Людмила Улицкая - Лестница Якова
– Вот это мне нужно!
После двух дней медленного и внимательного чтения Тенгиз приказал Норе:
– А теперь бери бумагу, пиши.
– С ума сошел? Мое дело костюмы, я и декорации на одном нахальстве делаю. Один раз с Бархиным поработала на спектакле, костюмы делала, он на меня тогда только посмотрел, и я всему у него научилась. Но писать пьесы! Даже Туся за это не бралась! Это я точно знаю, учусь у нее всю жизнь. И Бархин пьес не пишет. А я из-под его руки вышла…
– О, я-то думал, что ты из-под моей руки вышла…
– Буратино лучше знает, кто его Папа Карло. Не стану спорить – ты меня больше строгал.
– О, наводит на подозрения…
Нора немедленно одернула:
– Перестань!
Но он и сам понял, что нарушил сложившиеся давно правила: когда они вдвоем проживают отведенный им совместный кусок, не существует между ними ничего вчерашнего или завтрашнего. В свое время он жестко выговорил Норе за ее приезд в Тбилиси, потому что их случайную встречу расценил как преднамеренную. Свободные отношения невозможно было бы сохранить, если бы не соблюдалось свято правило границы, за пределами которой их отношения не существовали. И правило это установил Тенгиз много лет тому назад. Нора их с трудом и очень болезненно приняла, но со временем оказалось, что они превратились в симметричные…
– Пиши, Нора! Пиши! – настаивал Тенгиз. – Все гвозди вбили. Осталось только записать.
– Я не писатель, – сопротивлялась Нора.
– Откуда ты знаешь? – удивился он. – Ты что, пробовала? Писатель тот, кто берет в руки карандаш.
Нора взяла карандаш и Юрикову заброшенную тетрадку. После двух страниц детских каракулей начинался новый текст, написанный Нориной твердой рукой, прямыми, иногда заваливающимися влево буквами. Она записывала их сумбурные разговоры, реплики, догадки.
Договорились на берегу: забываем о Бизе, забываем о Щедрине. Никаких музыкальных аллюзий быть не должно. Весь этот верхний слой, снятый оперной историей, похоронить насколько возможно.
– И, конечно, я вытащила бы Мериме, сделала его действующим лицом. Автор присутствует обязательно – сам автор, или англичанин, или путешественник, но в любом случе ученый, наблюдатель. Какие возможности возникают!
– Важно определить начальную и конечную точку.
– Линия натяжения проходит между ним и Кармен, ты понимаешь? Не между Кармен и Хосе!
Они перебивали друг друга, кидали в кучу все, что никак нельзя было упустить:
– Да, но героями управляет Кармен, вертит как хочет и табачными девками, и мужичками, а другими…
– Да, да! Мериме, автор и бог этой истории, держит в руках нити жизни и смерти.
– Нет, Кармен, конечно все держит!
– Но Кармен побеждает логику Мериме…
– Не знаю. Ее-то в любом случае Хосе убивает, кое-как, где-то в кустах, у дороги!
– Нет, это она его убивает!
– Мне бы хотелось, чтобы были предметы. Играющие предметы…
– Да искать и не надо особенно, они названы: золотые часы, карты, нет, карты – фигня, лучше гаррота.
– Кстати, как она выглядит, эта гаррота, надо посмотреть… Не просто же веревка, наверное, какой-то предмет с ручками? Или целая машина?
– А я так люблю капусту, которую она не желает сажать! Ну, а уж если там всякие букетики-цветочки, то их ведь тоже надо придумать.
– Ну да, капуста может пригодится. Но как-то и думать в ту сторону не хочется. Она у меня бы не цветочек в зубах держала, а большую золотую монету.
– Нет, все-таки сигару!
– Слушай, хорошо бы ей зубы золотые! Сейчас все цыганки поголовно с золотыми зубами, а тогда?
– Ни одна актриса не выйдет на сцену с золотыми зубами…
– А Феллини? Помнишь сцену из Феллини, где цыганка хохочет, взглянув на ладони какой-то дамы?
– Гадание, конечно, гадание! Мутные многозначительные слова. Старуха гадает Кармен. Берегись солдата. “При нашем ремесле… бояться солдат – что ты несешь? – Убьет тебя солдат. Берегись солдата!”. И Кармен знает заранее, что он должен ее убить. Она его заставит себя убить! Исполнить задание судьбы!
– Опасно! Очень опасно! Опять в оперу попадем. А этот слой надо… стесать. Чтоб не осталось этой парфюмерной поверхности.
– Здесь ведь и Смерть можно вытащить. Нужно! Кармен со Смертью в родстве! Обратная сторона ее свободы – Смерть!
– Не понимаю!
– Потом поймешь!
– Любовь нашу Карменситу вообще не интересует. Она про нее и знать не знает! Для нее любовь только – проявление ее воли, своеволия, если хочешь. Инструмент!
– А он? Что он?
– Хосе? Да ничто! Кой-какой дворянин, у него в деревне невеста. Это он по глупости стал разбойником. Он вообще-то глупый парень. Ну, не глуп, – прост. Может быть, даже сцена с невестой. Разговор о “своей деревне”. Чистые отношения идиотов. Он, конечно, жертва, но в конце концов ведет себя достойно. Он попал в чужую историю! Его судьба так или иначе – капусту сажать, а Кармен зацепила его невзначай.
– Его трудно полюбить. Разве что за его идеал – чистая жизнь, белые занавески, выходящие в белый сад, и вообще он как бы бредит белым, а попадает в черно-красное…
– С тореро надо подумать. Хотя меня, честно говоря, больше бык занимает. Здесь какая история – на кого она посмотрела, тот за ней идет, сопротивляется, но идет. И все мужики равны в этом отношении: Хосе, Гарсия, Маттео, тореодор и даже бык. И англичанин, конечно! Любовный напиток!
Пока Нора сочиняла пьесу, боясь оторваться от Мериме и попасть в зону притяжения оперы, Тенгиз договорился о постановке “Кармен” в самой что ни на есть Москве, в театре, приютившемся в одном из старых московских клубов. Тенгиз мало ставил в Москве, но его знали и ценили. Более того, их фамилии почти всегда произносились вместе, как “Ильф и Петров”…
“Кармен” была написана за две недели. Тенгиз очень многое придумал из того, как там все внутри жило и взаимодействало, но финал был Норин: автор, то есть Мериме, приносит герою, то есть Хосе, сигару в камеру, и Хосе с сигарой в зубах идет на казнь, навстречу “гарроте”. За ним следует очень медленная и длинная процессия… Палач в маске Смерти, закутанный в плащ, совершает казнь. Маска спадает. Палач – Кармен.
На обложке тетради Нора написала крупными прямыми буквами “Мериме. Кармен, Хосе и Смерть” и собралась положить тетрадь в секретер “до востребования”, тут-то Тенгиз объявил, что договоренность достигнута и спектакль поставили в репертуарный план на будущий год…
Глава 25
Брильянтовая дверь
(1986)
Проходили годы. Старела мать. Рос сын. Зиму сменяло лето. На завтрак Витя съедал булку с колбасой. Мать ездила от метро “Молодежная”, куда их переселили, на Арбат покупать сыну любимую докторскую колбасу. Раз в месяц Витя навещал Юрика, играли в шахматы. В мире происходила какая-то политика, которую Витя совершенно не замечал. Витя не видел никакой связи между компьютерным моделированием клетки и размещением ракет средней дальности в Европе, встречей Горбачева и Рейгана в Рейкьявике или переговорами в Женеве. Перспектива ядерной войны временно отодвинулась, но Витю и это не занимало. Он предположить не мог, до какой степени судьба всех блестящих разработок лаборатории, гениального шефа, всех одержимых наукой сотрудников и его личная судьба зависят от того, договорятся ли русские с американцами.
Более близкий к Вите процесс, происходящий в его собственной квартире, тоже не был им замечен: Варвара увлеклась какой-то дешевой эзотерикой, посещала подпольные кружки, собрания целителей и магов и намерена была исправить свою карму, которая представлялась ей чем-то конкретным и весомым, вроде куска мяса или нового шкафа. Этому сопутствовала, конечно, и заряженная вода, и жугчий интерес к НЛО, соединенный со страхом бесов и всякой прочей нечисти.
Варвара Васильевна начала свою деятельность с чистки Витиной кармы на расстоянии, о чем она благоразумно ему не сообщила. Приблизительно в это же время – сближения СССР и США и чистки Витиной кармы, – в лабораторию пришло из Америки приглашение на конференцию по моделированию биологических процессов. Приглашали заведующего лабораторией, Витю и еще одного сотрудника-еврея. Заведующий был невыездной, потому как участвовал в каких-то тайно-военных ученых советах, еврей, само собой, был под подозрением, и единственным почти стерильным лицом был Виктор Чеботарев. Гриши к этому времени в лаборатории уже не было, он еще в 82-м эмигрировал в Израиль, и общение с ним сводилось к прочтению научных статей, появляющихся в мировых научных журналах.
Приглашение обсудили в деталях, решено было отправить Виктора Чеботарева с обширным докладом, в котором суммировались работы лаборатории последних лет.
1986 год был годом политического потепления, самолеты из Москвы в Нью-Йорк летали полнехонькими, и Витя затерялся в толпе еврейских эмигрантов, покидающих СССР навеки. Витя летел в командировку сроком на десять дней с большим докладом. Перед отъездом Юрик дал ему список пластинок, без которых жизнь его была неполна. Варвара Васильевна провожала сына в Шереметьево, исполненная противоречивыми чувствами, они клубились и рвали ее на части: гордость и страх. Она опасалась, что в Америке сын подвергнется каким-то ужасным психотропным атакам со стороны империалистов, но одновременно испытывала тщеславное удовлетворение, что он летит в командировку не в какую-нибудь чахлую Венгрию или Польшу, а в самую Америку.
