вместо матерей были в заведении том для младенцев воспитатели. И воспитатели те были жены и девы, трудящиеся за малую плату. Потому не радели они о младенцах, и смотрели только, чтобы те вреда себе и товарищам не причинили да съедали данное им вовремя и полностью. Самым мерзким в работе своей полагали жены и девы те – менять одежду младенцам, что в одежду испражнились. И называли они тех младенцев, что в одежду испражняются, существами вреднейшими и отвращение к ним питали, слова говорили им злые и родителей младенцев тех почитали за дурней. Поэтому боялись младенцы те воспитателей, и, когда имели нужду в чем либо, не хотели спросить.
Иван же сызмальства почитал за правило молчать на людях, прятался от взгляда воспитателей, и не плакал никогда. И признан был женами и девами, в яслях трудящимися, за дитя глупое и неразвитое.
Подросши, Иван в школу пошел. Грамота ему легко давалась. И быстро обрел он друзей новых себе. Встречался с друзьями в школе, и во внеурочное время веселились они, в игры разные играли и дрались иногда с другими школьниками, которые про него и его друзей злое говорили.
Однако учителям не по душе Иван пришелся. Видели они в нем отрока скрытного и угрюмого, мыслящего дурное в сердце своем, – ведь молчал он, и никогда не вопрошал их ни о чем, и, хотя знаниями овладевал легко, похвал учительских не хотел добиваться. Посему спрашивали с него уроки строго и ошибок не прощали. Иван же строгость их терпел и попреки все сносил молча.
Матери же его легче жить стало, и не болело уже сердце ее так сильно за сына своего. Казалось ей, что, когда ее нет, сын ее – в правильном месте находится и полезными делами занят. Потому стала она больше радеть о работе своей. И хозяин лавки базарной, где торговала Ольга, доволен ею был. И за годы прошедшие сумел удостовериться, что работница сия не ворует и трудолюбива. И доверил ей начальство над другими своими работницами, что на рынке торговали, и денег стал платить больше.
Стала Ольга чаще на людях показываться, и одежды себе красивые покупала. Дело свое новое вела с достоинством – приказы торговкам умные отдавала, деньгам, с них собранным, счет вела честный, и собою не гордилась. Люди, на базаре том торговавшие, Ольгу за дела ее уважать стали. А хозяева лавок стали на нее заглядываться. Ибо, сняв с себя ярмо работы тяжелой, да в одеждах красивых, привлекала Ольга мужские взгляды.
Знала Ольга счет годам, проведенным в одиночестве да в работе непосильной. Тосковало сердце ее по родному сердцу. И томилось тело ее по мужским рукам. И виделся ей во сне любимый ее, Рафаил. Но боялась она и не смела с мужчинами сходиться. Казалось ей, что не будет ни один из них так пригож и ласков, как муж ее, без которого осталась. И за сына своего опасалась: что не признает отрок в чужом человеке отца.
