Николай Беспалов - Три метра над небом (сборник)
В конце концов, сыну удалось докричаться до отца, который находился от него в трех шагах.
– Ты чего на меня кричишь? Я спрашиваю: вёдра где?
Сын мычит в ответ, корчась от боли. Мать его рядом кровью исходит. А их отец и муж печется о ведрах, цена которым на базаре целковый.
Ветер задул сильнее. Федул стал зябнуть и решил, что пора вернутся в избу. Вот и выходит, что природа сильнее человека во сто крат.
Неужели мужчина оставит раненых на берегу реки? Неужели в нем не осталось ни капли сострадания? Да что там! Простого чувства родства. Да и откуда ему взяться?
Тут мы сделаем небольшой экскурс в прошлое. Вернемся в тот день, когда Парасковья и Федул оженились. Свадьбу гуляло все село. Вы тут же и подумали скабрезное. Так нет же. На невесту сельчане практически не глядели, их взоры были устремлены на стол: когда такое изобилие им придется увидеть. Федул не отставал от односельчан и потому, не имея опыта как у них, скоро оказался под лавкой. Конфуз? Ничуть не бывало. А для чего родители. Мамаша, сильна была женщина, отволокла сына в избу и уложила на лавку. Отец принял на себя обязанности жениха. Временно. Но этого времени хватило, чтобы Парасковья, обалдевшая от большого стечения народа, в одночасье, то есть за пятнадцать минут, в укромном уголке двора, сразу за дровяником, была изнасилована отцом жениха. Впрочем, о каком насилии можно говорить, если девушка не очень-то сопротивлялась. Вот и скажите, откуда у Федула могут взяться родственные чувства к Севе? Генетика это вам не прислужница империализма.
– Сама доковылять сможешь?
– Оно-то, конечно, если не умру раньше. Севку дотащи до дома. Он точно тут у реки помрет. Чем его так шандарахнуло? Вроде тихо тута было.
– Откормила бугая, а мне тащить. В нем килограммов пятьдесят пять буде. Пупок развяжется: все вверх и вверх.
А куда деваться? Подхватил Севу, перекинул через плечо как мешок с отрубями и пошагал наверх. Лишь бы не ступить на гнилую ступень. Тогда все семейство покатится вниз, следом идет ушибленная на голову жена.
Обошлось, дошли до избы. Жена сразу, как вошла, буквально упала на кровать. А муж её с сыном, вернее сводным братом через плечо, мнется у порога – куда уложить тело. Потоптался, потоптался и положил рядом с матерью. Она-то ему мать настоящая. Тут не поспоришь, если родила его.
Кровь из головы Парасковьи течь престала, выходит у женщины тромбоцитов в достатке. С одной стороны это хорошо, но с другой плохо. При её весе велика вероятность возникновения тромбов. Сын тоже успокоился. Глядь, а они уже спят.
– Дал Бог семейку.
Брагу он допил. День перевалил за точку противоположную надиру. По-простому говоря за полдень.
– Вёдра сынок утопил. Гадом буду. Чем воду таскать?
Не ведает он, что соседка его Федора все это время наблюдала за происходящим из окна своей избы.
Севка уходил на реку с вёдрами, а вернулись они без них. Оцинкованные вёдра это вещь. По-хозяйски рассуждает она и начинает надевать плисовую кофту. А вдруг её увидит сосед Федул. Видела же соседка, в каком состоянии вернулась домой его жена. Вёдра её тоже интересуют, но и о жизни надо подумать. А то что? Все огород да корова. Редко сходит в лес, и то по грибы или ягоды. А чтобы так просто, для любви, так хрен в руку. Она бы и в руку бы с удовольствием, но кто даст-то?
– Что сын, что мать – одна порода.
Знал бы, что порода-то от отца его так и прет. Ушел неделю назад в лес, и где его черти носят. Федулу нет заботы, как его отец в один в лесу с краюхой хлеба. Все же не малец он: весной стукнуло пятьдесят четыре года.
– Надо идти на реку. Могёт быть вёдра там.
Так сошлись планы мужика и бабы на вёдрах, которым на базаре цена целковый.
– Ой, Федул, а я гляжу, чего это ты свого сына на плечах носишь. Неужто малец напился так? С утра-то.
– Цыц, стерва, не твово ума дело. Если нёс, значит так надо. А ты куда это так вырядилась? Поди, сёдни среда, а не суббота.
– А ты, мужик, тоже с утра не трезв. Все на сенокос ушли, а вы, как не родные, баню затеяли и пьете с утра.
– Молчи, баба. Ты кто? Поп? Агитатор?
Обиделась соседка; агитатором сосед обозвал.
– Сам ты агитатор.
Развернулась и пошла, словно пава в сторону реки.
Вот ведь баба, с восхищением подумал Федул, и пошел за ней.
Интересно, кто из них споткнется на той гнилой ступеньке? Ветер стих, и река внизу текла медленно, водной гладью отблескивая солнечными лучами. Поле на том берегу зеленело и были видны люди, косящие траву.
– Слышь, Федора! А кто тебе сена заготовит?
– Ты и покосишь. Или нет?
Не оборачиваясь, говорит соседка и смеётся своим завлекающим смехом.
– А ху-ху на хе-хе не хочешь?
Федул тоже смеётся.
– Хочу. Чего ждешь? Вон кустики.
Село, одним словом.
Подошли к лестнице.
– Ты что же тоже к реке навострился идти?
– Я-то, да. А тебе чего там надо?
Тут на мужика напала такая злоба, что зубами заскрежетал он. Какого хрена она лезет в его дела. Бабье место у печи. Подступил к ней вплотную – и дохнуло на него чем-то жутко сладким. Не в том смысле, что сладко как сахар, а в том, что сладки губы бабы.
– Задушишь, дурак. А народ увидит? А как твоей жене скажут, что ты со мной целуешься?
– Задушу и в реке утоплю.
Сцепившись в тугой узел, мужик и баба упали в сторону от лесенки, ведущей вниз, к реке.
Только птицы всполошились, и стали кружить над кустами. Да пастух, что пас коров недалеко, услышал стоны и охи.
– Бога на них нет. Сношаются где попало.
И погнал стадо подальше. Нечего скотине слушать эту похабщину.
Прошло минут тридцать. Птицы успокоились, ветви кустов перестали трястись и стоны прекратись. Только из-за реки доносилась песня. Хриплый мужской голос выводил:
– Прощайте, скалистые горы, на подвиг Отчизна зовет…
– Вишь, как Мишка выводит. Значит, накосил травы на всю зиму.
– А у Мишки хрен толще?
– Кто о чем, а вшивый о бане. Не в толщине дело, дурак.
– Пошла ты.
Обиделся Федул и ни с того ни с сего заехал ладонью по щеке Федоры.
– Ага, – радостно отвечала она на удар, – бьешь, значит любишь.
Село! А церковь снесли. Бога позабыли.
До речки они не дошли, опять подул ветер, и с неба начало накрапывать.
Пока Федул ходил к реке за вёдрами, его жена и её сын успели проснуться.
– Мать, чего это со мной?
– А что?
– Ног не чувствую.
– А ты потри их: затекли, наверное. У меня так бывает. Кровь застоялась.
Сын в плач. Воет и слёзы по щекам размазывает.
А у женщины голова гудит и тошнит её. Верные признаки сотрясения мозга. Беда. Но, как говорится: пришла беда – отворяй ворота.
Уходя из дома, Федул искурил самокрутку. И все бы было ничего, но газета, из которой он её скрутил, иссохла так, что ломалась. Покурил и по давней привычке не выбросил окурок в ведро или хотя бы в окно, а положил на подоконник у занавески. Она тоже солнцем выжжена. Тлел, тлел окурок и поджог ткань, а она уж вспыхнула.
Пожар в деревне издревле страшнее Мамаевого нашествия. Тут пожарных нет. Народ из села уехал утром на покос, остались старики и дети малые.
Как раз к тому часу, как мать и сын очухались, окурок-то и запалил занавеску.
– Сева! – кричит Парасковья, – горим. Бежать надо, а не то заживо сгорим.
– Батя прав, дура ты мамаша.
– Твой батя неделя как уж в лесу болтается. А тот, которого ты отцом называешь, нас и подпалил.
– Идти не могу. Сгорю же.
А огонь разгорается, он уже лижет дерево. А оно сухое, лето вёдренное, вот все и высохло.
Соседка, что с курами, как мы знаем в это время выходит из кустов, а другая спит без задних ног. Другие сельчане в селе остались далече, и пока о начавшемся пожаре не знают.
Так и выходит – спасайтесь, граждане сами.
С гудящей головой Парасковья встает и делает единственно верное: она плескает из бадьи водой на огонь. Мал и слаб он, потому этого хватило, чтоб он потух.
Пар с дымом наполняют избу, не продохнуть. Тут женщина поступает неверно. Она распахивает окно. Чистый воздух, богато обогащенный кислородом, вливается в избу и огонь, затухавший уже, вспыхивает. Воды больше нет и нечем его залить.
Парасковья выбегает во двор и кричит что есть силы.
– Горим!
Но кто услышит? Три их избы стоят на отшибе, вплотную к лесу. Если только зверье в лесу. Не одни звери услышали крик Парасковьи, отец Федула как раз подходил к опушке, откуда видна изба.
– Парасковья вроде орёт.
Прислушался промысловик и сел на пенёк. Закурил. Последний табак вытряс из кисета.
– Кричит Парасковья, а дыма нет. Опять сучка самогонки напилась до чёртиков.
Тяжелый короб стоит поодаль. Он полон лесного трофея. Будет чем зимой отпоить хворых.
А Парасковья все блажит. А дыма-то нет. А народ все также безмолвствует.
Оно все логично. Парасковья по своей природе блажиха. Народ в селе ей не верит. Свекор тем более. Тем более дыма-то нет.
А почему дыма нет? А все просто: занавеска сгорела, а маренная сосна так просто не поддается. Тем более что Парасковья воды плеснула полный ушат.
